Красной нитью

       Паша напуган так, что словно перед хищником замирает под прикосновениями шершавых пальцев генерала, под касаниями его сухих настойчивых губ. Даже наделенный какими-то невероятными способностями сделать ничего не может. Слабый, безнадежный. Глаза он держит исключительно закрытыми: смотреть невыносимо. Паша уже почти принимает грядущее, внутренне готовит себя к тому, что произойдет дальше, понимая, что этому человеку навредить у него не получится: словно блок какой-то внутренний стоит, не позволяя…        Костенко отшатывается резко и решительно, одной рукой за плечо Вершинина к стене прижимать продолжая. Глубоко дышит, а в глазах — причудливая смесь из желания и озадаченности. Он с собой борется за нелегкий выбор, что разрывает изнутри своей невозможностью. — Ты что это делаешь, парень? — настороженно спрашивает Сергей хриплым голосом, избегая в глаза смотреть. Он думает, что если посмотрит, то сдержать себя и свои побуждения уже не удастся. Думает, что если в эту бездну поломанную заглянет, то все самое страшное и неправильное, что в нем живет, наружу вырвется вихрем. И остановить он это уже не сможет. А Павел… Пацан еще, который и смыслит-то не слишком много, и действует на импульсах, каким-то собственным законам да правилам подчиняясь.        Паша молчит. Смотрит своими глазами невероятными и ни слова не произносит. Запредельно серьезный и критично собранный, как струна напряженный. Тронь — сломается да осколками на пол осыпется. Сергей, с трудом себя пересиливая, пару шагов назад делает, отходя на расстояние безопасное: для Паши и собственного рассудка, на грани балансирующего. Разрывает касание теплой кисти к влажной коже чужого плеча, и наконец решается взглянуть на притихшего Вершинина. Тот стоит ни жив, ни мертв, с выражением лица нечитаемым. Глупый. — Я спросил, — вкрадчиво начинает Сергей, намереваясь ответ на интересующий вопрос все же получить, — что ты делаешь?        Паша отмирает, выходит из своего странного состояния оцепенения, фиксируя взгляд на лице Костенко. «А ты?» — хочет спросить он, и этот вопрос ясно на его лице отражается, практически печатается на лбу жирным шрифтом, что Сергей улавливает его мгновенно. И он рад бы высказаться, только сам ответа не знает. А Паша по-прежнему ни слова не произносит, отчего Сергей догадками молниеносно в голове проносящимися себя изводит. Ловит самую навязчивую из них и выливает на насупленного пацана. — Ты что думаешь, я тебя сюда привел… Черт. Ты так друзей своих вызволять собрался? — выдает вопрос в лоб моментально смутившемуся Вершинину. Тот глазами от ужаса напополам с неловкостью расширенными смотрит на Сергея, не моргая. Словно и на сотую секунды боится из виду его потерять, хоть одно движение пропустить. Открывает рот, собираясь сказать что-то наверняка едкое, но сразу его захлопывает с громким стуком: как оправдаться понятия не имеет. Потерянно оглядывается вокруг, оглядывает мужчину перед собой, и выражение глаз у него меняется радикально. Теперь он смотрит с подозрением и каким-то ехидством во взгляде, что Сергею не по себе становится. — Так ты же этого хочешь, — язвительно говорит Павел, зрительного контакта не разрывая, каждую эмоцию уловить пытаясь. Внимательно вглядывается, подмечает, впитывает. Что только разглядеть пытается? Сергей, с лица выражением справляясь за секунду, возможность увидеть предоставлять не собирается. Пусть в собственных мыслях битву по всем фронтам позорно проигрывает, показывать это Вершинину намерения не имеет. Отчего-то знает, что его чрезмерная заинтересованность не покажется худому взбалмошному пацану хорошим поводом для сотрудничества, пусть претензий на него Сергей и не предъявляет, да и права такого, к его огорчению, не имеет. — Так, — потирая переносицу медленно произносит Костенко, совершенно не представляя, что дальше говорить собирается. В мыслях пустота абсолютная, что можно услышать электронные импульсы, бегающие от нейрона к нейрону. Сказать, что хочет больше, чем когда-либо хотел кого-то еще? Паша в ужас придет, в себе закроется совсем, и Сергей его потеряет. Сказать, что ему сама мысль о таком отвратительна, что все это у Павла в голове? Обман откровенный и неприкрытый Вершинин почувствует каким-то своим дополнительным органом чувств, по-своему проанализирует и выводы сделает неутешительные… и Сергей его потеряет. Черт, крысиные бега какие-то.        А Паша смотрит. Молчит, черт бы его побрал, и неотрывно наблюдает, как несчастный генерал мечется в собственной голове, ни единой эмоцией своего состояния не выдавая. Паша каким-то совершенно непостижимым образом чувствует, понимает. Растягивает губы в печальной усмешке, одаривая этой вечной мерзлотой во взгляде, как только он умеет. Ни слова не говорит, а Сергей ощущает себя отчитанным на тысячу раз. Лучше бы уж Вершинин ругался и матерился, лучше бы все под руку попадающиеся вещи прямиком в голову запускал… Но он безмолвствует. — Так, Паш, — снова начинает генерал совсем не уверенный, сможет ли он продолжить и мысль свою до логического завершения довести. На секунду замолкает, дожидаясь полной концентрации Вершинина на себе и словах своих, да и сам собирая в кучу все не задетое его мысленной пустыней с мрачно передвигающимся перекати-полем. — Я ничего такого с тобой делать не планирую, — твердо говорит, смущаясь отчего-то беспредельно. Специально избегает прямой реакции на заявление пацана, чтоб в ловушку его ментальную не попасться. Павел смотрит испытующе, и сам он весь такой неуверенно-настороженный. Стоит, к стене прижимаясь, словно она единственная и держит его в вертикальном положении. Не доверяет.        Сколько они вот так стоят, всматриваясь друг другу в лицо в попытках найти там ответы на все интересующие вопросы, Костенко с уверенностью сказать не может. В какой-то момент Паша резко отлепляется от стены, подходя чуть ближе, заглядывает прямо в глаза. — Не ври мне, — говорит едко, агрессивно и как-то даже опасно. «Опять за свое, » — думает Сергей. У этого пацана какой-то бзик ненормальный на честность, ей богу. — И не собирался, — с уверенностью отвечает, не дернув ни единой мышцей на лице, и Паша выдыхает. Сразу весь как-то сдувается, то ли успокаивается, то ли силы совершенно заканчиваются. А Паша думает, что еще раз он не выдержит. Что если все повторится, он с катушек совсем съедет и никогда уже обратно не вернется. Потому что не смотря ни на что, он… Он думает о том, что этот Сергей, возможно, не стал бы таким изнуряющим. Что был бы, разумеется, грубоватым — представить этого человека нежным и любящим не получается от слова совсем — и напористым, но как в тот раз… Паша останавливает себя на половине не законченной мысли, понимая, что он уже напрочь сломанный, испорченный, никчемный. Бра-ко-ван-ный. — Если мы во всем разобрались, — тихо говорит Костенко, неприкрыто зевая, — может пойдем уже… — взгляд падает куда-то на сползшее донельзя полотенце, держащееся в миллиметре от оголения всех интересных частей Пашиного тела. Сергей бы залюбовался подобным видом, будь они в другой ситуации и не заметь он то, что, к сожалению, от взгляда не укрылось. Неровные, округлые синяки так подозрительно напоминающие чьи-то пальцы, словно насмехаясь, выглядывали из-под низко опустившегося полотенца. Практически незаметные, да и не гематомы уже вовсе — лишь тень бывших следов. Следов от чьих-то — явно мужских — рук на тазовых косточках молодого зашуганного пацана. Последний кусочек пазла встает на свое место, моментально складывая все мелочи в полноценную картину. «Твою же мать, » — думает Сергей, не зная как реагировать нисколечки: все самые страшные опасения только что приобрели подтверждение. — Это что такое? — хрипло спрашивает он у непонимающе хмурящегося Вершинина, что настораживается с немым вопросом во взгляде. Руки непроизвольно тянутся вперед, чтоб убедиться в правдивости всех выводов, желая на самом деле развенчать, касаются едва заметного синяка. Костенко ожидает чего угодно. Что Павел отпрыгнет как ошпаренный от простого прикосновения. Что испугается и замкнется, округляя свои невозможные глаза и уходя от ответа. Что ударить попытается, оттолкнуть и запереться где-то подальше от приставучего генерала. Чего Сергей никак не ожидает, так это, что Паша медленно опустит голову, в исступлении глядя на собственный таз с таким видом, словно наблюдает его впервые. Замрет на несколько секунд. Что он поднимет глаза, в которых не будет ни испуга, ни злости, ни отчаяния — полностью индифферентный. Что хмыкнет как-то неоднозначно, натягивая повыше сползший кусочек махровой ткани, прикрывая все улики преступления от испытующего взгляда… — Не твое дело, — грубо отвечает Паша, с трудом сдерживая все рвущиеся наружу эмоции. Хочется сесть прямо на пол, прямо тут, и разрыдаться как девчонка от позорной собственной слабости, от безнадежности, поднимающейся волной откуда-то изнутри. Не позволяет. С упорством стоит ровно, умело играя перед любопытным генералом свою роль. Лишь бы не сдаться, лишь бы не сломаться окончательно, падая в глазах Костенко настолько низко, что дно покажется небесами недостижимыми.        Разворачиваясь одним резким слитным движением, Паша выходит из ванной, прихватывая с собой чистые вещи, не так давно оставленные генералом на стиральной машине. Идет он так, что можно выдавать высшую награду за актерскую игру — спина идеально ровная, голова высоко поднята, и ни единый признак не выдает его разрушенность. Внутри что-то взрывается, оглушая потоком взрывной волны. Внутри что-то разбивается, осколками в жизненно важные органы впиваясь. Внутренний стержень рушится, металлическими обломками осыпаясь по пути неудачливого паренька. И Паше даже уже не больно. Ему никак.        Плотно прикрывая дверь отведенной ему комнаты, Паша скатывается по ней спиной, замирая в этой скрюченной позе сломанного человечка. Ему хочется руки в кровь разбивать, чтоб остановить эту пустоту внутри. Все произошедшее с ним больше не ограничивается воспоминаниями в голове, оно наглядным подтверждение всплывает на поверхность, исключая даже возможность за самообманом прятаться. Что все это ему просто приснилось, что ничего такого никогда не случалось, что это плод воспаленного воображения… Паша крепко прикладывается головой о твердую поверхность двери, выпуская пар и совершенно не заботясь о том, что его душевные метания могут быть услышаны. Что могут быть поняты неправильно. Или, что еще страшнее, могут быть поняты правильно.        Долго придаваться самобичеванию Паша себе не позволяет. Уже через несколько минут медленно поднимается, снова собирая себя в жизнеспособное нечто, на человека похожее только внешне. Стягивает с себя злополучное полотенце, с досадой откидывая куда-то на кресло — и нужно же ему было сползти так не вовремя. Натягивая на себя мягкие шорты, оказывающиеся немного короче положенного, и футболку, удобную и приятно пахнущую кондиционером — к счастью, она достаточно длинная, чтоб Пашин живот не выглядывал из-под края — Павел разворачивается к выходу. Костенко стоит, облокотившись на закрытую дверь — и как только незамеченным умудрился появиться — и внимательно смотрит на Пашу, не отводя задумчивого взгляда. Размышляет о чем-то своем, словно не понимая, где находится, задумчиво кусает губы. — Расскажи мне, — не просит на этот раз — требует. В голосе сталь, а в глазах столько упрямства, что Паша понимает моментально — не отстанет. Спросит теперь за каждое неаккуратно пророненное слово. За каждый жест и взгляд, за каждую несдержанную реакцию.        Стоя в домашних вещах одного из самых ненавистных и пугающих его людей, Паша чувствует себя совершенно беспомощным. Открытым как никогда. Он глубоко вдыхая, слегка качает головой из стороны в сторону — не стану. Хоть пытай, но ни слова не скажу. — Нет, — говорит тихим, но уверенным голосом, — пока не выполнишь свою часть сделки, — заставляя Костенко хмыкнуть. Это они уже проходили. Паша от ответов бегает лучше, чем любой из встречавшихся Сергею преступников, аккуратно уводя тему в другое русло каждый раз, когда она коснется неугодных ему вещей. Манипулирует, требует… словно право на это имеет. — Твои друзья у меня, — вкрадчиво произносит Сергей, сам себя за это ненавидя. Пацан и так пережил черти что, а он его еще и шантажировать собрался, — не боишься что с ними случится чего? — выразительно крутит телефон в руках, словно намекая, что один его звонок может молодежи жизнь основательно подпортить. Откровенно радуется, что не сказал Вершинину раньше, что вся его шайка давно по квартирам сидит, надежно программой защиты свидетелей даже от него спрятанные. — Ты этого не сделаешь, — несмело мямлит Паша, совершенно в этом не уверенный. Сергей приподнимает бровь, как бы намекая, что он может и станет. И Павел как-то сразу обмякает, сдаваясь. Он никогда и никому не признается, что в этот момент чувствует облегчение. Потому что бегать не нужно, теряться в своих мыслях и сомнениях не нужно — за него все решили и выбора ему не оставляют совершенно. — Я расскажу, — отвечает наконец, упрямо в глаза глядя, — а ты сразу их отпустишь. — решительно заканчивает мысль. Сергей усмехается: друзья для пацана собственной шкуры важнее. Давить дальше нет смысла, и Костенко кивает, принимая условия игры, диктуемые Павлом. Тот прикрывает глаза, медленно через нос выдыхая, сам с собой о чем-то договариваясь. Генерал терпеливо ждет, пока пацан с собственными бесами договорится и будет готов к диалогу конструктивному. — По одному за каждый важный факт, который ты расскажешь, — предлагает Сергей, сам не зная зачем. Просто позлить Вершинина, который на все с друзьями связанное реагирует, как на атомную бомбу под кроватью. Тот предсказуемо вспыхивает, угрюмым взглядом сверлит собеседника, молча пыхтит, даже внутренне протестуя подобному стечению обстоятельств. — Всех сразу, — произносит мрачно, и во взгляде появляется огонь. Тот, который Сергей видел в зеркало заднего вида, прежде чем без предпосылок каких-либо врезаться в невидимую преграду. Генерал внутренне напрягается, вспоминая весь тот бред, который несли четыре малолетних преступника в допросной. Про мистику, про какие-то способности… Он уже готов достать пистолет, когда Паша медленно выдыхает, прикрывая глаза и крепко сжимая ладони в кулаки. Когда он их снова открывает, языки пламени в его зрачках пропадают, и он снова становится собой. Обычный и такой необыкновенный одновременно. Уставший, до предела вымотанный. Держащийся на одном только упрямстве, очевидно. — Ладно, — говорит Костенко, мысленно себя по лбу хлопая: пацан совсем никакой уже, а он его еще и допрашивать решил, — мы с тобой завтра продолжим, ага? — смотря на часы понимает, что уже до утра осталось не больше часа. Не глядя набирает смс Егору: «Меня не ждите. Пацан у меня, допрос проведу сам». Понимая, что им обоим нужен отдых, впервые за много лет собирается остаться дома и проспать, кажется, половину дня. А уж потом пытать Вершинина вопросами. — Ложись спать, Паш, — говорит устало, — завтра будет тяжелый день.