Красной нитью

       Приземление самолёта на территории Российской Федерации встречается всеми участниками полёта со вздохом облегчения. Анна и Георгий рады, что все закончилось, и они скоро окажутся дома. В уюте и безопасности родных стен. Анастасия с Алексеем ждут того часа, когда можно будет уединиться в укромном месте и продолжить налаживать отношения. Сергей ждёт момента, когда все станет немного яснее. Станет понятнее, что за юная пятёрка без имён и прошлого попала под его ведомство. Что за дерганный предводитель у этой шайки, который, очевидно, откуда-то самого Сергея знает. Что за реакция на этого пацана возникает у самого мужчины: ни прогнать наваждение, ни поддаться. Павел же ждёт, когда он сможет вздохнуть. Просто, полной грудью, свободно. Когда не нужно будет ломать голову над собственным будущим, над безопасностью друзей, над судьбой всей страны и даже мира. Когда он сможет закрыть глаза и не увидеть во сне наставленный на него пистолет, что дулом прямо промеж глаз. Павел ждет, но все еще не верит, что его приключения закончатся так просто. Так скоро. Так внезапно.        Когда Костенко усаживает их в черный бронированный (Павел уверен) джип, сам садясь за руль и блокируя двери, парень даже не удивляется. Он пристально смотрит на генерала через зеркало заднего вида, пытаясь найти что-то в ответном взгляде. Что-то, что дало бы возможность хоть немного избавиться от тревожности, которая стала постоянным спутником в последнее время. Или же что-то, что заставило бы напасть на мужчину, защищая жизнь свою и своих друзей. Ну хоть что-то. Но взгляд Сергея сейчас напоминает бездушную куклу, что эмоции не испытывает и желать не умеет. Не прочесть.  — Да не смотри ты на меня так, — говорит, наконец, Сергей, вызывая флешбеки в Пашиной на тысячу раз уже отбитой голове.  — Не смотри ты на меня так, пацан, — говорит другой Костенко в голове Павла. Говорит так, словно парень не имеет права всей своей широкой душой ненавидеть да отмщения желать. Говорит так, словно не он некоторое время назад перестрелял всех, кто за последние дни стал дороже семьи. Словно не он стрелял и в самого Павла, пытаясь превратить его в решето. Паше эта ситуация внутренности в узел скручивает, и в мозгах совершенный раздрай. А потому парень действует на инстинктах, то дерзя, то подчиняясь. Как ребенок или подросток, ей богу. Хочется подскочить, да крепким ударом прямо по самодовольно ухмыляющемуся лицу… Насилием он уже пытался, да его в два удара скрутили так, что подняться было просто невозможно. И лежал бы так, скрюченным на холодном кафельном полу, если бы этот почти пенсионер не притащил в уютную каморку старой работницы советского бассейна. Если бы заботливо не помог снять мокрую одежду да укутаться в тёплый то ли плед, то ли одеяло, пока Пашу трясло не то от холода, не то от страха.       И Паша сдерживает свой характер, пусть и едва-едва. Попеременно то срывается, намереваясь все же повторить попытку съездить по наглой морде, то покорно в себе эти порывы гасит под тяжёлым взглядом. А Костенко словно издевается, провоцирует. О личном пространстве, кажется, и не знает вовсе, все время оказываясь как-то слишком близко. Нос к носу. Глаза в глаза. Паша, почему-то, от этого краснеет да глаза отводит, как девица на выданье. Тьфу ты, аж от самого себя тошно.        Когда чужая рука оказывается на собственном колене, пока другая упирается в стол с противоположной стороны, Павел и вовсе на месте подпрыгивает, едва не выпуская из рук тёплый и мягкий плед — единственный предмет одежды. И кажется ему, что в чужих глазах адским пламенем поблескивает какой-то недобрый интерес, однако парень быстро эту мысль от себя отгоняет. Костенко тем временем метко выговаривает это свое «ты для меня никто», а смотрит то в глаза, то на губы. Паша этот взгляд отлично знает — далеко не один раз сам так на поцелуи напрашивался. Невероятно давно, казалось бы. Но он же, черт возьми, не девчонка совсем, так какого хрена его сейчас зажимают аки восьмиклассницу на школьной вечеринке. И пока Павел обдумывает все это, Костенко отстраняется, меняя тему разговора и переключая внимание.       Паша вздрагивает, отгоняя от себя видение прошлого и замечает, что генерал настороженно на него смотрит, едва отводя взгляд на дорогу. Становится не по себе от такого внимания от Костенко, обращенного на него. История ведь циклична, думается Павлу. Ты всегда будешь встречаться с нужными людьми, водить дружбу с определённым кругом лиц, враждовать будешь с одним и тем же человеком. И реальность тут роли никакой не играет. Костенко же, не дожидаясь приезда в контору, методично пытается выведать информацию. Подсовывает какие-то фото, не факт что не постановочные. Легенду даже рассказывает, мразь хитрая. «Не отстанет же, » — понимает Паша и уже в который раз за последний месяц пытается сделать хоть что-то. — Мы сказали тебе правду. Это мы. Хочешь верь — хочешь не верь.       Костенко усмехается, глядя прямо в глаза посредством зеркала. Не верит. Конечно, не верит. Паше думается, что на месте генерала он бы тоже не поверил. Строил бы сотни догадок, придумывал варианты, факты сопоставлял. И если все это проделать, то никак они не могут оказаться пятеркой убитых детишек, которых еще в 1995 не стало. — Брось, мы это уже проходили. Я могу тебе рассказать, но ты не поверишь, — на выдохе, с какой-то смесью отчаянья и раздражения отвечает на очередной вопрос Павел. Какие-то участки головного мозга кричат, что нужно заткнуться. Нужно притвориться послушным. Притвориться покорным. Напуганным, хоть это играть и не придется. Нужно промолчать и позволить Костенко сделать выводы, проверки и бог знает что еще. Нужно не нагнетать ситуацию, что и так вышла из-под контроля совершенно и принимает плачевный оборот. Но Пашу уже несёт. — Проходили? Ты о чем? — в глазах сплошное непонимание. И Павел только сейчас осознавать начинает, что этот Костенко не тот. Не до боли и живота от страха сведенного знакомый помешанный. Не тот, кто в Припяти одного за другим всех его друзей положил. Не тот, кто пустил по его следу не одну обойму. То ли правда мазал, то ли специально не попадал. — Много лет назад, но ты этого не вспомнишь — это была другая жизнь. — Мысли бегут сумасшедшим потоком, и парень уже не в силах их остановить. Накопившееся за время его гуляний по реальностям да временам отчаянной злостью и каким-то сарказмом бессильным выливается на окружающих и, в первую очередь, на треклятого генерала. — Припять. Улица 40 лет октября, дом 12, квартира 47. Гитара на стене, торшер с красным абажюром, плакат Высоцкого. А? — Откуда ты все это знаешь? — по интонации не понять, что сейчас Костенко испытывает. Интерес, страх, изумление? А может, все по немногу. — Отпускай нас, держи свое слово. — Павлу страшно становится. Потому что во взгляде генерала — сталь. Потому что под ложечкой неприятное чувство. Потому что ощущается все это так, словно он сам яму вырыл. И ладно, если бы только лишь для себя. Но рядом абсолютно ничего не понимающие друзья, за которых в ответе. А спереди, за рулём, медленно закипающий мужчина, что одним только приказом может их жизни испортить. — Нет. — вполне предсказуемо отвечает Костенко. И Павел бы поспорил сейчас, возмутился, наехал бы даже. Только в голосе генерала столько твёрдости и уверенности, что Паша понимает — не поможет. Ничего теперь не поможет. Ни уговоры, ни угрозы, ни мольбы. Разве что…       Кончики пальцев начинает щекотно покалывать, виски словно в тисках сдавливает, в голове нарастает гул. Павел смотрит на стрелку спидометра, не сводя взгляд. Он этого почти не хочет и совсем не контролирует, но стрелка, покачнувшись, ползёт по возрастающей. Скорость автомобиля в разы увеличивается, заставляя его с громким звуком разрезать потоки воздуха. Костенко изо всех сил пытается справиться с управлением, одновременно справляясь с собственной реакцией на неожиданные выкрутасы транспортного средства. Не выходит ни то, ни другое, и автомобиль на полной скорости влетает в преграду, отчего все внутри находящиеся по инерции ударяются о передние сидения да панели…        В себя Паша приходит довольно быстро и, не давая себе и другим времени на сомнения, выбирается из машины, вытаскивая за собой друзей. Те сразу бросаются к переднему пассажирскому, потому что Гоша. Потому что он свой, а своих не бросают. Только не в чужом непонятном мире, где и родных-то теперь не осталось.       Но где-то на расстоянии полутора метров что-то вяло стонет генерал-майор, медленно возвращая сознание в собственное тело. Где-то недалеко из автомобилей выбираются бойцы службы безопасности, по одному оказываясь на свежем воздухе и приходя в свое обычное, боевое, состояние. Где-то на задворках внутренний голос вопит об опасности… На то, чтоб убедить ребят оставить друга, уходят драгоценные секунды. В масштабах вселенной совсем немного, но хватает, чтоб пути к отступлению были практически полностью отрезаны. — Эй, не думайте даже, — еле слышно доносится из покареженного автомобиля, отчего Паша вздрагивает. Ребята же мутным после удара взглядом осматривают окружающую обстановку и понимают — надо бежать. Но только они предпринимают попытку, как оказываются под прицелом нескольких огнестрельных. — Паша, ты беги, — шепчет Леха, прикрывая Павла своим телом. Едва ли эти «люди в черном» будут стрелять по Вершинину через нескольких ребят, лишь бы остановить его.       Бежать Паше не хочется. Оставлять ребят не хочется. Вручать их судьбу в руки Костенко, когда они даже защитить себя не могут, не хочется. Но откуда-то сбоку Аня настойчиво дёргает за рукав: — Ты нам оттуда не поможешь. Найди решение и вытащи нас. Ты же можешь, Паш, я знаю.       И под ее последние слова Павел бросается бежать. Сзади что-то громко говорит Костенко, только выбравшийся из машины. Матерятся сотрудники безопасности. Кричат девчонки. — Да стой ты! — генерал уже полностью пришел в себя и чётко отдаёт приказы, успевая, кажется, все и сразу. — Вершинин!       Паша на считанные секунды оборачивается, улавливая взглядом, как скручивают Леху и под прицелом девчат держат. Как генерал-майор не глядя проверяет пульс у Гоши, облегчённо выдыхая. Паша выдыхает с ним синхронно, только сейчас понимая, что все это время почти не дышал.       Он разворачивается всего на несколько секунд, а затем продолжает свой побег, понимая, что бегать ему еще долго. Что теперь у него в несколько раз больше проблем. Что он, кажется, впервые совершенно не знает, что ему делать.