Красной нитью

       После неожиданной ночной встречи, Паша долго сидит за столом на темной кухне, едва различая очертания окружающих предметов. Костенко одним свои видом запускает в нем каскад непонятных реакций, вытаскивая наружу самые постыдные воспоминания, самые потаенные страхи, которые раньше преследовали только во сне. Сейчас же и наяву не дают покоя. Подстерегают за углом, за каждой сказанной генералом фразой, за каждым брошенным взглядом, за прикосновением… Очередной поток красочных картинок в голове, уносящих в недавнее, но такое по ощущениям далекое прошлое, выбивают из колеи напрочь. Прикосновения Костенко всплывают в памяти ожогами на коже, под кожей и даже глубже. Первобытный ужас разливается по венам черной грязью, цепкими коготками сжимает легкие…        Скрючившись на холодном полу чужой ванной комнаты, Паша беспомощно открывает рот в попытке вдохнуть спасительный кислород — воздуха и не хватает катастрофически. Непрошеные воспоминания прошивают разум огнестрельным навылет, выводя из едва установившегося хрупкого душевного равновесия. Сердце пульсирует уже где-то в горле, сильными частыми ударами бьется в грудную клетку, словно пытаясь оттуда вырваться — не получается. Вся комната кажется какой-то отдаленной, блеклой, и как Паша сюда попал, он не помнит, но откуда-то знает, что тут он в безопасности — не достанут. Голова идет кругом то ли от кислородного голодания, то ли от всего происходящего и произошедшего, и Паша балансирует едва ли не на грани обморока, насилу удерживая себя в сознании. — Паша, дверь открой, — зовут его откуда-то издалека, и голос знаком до боли. Паша думает, что он окончательно сходит с ума, потому что Его здесь быть никак не может. Потому что Он исчез в восемьдесят шестом. Потому что Он много лет мертвый герой советского союза. Потому что Он… «генерал-майор Костенко, » — вовремя всплывает в голове, не позволяя окончательно сигануть в пропасть отчаяния. Не тот человек, другой совершенно. Паша чувствует, как сознание уплывает, погружается в бесконечную, абсолютную темноту. И ему впервые за долгое время легко и спокойно. Он наконец-то не боится.        Звук вышибаемой двери звучит далеко и нереально, но Паше едва хватает сил проследить его. На удивление, когда его поднимают над полом и трясут как куклу тряпичную, сил не остается совсем. Паша приоткрывает один глаз, совершенно не понимая, кто перед ним… — Да дыши ты, черт, — кричит кто-то через шипящие помехи, практически заглушающие этот голос. Паша думает, что умирать совсем не страшно. Что он, наконец, отправится к ребятам. К своим, настоящим.        Хлесткая пощечина становится непостижимым сюрпризом, немного приводя в чувство и вынуждая сконцентрироваться: Костенко смотрит большими от испуга глазами, что-то пытается говорить — Паша ни слова разобрать не может. Ему отвешивают еще несколько пощечин, пытаясь привести в форму, заставить сделать полноценный вдох — не выходит. Паша открывает рот, мелкими порциями глотая воздух, которого недостаточно критически. Он хочет сказать, что ему не плохо, что ему правильно и безмятежно, но ни слова произнести не может. А потом его целуют. Просто прижимаются губами к губам, крепкими руками удерживая запредельно близко. Его целуют так долго и так невинно, что от изумления Паша пропускает момент, когда начинает дышать полной грудью. Он делает большой, шумный вдох через нос, и его отпускают, заглядывая в глаза беспокойным взглядом. — Что ты сделал? — хрипло спрашивает Павел, немного приходя в себя. Мысли все еще спутанные, но то, что не домогаться его пытались, понимает он сразу. По лицу Костенко, по его поведению, по поцелую его радикально отличающемуся. — Заставил тебя дыхание задержать, — хмуро отвечает Сергей, прислоняясь к стене и слегка откидывая голову. Паша присаживается рядом, практически касаясь плечами своего самого большого страха в жизни. Пусть не того, но до ужаса похожего. Кивает, принимая информацию к сведению, не понимая до сих пор половины происходящего. Как он оказался в ванной и что случилось — тайна, мраком покрытая. — Что тебя так испугало? — спрашивает несколько минут абсолютного молчания спустя Костенко. Смотрит едва-едва, скашивая глаза, но головы не поворачивая. Дает время собраться с силами, время привести текущую реальность со вселенной в голове в равновесие, время вспомнить. Паша вздрагивает от охватившего тело страха и презрения, когда причина его нелепо-странного приступа всплывает в голове. Ну уж нет, такое он рассказывать не готов. Ни сейчас, ни когда-либо еще — пусть это останется маленьким постыдным секретом, разъедающим душу. Прячет свою реакцию он тут же, умело маскируя свои эмоции под озноб, но от внимательного взгляда бывалого военного это не скрывается чуть более, чем полностью. — Ты не обязан говорить, но, может, легче станет? — полувопросительно говорит Сергей, снова глядя куда-то на противоположную стену, словно тема его не интересует совершенно. Что пацан открывается едва ли не с титаническим усилием, понять не сложно. Да и допрос он всегда успеет провести, только для начала вернет этому Вершинину хоть каплю спокойствия и доверия к людям. К себе, в частности.        Паша слышал, что становится легче, если выговориться. Если боль свою разделить с кем-то напополам, сбрасывая с себя хотя бы каплю этой ноши нечеловеческой. Если позволить кому-то тебя выслушать, успокоить, понять… Только вот кто такое понять сможет? Кто не посмотрит с презрением на почти сломавшегося, но упорно себя в седле держащего парня, который пережил за свою жизнь недолгую больше, чем многие бывалые военные? Кто сможет принять его и по кусочкам собрать обратно в почти целого и живого, в человека? Паша искренне уверен, что такого существа нет в природе. Что он один, и даже ребята, запертые сейчас где-то далеко, ему помочь абсолютно не в силах. — Не станет, — еле слышно откликается он долгие минуты спустя, не глядя на смиренно притихшего генерала, ожидающего его ответ. Не станет.        Костенко смотрит на него этим своим взглядом — не-чи-та-е-мым. В самую душу, минуя барьер из всех тканей и органов, заглядывает, но и там ответа не находит. Давно догадывается, но верить по-прежнему не хочет, упорно от себя эти мысли отгоняя. Паша потерянный, разбитый, опустошенный. Он как будто девять кругов ада прошел и, назад возвращаясь, потерял кусочки себя где-то там, по пути. Паша сильный. Ребенок, упрямо пробивающийся сквозь препятствия, которые жизнь учиняет ему, вперед. Отважный. Сам нуждается в помощи отчаянно, но всех вокруг защитить пытается, даже если на плаху свою голову придется положить. Отчаянный. Не имеет плана, не имеет поддержки, денег не имеет, но против всего мира встает, в одиночку. — Ты не один, Паш, — мягко убеждает Костенко. Не пытается уговорить сдаться, не пытается что-то у него выведать, просто понять дает, что рядом. Что в одиночку справляться со всем не нужно. Пацан ведь совсем, должен безрассудные поступки совершать, жить в свое удовольствие должен, а не сидеть, задыхаясь на холодном кафеле. — Я не вписываюсь, — неожиданно говорит Паша, низко голову опустив. Чужой, совершенно. В этом мире, в этой реальности, даже среди друзей своих. Он уже не знает, чего хочет, за что воюет. Для чего сидит в этой квартире, словно в изоляторе тюремном. Он просто до одури желает, чтоб все это закончилось. «Пожалуйста, — думает, — пусть это все будет просто сном. Пусть я проснусь».        Костенко не понимает его совершенно. О чем лепечет Вершинин, о чем думает, чего добивается. Ведет себя странно-иррационально, какую-то околесицу несет постоянно, шугается и огрызается. Как зверь загнанный. Сам же себя в этот угол загнал, и как теперь выбираться представления не имеет. А Сергей и рад бы помочь, только пацан не подпускает, на расстоянии выстрела держится. Глубоко вздыхая, генерал медленно поднимается с пола, подавая руку Павлу, что все еще сидит, глаз не поднимая даже. — Пошли спать? — спрашивает Костенко, глядя на часы наручные, — До подъема еще пару часов есть, хотя бы попытаемся. — Не получится все равно ведь, — хмыкает Паша, однако поднимаясь следом. Руки так и не принимает, с трудом в вертикальное положение себя приводя. Упертый. — Я через минутку, — кивая на раковину. Сергей понимает его мгновенно. Конечно, после долгих скитаний, после перелета, побега этого нелепого, после приступа в конце концов, хочется хотя бы смыть с себя это все. — Может, душ тогда? — спрашивает аккуратно. — У меня есть какие-то вещи спортивные… Переоденешься.        Паша думает некоторое время напряженно, закусив губы, все за и против взвешивая. Встать под теплые струи чистой воды хочется безумно. Мысли в порядок привести, смыть усталость, события этого дня к чертям всем смыть. В конце концов, может у него еще не скоро подобная возможность появится. Может, он и завтра не переживет — кто знает? Кивает неуверенно, вызывая у Костенко какую-то сухую полуулыбку, больше на гримасу похожую. Тот ныряет в коридор, и его мгновенно поглощает темнота. Паша остается один, и тяжело выдыхает, с силой руками по лицу проводя. Да какого хрена с ним творится?        Костенко возвращается слишком быстро, не позволяя Паше потонуть в своих размышлениях. Приносит что-то мягкое, с приятным запахом и цветом. Кладет это на машинку стиральную и тактично удаляется, бросая что-то про «можешь там брать все что хочешь, щетка запасная в шкафчике». Паша нервно улыбается — совершенно другой. По поведению, по манерам, по отношению. Смотрит иначе, реагирует иначе.        Поспешно скидывая с себя одежду, Паша встает под обжигающие струи воды. Температура настолько высокая, что почти приносит боль, но сейчас она не просто нужна, она жизненно необходима. Отвлекает от того, что внутри происходит, потому что там больнее. Все это время в прыжках по временным линиям, во всех этих бушующих страстях, в попытках спасти самое дорогое, что у него осталось, вспоминать о собственной боли было… попросту некогда. Сейчас же, когда он остался один на один с собой, все пережитое нахлынуло с чудовищной силой. И Паша под гнетом этой тяжести задыхается.        Обволакивая тело, вода уносит с собой напряжение, дарит покой и умиротворение. Паша на секунду расслабляется, позволяя себе отпустить все хотя бы на мгновение. Позволяя мятному запаху с привкусом зимней свежести заполнить комнату, легкие, голову. Позволяя не забыть, но отодвинуть назад, в самый угол, все плохие воспоминания. Закрывая глаза, подставляться под горячую воду, уступая усталости, предоставляя возможность воде расслаблять напряженные мышцы, успокаивать роящиеся мысли в голове. До абсолютной, безмятежной пустоты.        Паша втирает в себя этот вкусный запах до тех пор, пока не остается только он. Ни усталости, ни разочарования, ни ненависти. Только запах и бесконечная, совершенная безмятежность. Пока голова не станет настолько пустой, что будет слышен ток крови по собственным сосудам. В этой абсолютной тишине, освободившись от всего гнетущего, наконец позволяет себе подумать. О том, что произошло, что происходит, что еще произойдет.        Плавным и совершенно непостижимым образом мысли концентрируются на одной единственной теме — на генерале Костенко. Мужчине, что заставляет сердце от ужаса колотиться где-то в горле, дыхание застревать на полувздохе и слова оставаться непроизнесенными. Он постоянно находится где-то рядом, незримо и практически украдкой, но весомо, ощутимо. Наблюдает не таясь практически, чего-то все время ждет. Не то момента для удара выжидает, не то оберегает. Паша понять совершенно не может. Он испуган, рассержен, встревожен; он в панике, в раздрае совершенном, в отчаянье; ему неловко, стыдно… Он за-пу-тал-ся.        Паша чувствует себя чудовищем. Чувствует себя обиженным маленьким мальчиком, который прошлое отпустить не может и в настоящее с чистого листа ступить не собирается. Разум кричит одно, а ощущения о другом совершенно на запредельной громкости. И от этого несоответствия, от этих душу разрывающих амбивалентностей, хочется смеяться и плакать. И Паше нужно хоть что-то, чтобы он смог успокоить себя. Чтобы понять — он не сумасшедший. Что-то, что дискредитирует до невозможности спокойного и в себе уверенного генерала Костенко. Чтобы убедиться — все подозрения были не напрасны… И план действий в голове складывается сам собой. Совершенно безрассудный, отчаянный, безумный.        Выбираясь из теплого душа, Паша оборачивает полотенце вокруг бедер и застывает, глядя себе в глаза через зеркало. Мокрый, взъерошенный, уставший — жалкое зрелище. И где же тот веселый парень, где та яркая личность, тот бесстрашный предводитель? Все выгорели, осталось лишь это… Паша накрепко застревает в своих мыслях, но момент, когда в ванной появляется другой человек, чувствует нутром. Выдыхая, стремительно оборачивается, попадая в плен чужих глаз. Костенко выглядит так, будто его на преступлении поймали, на половине движения замирает. Затем окидывает взглядом с ног до головы точно также замершего парня, который во все глаза глядит. Растрепанного, со стекающими каплями по голой груди и животу, впитывающимися в синее махровое полотенце… Сергей отводит взгляд, когда мысли поворачивают совсем не в то русло. — Хотел проверить в порядке ли ты, — поспешно говорит он, не глядя Паше в глаза. — Прости, — добавляет, резко разворачиваясь на пятках. Паша понимает, что лучше момента для осуществления его плана не будет. Что сейчас Костенко на эмоциях, на взводе, и нужно совсем немного надавить. Чуть-чуть подтолкнуть, и идеально правильный генерал покажет свое истинное лицо. — Сергей, — окликает он Костенко, в два широких шага оказываясь рядом и бесцеремонно разворачивая мужчину за плечо. Не давая себе и секунды на возможность передумать, Паша крепко зажмуривается и целует Костенко. Тот ошеломленно останавливается, не предпринимая ни-че-го. Не отвечает. Не отталкивает. Просто позволяет Паше в отчаянии прижиматься ближе, губами касаясь его губ. Паше хочется облегченно выдохнуть, потому что не такой. Потому что не навредит. Потому что не сделает ничего, что сломало бы парня окончательно. Отстраняясь и вглядываясь в озадаченное лицо генерала, Паша впервые так счастлив, что ошибался. Цепи, окутывающие его разум и сердце, наконец начинают распадаться, давая надежду на дыхание полной грудью. Хочется смеяться от разрушающегося напряжения, и Паша почти позволяет себе это…        С каким-то неистовым звуком Сергей толкает Пашу к стене, притискиваясь к нему ближе телом, прижимая и впиваясь в губы практически злым поцелуем, словно только что добрался до самого желанного. Павел широко раскрывает глаза, жалея о поспешных выводах, которые почти успел сделать. Он чувствует как разваливается на кусочки то немногое, что осталось от него, когда Костенко ведет своими пальцами по его груди вниз, останавливаясь где-то у края едва держащегося на бедрах полотенца. Паша крепко зажмуривает глаза, потому что… все в жизни циклично. История повторяется…