Красной нитью

       Наверное, одним из своих самых ужасных дней в службе Сергей с уверенностью мог назвать этот. День, когда после обычной, казалось бы, фразы молодой пацан — подозреваемый, потерпевший, свидетель, черт пойми кто — смотрит на него взглядом, в котором только что, казалось, разрушилась вера в человечество. Когда мальчишка, Паша, забивается в углу, судорожно пытаясь натянуть почти снятую футболку обратно и сверкая своими огромными горящими глазами. Когда Вершинин, едва сдерживая слезы, дрожащими губами пытается что-то то ли возразить, то ли попросить — понять невозможно. — Эй, — тихо и мягко, пытаясь не напугать еще больше дерганного пацана, говорит Костенко, — ты чего? Паш?       Тот не реагирует. Смотрит вроде бы в глаза, а на деле — мимо, опять уплывая в какие-то свои воспоминания. Представляя кого-то, кто ему так сильно генерала напоминает — иного объяснения у Сергея нет. Да и представить, что это именно он вызывает такую реакцию, страшно. Жутко, мерзко и просто до одури страшно. В картинку, складывающуюся в собственной голове, добавляется парочка фрагментов. И то, что вырисовывается, Сергею не нравится до омерзения. — Кто-то… — выговорить сложившийся в мыслях вопрос становится невыносимо сложно: во рту пересохло, и в горле ком. — Кто-то обидел тебя, Паш? — спрашивает тихо, едва слышно. Выходит как-то глупо. Не так себе Сергей представлял этот разговор. В идеале, он себе представлял его не состоявшимся, но тянуть дальше смысла нет.        Паша тяжело вздыхает, с трудом проталкивая спертый воздух в отказывающиеся работать лёгкие. Слишком много проблем, слишком много нервов, слишком много Костенко, да вообще всего этого слишком много. Обратно воздух покидает грудную клетку с таким же усилием, и Паша, наконец, начинает дышать нормально. Пытаясь восстановить слишком частое биение сердца, Павел концентрируется на вопросе, который ему только что задали. «Да посмотри ты на меня, — хочется кричать Паше, — разве не очевидно»? — Понятия не имею, что ты ввиду имеешь. Так о чем ты? — говорит вслух, прекрасно создавая иллюзию абсолютного непонимания ситуации. С усилием сводит брови к переносице, изображая изумленный вид. Паша знает, что нельзя раскрыть свои слабости — с треском проваливается в этом. Он знает, что хищникам нельзя показывать страх, даже на секунду — не справляется и с этим. Знает, что нужно казаться больше, сильнее, яростнее — сжавшись в углу дивана это вряд ли получится.       С трудом себя пересилив, Паша расправляет плечи. Медленно опускает ноги — когда поджать успел? — на пол. Костенко смотрит с прищуром, губы поджимает и крылья носа раздувает — злится. Паша закидывает ногу на ногу, сцепляя руки где-то на коленке как можно более непринуждённо. Вовремя вспоминаются собственные способности — он не беззащитен перед этим мужчиной. Он не будет испуганным ребенком, которым крути как хочешь. Он готов бороться. — Ты мне скажи, — с досадой отвечает Костенко, закипая медленно: парень ведет себя как дитё малое. Павел же сидит с этим «ничего не знаю, ни слова не скажу» выражением лица и ухмыляется. Врет в лицо, гаденыш, и не скрывает даже.       Сергей дожидается, пока Вершинин примет расслабленное положение, откидываясь на спинку дивана, ноги широко расставит, дав простор для действий. Потеряв терпение, как-то слишком быстро оказывается в границах Пашиного личного пространства, разделяя на двоих спертый воздух. Запястья мгновенно оказываются прижатыми к дивану сильными руками — не выбраться. Между ногами, совсем близко к самой дорогой части тела, оказывается чужое колено. Паша за несколько секунд оказывается накрепко притерт к дивану мощным телом, и дыхание задерживается уже непроизвольно. Все разумные мысли вытесняются затапливающей сознание паникой. Паша уже почти готов просить, почти готов расплакаться и начать умолять отпустить его, когда Сергей также быстро отходит от него, выразительно хмыкнув. Павел себя мысленно по лбу хлопает — ну обещал же себе не реагировать так. Его ж как мальчишку разводят на эмоции да реакции, которые опытному военному скажут намного больше, чем слова. — Это не значит ничего, — сообщает он генералу, строя язвительное выражение лица. Вспоминается, как точно также он пытался доказать Костенко, что ничего он не сможет изменить. Тогда на него смотрели также, как на щенка несмышленого. Мол, взрослый пацан, а не понимаешь совсем ничего. Паша еще раз про себя отмечает, что даже методы у Костенко в этой реальности такие же — провоцировать, как можно ближе держаться и смотреть этим своим взглядом, который одновременно и ничего не говорит и говорит слишком о многом. Паша сжимает руки в кулаки, готовый броситься на самодовольного мужчину, который даже внимания особо не обращает на его слабые попытки что-то в своем поведении оправдать. — Что это значит, а что нет — я сам решу, — насмешливо говорит ему генерал, а затем переводит взгляд на кисть пацана, которую тот аккуратно баюкает, пытаясь скрыть это. — С рукой что? — спрашивает Сергей, обеспокоенно смотря: не от его же хватки это?        Паша сначала открывает было рот, пытаясь что-то сказать, но с громким звуком его захлопывает, решая, что на данный момент провокаций достаточно — сердце с такими темпами не выдержит. Наморщив лоб, вытягивает вперед кисть, раскрывая кулак, позволяя Костенко увидеть окровавленную ладонь. «Черт. Бутылка, — вспоминает Сергей. — И что, пацан все это время молчал, терпя в ладони осколки и кровоточащие раны? Да, терпения ему не занимать».        Для Паши дальше все как в тумане. Как его оттаскивают в ванную; как обрабатывают и перевязывают его пострадавшую руку, скрупулезно вынимая каждый маленький осколочек и обрабатывая даже незначительный порез; как награждают (видимо, за терпение) комплектом постельного да подушкой с одеялом; как он, тщательно проверив закрытую дверь и окна, отрубается на диване в гостиной человека, которого всё еще ненавидит и до коленок трясущихся боится.

***

      Паша открывает глаза от четкого ощущения, что он не один. Что кто-то внимательно и неотрывно наблюдает, как он мирно пускает слюни на подушку вчерашнего врага, совершенно о собственной безопасности не беспокоясь. Да и ладно бы только о своей — о ребятах совсем забыл. В гостиной темно настолько, что не видно ни черта дальше собственного носа, да и он скорее по ощущениям определяется, чем реально видимый. — Это ты во всем виноват, — грубо говорит Леха каким-то прерывистым шепотом. Он смотрит так, словно Паша враг номер один, словно повинен во всех несчастьях, свалившихся на голову безрассудных ребят, так опрометчиво бросившихся за похищенными сокровищами вечность назад. — Если бы не ты — ничего этого бы не было, — говорит он, презрительно смотря на когда-то лучшего друга, а сейчас… сейчас уже и не понятно. — Если бы не ты — я был бы жив, — говорит он, растягивая губы в кровавой (откуда только?) улыбке. А затем заливается смехом. Страшным, грубым, громким. Паша закрывает уши, лишь бы не слышать, но этот хохот разносится отовсюду, проникая в самую душу. Звучит откуда-то изнутри, пульсируя в висках, вибрируя по костям и затихая где-то глубоко внутри.       Кто-то кричит. Громко и отчаянно, перекрикивая злой раскатистый смех, затапливая своим криком все пространство. Кто-то кричит обреченно и ужасающе, что от этого крика хочется спрятаться под одеяло — как в детстве. Кто-то кричит, и Паша открывает глаза, в сумраке пытаясь рассмотреть окружающую обстановку — все также темно. Спустя несколько секунд напряженного сорванного дыхания в пустоту понимает, что это был сон. Жуткий, нелепый, болезненный. Воспаленное сознание, даже во сне занятое мыслями о тех, кого он сам себе пообещал защитить, подкидывает бредовые картинки, не давая отдохнуть и привести себя в относительный порядок.       Сквозь зубы выдохнув с отчаянным стоном, Паша поднимается с удобного дивана, понимая — больше не уснет. Становится отчего-то интересно, пробудил ли он своими криками да возней настороженного мужчину, спящего в соседней комнате. В абсолютной темноте Паша аккуратно добирается до плотно закрытой изнутри двери, которую ему даже позволили на замок защелкнуть — своеобразные гарантии от генерала Костенко. Осторожно прислоняясь ухом к двери, он с опаской вслушивается в тишину за ней, пытаясь услышать хоть что-то — получается с трудом. То ли мужчина спит как Добрыня и ничего кроме лучей солнца разбудить его не в состоянии, то ли вслух Паша не кричал, ограничившись собственным сознанием.        Слегка приоткрыв дверь, Павел, собравшись с духом и успокаивая отчего-то колотящееся сердце, выглядывает наружу. Из-под плотно закрытой двери в спальню генерала видна тонкая полоска света, позволяющая разглядеть хоть что-то вокруг. Паша усердно рассматривает обстановку, запоминая каждую мелочь и деталь — кто знает, в какую реальность его занесет в следующий раз. Конечно, аппарат уничтожен, и ничто даже не намекает на возможность оказаться черти где черти когда, но лучше быть вооруженным. Информация, как успел понять Павел, сейчас для него намного важнее любого военного арсенала. Только ей и получается уже который раз манипулировать определенными службами государства. Да, думается Паше, до чего же я докатился?        Стараясь ступать как можно мягче и внимательно вслушиваясь в неопределенные звуки за злополучной дверью, которая скрывала от глаз Костенко и его действия в данный момент, Паша неуверенно делает шаг вперед, воровато оглядываясь. Крадучись и постоянно останавливаясь, он медленно добирается до кухни, скрываясь в ней и плотно прикрывая — спасибо небесам за её наличие — дверь, прикладываясь лбом к её холодному стеклу и выдыхая. — Что, не спится? — слышится тихий хриплый голос сзади, отчего Паша дергается и едва не взвизгивает совсем не по-мальчишески, в последнюю секунду закрывая рот рукой и разворачиваясь. Он ожидает увидеть что угодно — вплоть до яркого света лампы, направленной прямо ему в глаза, как в допросных тех многочисленных сериалов, что так любила смотреть мама. Он ожидает увидеть что угодно, но точно не полуголого Костенко, с наслаждением заливающего в себя сок. Апельсиновый, отмечает Паша. Его любимый. — Ага, мне тоже, — как-то по-своему расценив Пашино молчание, заканчивает свою мысль Сергей. Бегло оглядывает пацана, который глаз не отводит от него, словно восьмое чудо света увидел или тварь какую фантастическую. Усмехнувшись, мужчина шагает в сторону двери, намереваясь хотя бы попытаться уснуть. Павел цепким взглядом наблюдает за каждым движением мужчины, по дуге его обходя, что не так просто сделать в небольшой, но уютной кухне. Наконец, доходит до стола, и мгновенно оказывается по другую его сторону, отгораживаясь этим своим мнимым барьером. Сверкает оттуда взглядом исподлобья, настороженно и опасливо. Сергей закатывает глаза, и едва ли по-взрослому делает резкий выпад в направлении пацана с тихо-насмешливым «Бу». Тот отпрыгивает еще дальше, врезаясь бедром в угол гарнитуры — неуклюжий. Шипит из своего уголка, смотрит насупленно и поджимает губы, пытаясь сдержать не то досаду, не то обычные человеческие маты. Сергей смеется, тихо и хрипло, искренне — вот же забавный пацан.        Оставаясь один в темной кухне Паша, почему-то злится. Ну что он шугается от Костенко, словно тот ему откусить что собирается? В конце концов, этот человек пока что ничего плохого ему не сделал. Да, безграничного доверия он еще не заслужил, но и ненавидеть его, вроде бы, не за что. И Паша, будучи довольно взрослым и разумным, как он сам считает, человеком, мозгами понимает, что ведет себя неадекватно. Понимает, что там, в восемьдесят шестом, был другой человек. Выглядел также, говорил также, вел себя также, но был другим. Озлобленным, обиженным, мстительным… преступником. Паша все понимает, но свои эмоции под контролем держать не может. Свою реакцию держать в узде у него совсем не получается. И воспоминания свои, никчемные, не воскрешать от случая к случаю — на деле постоянно — не выходит.  — Я видел кстати тебя в день твоего рождения, — говорит Костенко так, словно его вообще ничто в происходящем сейчас не волнует. Словно он имеет право вот так спокойно разговаривать ни о чем, рассказывая свою историю жизни. И смотрит, смотрит, смотрит. Паша не знает куда себя деть от этого взгляда, до костей добирающегося. «Да ты совсем поехавший, — думает он, содрогаясь только внутренне, — ты крышей двинутый». — И чего ты… всю жизнь за мной следил? — облизывая пересохшие губы, спрашивает он. Костенко задерживается взглядом на этом простом движении и Павел мгновенно поджимает губы: в голове набатом звучит едкое «понравился». И как это воспринимать и что с этим делать Паша совершенно не знает. — Зачем следил? Так, наблюдал, — разворачиваясь всем корпусом, отвечают ему внезапно низким голосом. Паша внутренне подбирается, совершенно не представляя, что ожидать от этого чекнутого и странно на нем помешанного человека. А тот продолжает как ни в чем не бывало какими-то своими делами заниматься, словно не замечает, что назревает нечто… недоброе. А может и замечает, невольно думается Паше. Может, ему это как раз таки нравится. Сергей говорит что-то еще, снова уходя в соседнюю комнату. Паше, находящемуся уже на грани, сразу в глаза бросается оставленный на столе нож: какое никакое, но оружие. — И чего? — напряженно спрашивает он, когда Костенко наконец замолкает, стараясь отвлечь его. Тот первое время продолжает свой практически монолог, но отсутствие на столе опасного предмета замечает, как только в комнату возвращается. Паша бы восхитился этой способности все под контролем держать, если бы ему не было так страшно. — Нож положи, — командует Костенко с непонятной тревогой в глазах. Против него и его Макарова Паша ничего сделать не сможет. Попытается? Возможно. Но существенно навредить не успеет — безвольным мешком упадет с аккуратным отверстием во лбу. — Пацан, я тебе вред причинять не хочу, — говорит Сергей с необъяснимой интонацией. — Положи, — приказывает. — Ты его уже причинил, — жёлчно отвечает Паша, едва не срываясь на крик от негодования: этот больной вообще понимает, что он сделал, что делает и что собирается сделать? Последний вопрос волнует Пашу особенно остро. Он уже хочет разразиться едкой тирадой — нервы на пределе — но его прерывают резким «не язви».        Потеряв эффект неожиданности, на который шел расчет, Павел с досадой протягивает свое смехотворное оружие ручкой вперед. Ему движением головы указывают отбросить нож, и Паша скрепя сердце повинуется — не время. — Ты понимаешь, — подходя ближе и откидывая подальше острый предмет, полувопросительно говорит Костенко, — что я тебя убить могу? — упираясь одной рукой в спинку дивана, где-то возле головы Паши. Тот сглатывает вязкую слюну: отлично понимает. Не отводить взгляд невероятно тяжело, но если он сейчас умрет, то Паша хочет смотреть в глаза тому, кто распоряжается чужими жизнями, как ему вздумается. Пусть хотя бы видит, что сломать его не удалось. Сосет под ложечкой и сердцебиение ускоряется до бешеного ритма, но Паша упрямо смотрит в чужие глаза. — Ну так… — «убей» хочется сказать ему, но сделать это не удается. Первую секунду банально не хватает смелости, а затем — дыхания. Паша набирает в грудь побольше воздуха, намереваясь закончить провокацию. — Да чтоб тебя, — с досадой выплевывает Костенко, и через секунду Паша чувствует, как его целуют, за плечи прижав мертвой хваткой к злополучному дивану, чтобы не дергался. Сначала он замирает, ошеломленно приоткрыв рот, пытаясь осознать происходящее, и во рту тут же оказывается умелый язык, творя что-то невообразимое. Сильные руки проходятся выше по плечам, шее, останавливаясь где-то на нижней челюсти, аккуратно удерживая лицо в необходимом их владельцу положении. Костенко осторожно покусывает попавшие в его владение манящие губы, одной рукой бережно наклоняет Пашину голову для удобства, прижимается ближе, коленом упираясь в диван…        Откуда-то изнутри поднимается паника, завладевая сознанием, напрочь отключая инстинкт самосохранения. Внутренне похолодев, собрав в кулак всю имеющуюся волю, Паша с силой отталкивает от себя мужчину, что бесцеремонно засовывает язык ему в рот, требуя поддаться напору. Брезгливо вытирает рот рукавом кофты, когда все-таки удается отделаться от нежеланного поцелуя. — Ты хоть представляешь, — говорит Костенко низким хрипловатым голосом, — как долго я этого ждал? Ты мне еще тогда, в восемьдесят шестом. Ну не понравился, а зацепил, — говорит. Снимает накинутый недавно галстук, заставляя Пашу вжиматься в диван, мечтая провалиться сквозь него. Хоть в ад, лишь бы отсюда подальше. — А потом все это завертелось, — продолжает как ни в чем не бывало, не замечая, что Паша от ужаса уже с белой стеной по цвету лица сливается. — Я тебя сначала ненавидел. Долго думал, как буду медленно тебя убивать. Какие только изощренные пытки не представлял себе — тебе не знать лучше. А потом так часто рядом был, что по умолчанию тебя своим считать начал. Я этого момента дохрена лет ждал, — говорит.        Паша дышит, как зверь загнанный. Глазами по комнате бегает, пытаясь найти хоть что-то для самообороны — не сдаваться же победителю на милость. Понимает, что капитуляции неизбежна, когда взгляд наконец останавливается на мужчине, что продолжает нести свой бред. — Так что, Паш, — заканчивает мысль Костенко, возводя курок и направляя дуло пистолета на парня, — снимай тряпки.