***
Хавьер тем временем прилёг на неудобно жёсткой подстилке, худо-бедно заменявшей ему кровать, на полу своей палатки. Но казалось, что новые условия не доставляют ему никаких значительных неудобств, как будто ему всё равно было: спать ли на кровати в поместье, или же на голой земле. Мужчина растянулся во весь свой немалый рост на спине, заложив руки под голову, и глядел на колышущийся полог шатра, от чего его начало укачивать, как будто он лежал в лодке, которую болтало на волнах. Сон в его сознании смешался с явью, когда он то рассматривал алую ткань, служившую ему теперь потолком, то прикрывал ненадолго глаза. Виделось ему, что часть его полуразбойничьего войска с союзниками овладела солленхорской крепостью, а другая часть, преимущественно состоявшая из брандонийских легионеров, продвинулась по побережью почти до самой столицы. Он долго скитался по каким-то городам, которые видел почему-то только со стен очередных крепостей, и мучительно думал о том, возможно ли повернуть назад — оставить все завоевания и скрыться навсегда. Но голос, повсюду следовавший за ним, говорил, что это невозможно. И Хавьер шёл по тёмным залам дворца Форт-Навира, который был взят его войском, но отчего-то без его ведома и согласия. В одночасье было покончено с древней династией Девоир: король был мёртв, на шее у него страшной кровоточащей лентой виднелась глубокая рана. Рядом лежали тела его прекрасных белокурых дочерей, хотя их золотые лёгкие одежды были окрашены кровью, казалось, что они не мертвы, а лишь ненадолго уснули и сейчас пробудятся и прикажут слугам принести им чистые платья. Но и слуги были мертвы, как и стража, что должна была охранять жизнь королевской семьи. Хавьер старался ступать по залам дворца как можно тише, но звуки его шагов разносились эхом повсюду. Жаркий затхлый воздух не давал вдохнуть полной грудью, в нём стоял горьковатый запах крови. Но лёгкий ветер, влетевший из распахнутого окна, унёс мучительную духоту и развеял мёртвые тела, как призраки — они совсем исчезли. Но никуда не делись растёкшиеся на полу кровавые алые пятна. Хавьер Атарес проснулся и рывком сел на своём походном ложе, ветер колыхал насыщенно-красную ткань его шатра. В откинутом пологе палатки стоял Теодор, словно не решаясь войти, всё ещё пригнувшись, чтобы не задеть занавесь головой. Хоть и его приход был бесшумным, крадущимся, Хавьер сразу обратил на него взгляд своих замутнённых недавним сном чёрных глаз, скорее изумлённый, чем обрадованный. Атарес поднялся на ноги и не спеша подошёл к сыну, чтобы приобнять его. Кошмар казался Хавьеру теперь нелепым, все ужасающие картины поблекли в его сознании и почти забылись. Однако спокойная улыбка на губах бывшего наместника сменилась настороженно-вопрошающим выражением на лице. Мужественное, производящее обычно впечатление сильного, волевого человека, оно как в состаривающем зеркале отразило серьёзность Теодора. — В чём дело, Теодор? — тревожно спросил Хавьер Атарес. — Надеюсь, ничего не случилось? — Скажи, ты причастен к тому, что произошло сегодня утром в доках Солленхора? — бросил отцу своё вопрос Теодор. На лицо его набежала тень, и глаза сына были Хавьеру непонятны, в них появилось что-то незнакомое, совсем не родное, что не могло не пугать его. — О чём ты говоришь? Прости, я не понимаю, — ответил Хавьер, и густые его брови сдвинулись в напряжении, отчего усилилась паутина морщин на его лице. Он поражён был и тем, что голос сына звучал твёрдо и холодно. — О том, что сегодня утром королевский отряд перебил восставших на верфи рабов, об этом бунте уже несколько дней болтали в городе, — сурово проговорил Теодор, раздражаясь от ощущения, что отец утаивает от него правду, предаёт тем самым его доверие, притворяясь сейчас, что ничего не понимает. — Ты поднял их на бунт и обрёк на гибель? — Что это за допрос? — шутливо спросил Хавьер Атарес, в его глазах неуловимо быстро промелькнул лукавый огонёк и мгновенно потух, и мужчина со всей серьёзностью продолжил: — Нет, я не имею к этому отношения, поверь мне. Если ты перестанешь мне доверять, значит можно считать, что всё кончено для меня. Теодор с жадным вниманием ловил каждое его слово, однако становясь всё более настороженным и даже, казалось, сердитым, как будто не верил отцу вовсе. Хавьер, заложив руки за спину, сделал пару шагов вглубь палатки и обратно, чтобы привести мысли и чувства в порядок и подобрать подходящие слова. — Зачем мне было делать это, сам посуди, когда время для настоящей бури ещё не пришло? Посуди сам, на что можно было надеяться, устраивая такое? — произнёс Хавьер Атарес, повысив голос, как он обычно говорил, сам увлекаясь своей речью. — Я не меньше тебя понимаю, что сейчас, когда наши союзники не прибыли, это было бы губительно, смертельно опасно для нас всех. Именами великих творцов клянусь, я не совершал этого, — решительно заключил он, не сводя с сына внимательных, но печально и даже разочарованно потухших глаз. Хавьер чувствовал необходимость срочно восстановить доверительные отношения с сыном (так всегда было между ними), как нужно бывает поставить заплату на одежде или заделать прореху в заборе. Он вглядывался в это в миг повзрослевшее от печати суровости лицо Теодора и пытался понять одно: верит ли он ему. — Выходит, что они сами учинили всё это, — сказал Теодор, глядя в сторону. Для Хавьера, прежде ощущавшего себя обиженным подобными мыслями сына, эта фраза могла означать, что ещё была надежда излечить доверие между ними. Теодор словно начинал пробуждаться от кошмарного сна, мысленно отодвигая от себя пелену спутанных отвратительных мыслей, что с утра застилала ему глаза. Юноша чувствовал и понимал: отец ему не лгал. И оттого сердце его обожгло стыдом, к которому подмешано было чувство досады, что он оказался не прав. Но это неприятное ему ощущение отступило, и с души юноши упала та тяжесть, что угнетала его весь день. Посмотреть в глаза отцу он не мог осмелиться, поэтому виновато потупил взор, и от того вызова в выражении его лица не осталось и следа. — Ты первый и самый ценный мой союзник, — с вкрадчивой грустью в голосе обратился к нему Хавьер. Теодор, погрузившись в неприятные воспоминания о своих сомнениях, не слышал, что именно говорил ему отец, но почувствовал: отец не держит на него зла за его промах, как это всегда было. — Но правильно, что ты сомневался и, решив всё прояснить, сразу пришёл и спросил меня. Однако помни, что я не враг тебе, и не думай, что я стану утаивать что-то от тебя. И глаза Хавьера приняли своё обыкновенное выражение, к которому Теодор с детства привык, излучавшее мягкий уверенный свет, тут же отразившийся на лице его сына. Юноша с брезгливой дрожью вспомнил про воображавшуюся ему скорую бурю, про свои подозрения. Разговор с отцом отрезвил его мысли и успокоил. Однако он ощущал, что сегодня изменилось что-то, чего он не мог понять, в нём самом и в отце, что никогда не будет прежним. — Рад тебя видеть, — сказал Хавьер с лёгкой улыбкой, в которой Теодор видел сдержанную отцовскую любовь, переплетавшуюся с гордостью. И мужчина потрепал сына за плечи, словно затем, чтобы убедить самого себя, что всё отныне будет как прежде и разногласия или разлада между ними вовек не случится.***
Гарвасио всё это время, чтобы не докучать Атаресам и, главным образом, чтобы удержаться от соблазна подслушать их разговор, не приближался к палатке Хавьера ближе, чем на десяток шагов. При этом любопытство одолевало его сильнее жажды и жары — одним Четверым Творцам было ведомо, каких усилий ему стоило совладать с собой. Он изредка нахмурившись косился на палатку Атареса, как на недруга, но стараясь сразу отвернуться. Тем не менее бездействие вместе с желанием узнать, прав ли был Теодор и чем обернётся их с отцом разговор, стали давить на него и раздражать. Поэтому Гарвасио рассудил, что нужно заняться каким-нибудь полезным делом, тогда и время пролетит не так томительно медленно. Первым делом он добыл себе глиняный кувшин с водой, довольно лёгкий в руке и далеко не полный, полил себе на кудрявую макушку и залпом выпил всё оставшееся содержимое, хотя чувствовал, что способен припасть к питьевой лоханке для лошадей и осушить её — Гарвасио ни в чём не знал меры, не по его это было нраву. Затем он принялся разгружать глозарда от поклажи, ловко перетаскивая вещи в отведённую ему палатку и аккуратно раскладывая там. Ящер же сообразил, где найти воду, припав к лошадиной поилке, фырча и разбрызгивая капли во все стороны. Кони разбрелись в стороны от греха подальше и неловко посматривали на это незнакомое им существо, осуждающе всхрапывая между собой. Гарвасио заметил, что бинт на лапе глозарда опять окрасился кровью, и решил его срочно заменить. При этом юноша с недоумением, как будто не допускал мысли, что это может быть правдой, прислушивался к странному чувству беспокойства за здоровье «этой скотины», как он в сердцах называл ящера. Глозард послушно протянул ему раненую лапу, дал промыть рану и перебинтовать снова. — Где же тебя так угораздило? — спрашивал Гарвасио у глозарда, осторожно накладывая повязку на лапу животного, присев около него на корточках. А ящер искоса глядел на нового хозяина своим маленьким лукавым глазом так, словно всё понимал, только лишь не говорил. Закончив с глозардом, Гарвасио долго не мог придумать, чем бы ему ещё заняться. Время казалось тягучим, вязким: Теодор никак не возвращался. Юноша уже было подумал, что его скорее-друг-чем-господин забыл про него или занят чем-то важным, и ему совсем не до него. Но Гарвасио сам заставил эту мысль убраться из его головы подобру-поздорову.***
Хавьер Атарес говорил с сыном о союзниках, прибытия которых они ожидали со дня на день. Брандонийский царевич нужен был им срочнее всех, но в отличие от его матери, с которой бывший наместник вёл переписку обо всех делах, им были не вполне понятны его намерения и цели, и их необходимо было осторожно разузнать. — Наши люди чахнут без дела, — заметил несколько озабоченно Хавьер. — Становится всё труднее поддерживать порядок и дисциплину. Им нужно дело, небольшое и ни в коем случае не опасное, но вместе с тем полезное. — И, кажется, ты уже придумал, что это будет, — заметил ему Теодор с улыбкой. — Верно. К примеру, маленькое разбойничье логово, что к югу отсюда. В нём, как оказывается, меньше сотни этих мерзавцев. Разрешу, пожалуй, попрактиковаться на этом, пусть займутся делом. — Разреши, я удалюсь, — осторожно попросил Теодор и, заметив на недоумённый взгляд отца, как будто обиженный от того, что сын едва пришёл, а уже хочет покинуть его, добавил: — Меня, наверное, Гарвасио заждался. Пойду к нему, а не то он лопнет от любопытства. Посмеиваясь тихонько, Хавьер позволил Теодору идти, а сам остановил задумчивый взгляд на трепещущем на ветру алом пологе шатра, некстати напомнившем ему о неприятном сне. Мыслями господин Атарес уже был далеко отсюда, ощущая, что ещё не настолько стар, чтобы желать от жизни покоя.