Красной нитью

— А почему пустой самолет? — раздается громкий взволнованный голос Гоши, пока Павел цепким взглядом осматривает окружающую обстановку. — Это дипломатический борт, — Костенко, как и обычно, спокойный и уверенный. Он и оглядывается-то на ребят всего на секунду, а затем продолжает движение, даже не останавливаясь. — Я не хочу летать в пустом самолете… — продолжает паниковать Петрищев, и Паша не может его в этом винить. Ему и самому сейчас хотелось бы оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Не в этом проклятом летательном средстве, свободном сейчас от всех пассажиров, кроме небольшой группы вчерашних подростков и одного генерала, намерения которого до сих пор остаются большой загадкой. Возможно, думается Павлу, убивать их на территории другого государства было бы слишком неудобно. Возможно, их и за покупками сводили, чтоб доверились, потеряли бдительность. Возможно, как только он окажутся в пределах родной страны, они перестанут существовать вовсе. Паша и сам бы сейчас поддался панике, начал кричать и требовать выпустить их, но еще не время. Костенко пока что только смотрит своим этим взглядом, словно во всех грехах подозревает, но агрессивных действий не предпринимает. И Паше совсем не хочется рушить это хрупкое равновесие до тех пор, пока они не окажутся дома, в России. — Не обращайте внимание, это просто его детские страхи, — отвечает он на вопрос генерала. Тот не расспрашивает, но напоследок одаривает настороженным взглядом. И чувствуется Павлу, что к этому разговору они еще вернутся. Конечно, хотелось бы, чтоб все было намного проще, спокойнее, понятнее… Хотелось бы, чтоб документы были на руках, родители ждали дома, а друзья находились рядом, но удачливым Павел в последнее время себя назвать может с большой натяжкой, а потому и в такой исход верится ему с трудом.       Глубоко в своих мыслях Паша уходит куда-то вглубь самолета, пока остальные разбредаются по салону. Гул убирающихся шасси и заложенные уши при наборе высоты Павел отмечает на периферии сознания, продумывая про себя сотни вариантов ближайшего будущего. Он даже не замечает, когда перед ним появляется тарелка с чем-то съедобным, автоматически берет в руки столовые приборы и практически бездумно отправляет кусочек пищи в рот. Мысль о том, что еда может быть отравлена или щедро приправлена снотворным приходит как-то неожиданно, вспышкой, отчего Павел дергается и роняет вилку на пол. Он успевает только подумать о том, что стоило бы ее поднять, и застывает, не отводя взгляда от вилки, что сейчас спокойно левитирует в воздухе.       Осознание, что именно он виноват в смерти отца Клэр, накатывает холодной волной абсолютного ужаса, скручивая в узел внутренности где-то внизу живота. Нечто, что живет теперь в нем, внушает страх перед самим собой. За то, что он уже сделал. За то, что еще мог сделать. Перед глазами проносятся события последних дней, теперь выглядящие совершенно иначе. Как что-то, что могло стать делом его рук. И ужас от собственной непредсказуемости медленно, но верно в самую глубь проникает. Раньше только безрассудностью своей, вспыльчивостью, да максимализмом юношеским навредить мог. А теперь определенно опасен. Для друзей. Для себя. Для окружающих. — Думаешь, что я тебе туда что-то намешал?       Голос генерала Костенко раздаётся совершенно неожиданно, отвлекая Павла от самокопания. Тот вздрагивает и вылавливает взглядом треклятый столовый прибор, который мирно покоится на столе. «Может быть, — размышляет Паша, — это все мне сейчас просто приснилось? Может, ничего такого я и не умею»? Вершинин медленно поворачивает голову в сторону мужчины, что внимательно рассматривает его испуганное, словно поймали на чем-то противозаконном, лицо. — Выглядишь, словно что-то скрыть пытаешься, — просто констатирует факт Сергей, глядя прямо в глаза. На его лице покоится все та же полуулыбка, с которой он ходит последние несколько часов. Что-то среднее между вежливым «все нормально» и подозрительным «я о тебе все знаю». Что-то ничего хорошего для него, Павла, не предвещающее. Что-то, заставляющее сглатывать вязкую слюну и отводить взгляд, прерывая зрительный контакт. — Чего? — глупо спрашивает наконец парень, смотря куда-то вниз и заламывая длинные пальцы. Только бы не молчать. Только бы не ощущать на себе этот цепкий взгляд. Только бы внимание от себя на что-то другое.       Рука генерала на собственном подбородке, когда тот его лицо уверенным движением поворачивает в свою сторону, становится для Павла полной неожиданностью. Он в который за сегодня раз вздрагивает, замирая на секунду и с немым ужасом смотря на Костенко, а затем резко дёргается в сторону, освобождаясь от захвата. Судя по тому, как легко ему это удается, не особо-то его и держат. Скорее так, посмотреть, да реакцию проверить. И Павлу бы по лбу себя ударить за то, что так легко свой страх раскрывает, но судорожно-нервное «не трогай меня» сдержать в себе не удаётся. — Не нравится, когда тебя трогают? — как-то насмешливо спрашивает Костенко, внимательно за каждой эмоцией, за каждой реакцией и даже малейшим изменением наблюдая. Что-то в этом парне ему покоя не даёт. Он уверенно держится при своих друзьях, готовый грудью за них под пули, но один оставаясь в себе замыкается, и ужас из глаз у него не пропадает. Особенно, замечает Сергей, когда он рядом.       То, как пацан реагирует, даже смешно. Он не боится без документов в чужой стране оказаться. Не боится угрожать, да шантажировать государство собственное. Не боится, Костенко почему-то уверен, умереть за банду свою… а его боится. До ужаса, до подбородка трясущегося и сердца замирающего. Его, мужика хоть и при звании да полномочиях, но все же совершенно обычного. Еще больше смешным кажется то, что собственную реакцию на этого ребенка вчерашнего понять не удаётся. Его хочется задирать и дразнить, словно девчонку в школе за косички дёргать. И в то же время тянет успокоить и дать понять, что зла ему не желают. Что помочь хотят, понять, поверить. И Сергею и правда хочется, только сейчас слишком много вопросов, разных «но» и «почему», перед страной обязательств.       На заданный вопрос Павел, конечно же, не отвечает. Пыхтит как-то то ли обиженно, то ли зло. И глаз не поднимает от носков собственных кроссовок. Думает о чем-то своём, всем своим видом показывая, что с генералом разговаривать не намерен. Того такой исход не устраивает, а потому он осторожно таки поднимает лицо парня на себя, на этот раз чуть крепче в подбородок вцепляясь. Высвободиться как в прошлый раз просто не удаётся, а потому Павел сжимает челюсти, желваками играя. Крылья носа от злости раздувает, и ладони — в кулаки. И вроде бы по всем признакам обычный разозленный молодой человек, если бы не взгляд отведенный, да дыхание сбитое. — На меня посмотри, — твёрдо требует Сергей, желая разобраться наконец, что реакцию такую вызывает. И больше даже интересует не почему пацан на него так остро, а почему обратное также работает. Павел слабо трепыхается, а потом резко взгляд поднимает. Затравленный. — Отпусти, — на этот раз не резко и грубо, а как-то просяще, что Сергею неловко становится за собственное поведение. Словно он ребенка малого обижает, ей богу. А тот добивает тихим «Пожалуйста», от которого мурашки по коже.       А у Паши внутри все замирает, когда его крепко в захвате удерживают. Сейчас в самолёте полно его друзей, и вроде бы бояться нечего, но один вид генерала бурю внутри вызывает. А когда тот рядом оказывается, еще и в помещении относительно изолированном, реакцию свою сдерживать становится не то что тяжело — невозможно. При ребятах он старается лицо держать, уверенность излучать. Но сейчас рядом их нет, а потому можно быть собой. И вроде слабость свою показывать не стоило бы, однако в руках себя держать Павел тоже не может. Сил больше нет.       Костенко еще с минуту ищет какие-то ответы в глазах парня, а потом отпускает, тяжело вздыхая. Тот сразу отскакивает в противоположную сторону и уже оттуда, когда их разделяет стол, смотрит настороженно. И во взгляде опять вызов появляется, на который не получается не реагировать. Сергей искренне поражается тому, как резко переключается этот пацан. Отличный из него актёр, видимо, раз даже он, мужик всякое видавший, на эти искусно сыгранные эмоции ведётся. В следующий раз, думается Костенко, так легко он на это не купится. Прижмёт этого манипулятора малолетнего в допросной, да всю информацию из него вытащит. По кусочкам, по словечку, если понадобится. — Я тебе ни слова не скажу, — упрямо выдвинув вперед подбородок, оповещает генерала Паша, словно мысли читая, — и ребята не скажут, пока свою часть сделки не выполнишь, — уверенно добавляет.       Так откровенно дерзко с этим человеком вести себя не то чтобы страшно, но все же. Ему бы сидеть тихо, внимания не привлекать к себе еще больше, чем уже… Только сейчас, думается Павлу, главное до дома добраться. Главное ребят туда доставить. От угрозы их оградить, от проблем этих. А потом он придумает, как от ненужных вопросов этого Сергея избавиться. Воспоминания о педантичности бывшего кгбшника все еще свежи и, Павел уверен, в этой вселенной ничем он от себя-капитана-кгб не отличается. Вон, смотрит с тем же прищуром и спокойствием обманчивым. А одно неверное движение, слово, взгляд… — Ну хорошо, — отвечает Костенко, глядя как-то, как кажется Паше, недобро, — мы об этом тогда чуть позже поговорим. Отдыхай, мы почти на месте, — добавляет он как можно доброжелательнее. Но по взгляду ясно — за каждый невыясненный вопрос по полной спросить хочет. И как генерал все еще сдерживает себя, не пытаясь выбить нужные ему данные, Павел ума не приложит. Хоть и радует это, но неясное волнение не даёт вздохнуть спокойно. «Ох, что-то будет, — думает Паша, — что-то будет».