Красной нитью

       Паша сидит на холодном полу, упираясь спиной в старый советский диван. Ему бы биться в истерике, только внутри сейчас ни одной эмоции нет хоть сколько-нибудь понятной — сплошной сумбур. Накинутая наспех тонкая рубашка с чужого плеча ничуть не согревает, а может это потому, что холод не в комнате, а внутри, и от него не избавишься кусочком ткани. Паша с трудом поднимается на ноги, благодаря всех известных ему богов, что Костенко куда-то ушел, оставляя его одного. Медленно выдыхая, аккуратно делает шаг вперед, прислушиваясь к своим ощущениям — думал, будет намного сложнее, больнее, проблематичнее. И не чувствуй он стекающее по внутренней поверхности бедра нечто, Паша бы с уверенностью сказал, что ему нормально. Ней-траль-но.        Стараясь в эмоциональное свое состояние не вникать, Павел натягивает на себя белье, морщась от не самого приятного ощущения и часто-часто оглядываясь на дверной проем. Паша думает, что попытаться сейчас уйти и словить пулю в лоб — не самый плохой сценарий развития событий. Он подхватывает футболку, на ходу цепляет кардиган, едва вспоминает о джинсах, прихватывает их по пути, двигаясь настолько бесшумно, что позавидовал бы профессиональный шпион. Практически незаметно добираясь до входной двери, двумя пальцами цепляет кроссовки, собираясь свалить из этой квартиры как можно дальше. — И куда ты собрался? — раздается хриплый голос откуда-то сзади, и Паша тяжело выдыхает через нос: не получилось. Медленно разворачиваясь полубоком к ненавистному бывшему-капитану-кгб, сверкает напряженным взглядом, гневно раздувая ноздри. «Всечь бы тебе, » — думает, в мыслях уже разделывая Костенко на несколько отдельных частей, кровожадно улыбаясь. — Ты же получил, что хотел, — едко выплевывает в лицо мужчине, сжимая зубы и играя желваками, едва удерживая себя от необдуманных поступков, вроде нападения на вооруженного человека с голыми руками. Костенко одаривает его таким взглядом, что Паше хочется обнять себя руками, закрываясь от этого взгляда, от этого человека. Костенко смотрит на него так, словно сожрать готов со всеми потрохами, или запереть где-нибудь в лесном домике, и не выпускать оттуда никогда. — Прямо в таком виде и пойдешь? — спрашивает его Сергей, выразительно оглядывая с ног до головы. Паша, одетый в одни боксеры да распахнутую настежь рубашку, помятый и откровенно затраханный, выглядит, как звезда порножурнала, будоража только улегшееся возбуждение, и Костенко с трудом удерживается от того, чтоб нагнуть пацана над ближайшей горизонтальной поверхностью — еще успеют. Паша стоит с неживым выражением лица, одной рукой все еще держась за дверной замок, очевидно, надумывая рвануть отсюда подальше, сверкая пятками. Закатывая глаза, Сергей хватает его за запястье, резко дергает на себя, отчего Вершинин, не удержав равновесие, практически падает в его объятия, рассыпая вещи. — Я не отпущу тебя никуда, Паш, — интимно сообщает ему на ухо Костенко, с удовольствием прижимая ближе залившегося румянцем, брыкающегося Павла.       Паша просыпается рывком, резко вырываясь из воспоминаний, когда за окном уже ярко светит солнце. Он лежит на удобном, впервые за долгое время, диване и глаз не открывает. Внимательно прислушивается ко всему, что происходит в комнате, в доме, в мире — ни черта не слышит. Выдыхая через нос, подрывается из постели, растирая лицо и приводя себя в чувство. Сколько он проспал? На ходу натягивая футболку — и когда только снять успел — Паша осторожно выглядывает в коридор, проверяя обстановку. Бежать он, конечно, не собирался, но сейчас с Костенко видеться особо не хочется. Во снах преследует, наяву покоя не дает — порочный круг какой-то… И пусть Паша уже на тысячу раз понял, что этот Сергей не такой плохой, хоть и реагирует на него не совсем адекватно, доверять ему всецело и безгранично будет не разумно. Выйти все равно придется, понимает Паша. Поговорить с генералом придется, и потому он мысленно объявляет военный нейтралитет, смело шагая из своего импровизированного штаба. — Проснулся? — оборачивается на него Сергей, когда Паша, до этого посетивший ванную и приведший себя в состояние адекватного человека, заходит в кухню, едва поднимая ноги и намеренно громко шаркая ими по паркету. — Садись завтракать, — ставя перед скривившимся парнем тарелку с чем-то аппетитным. — Я не… — «не хочу» хочет сказать Паша, которому от волнения и напряжения внутреннего кусок в горло не лезет уже который день. Желудок, кажется, уже привык к постоянному голоданию и даже не требует. Вершинин касается тарелки, намереваясь отодвинуть ее от себя подальше: от одного взгляда на нее тошнить начинает и желудок болезненным спазмом скручивает. — А я не спрашивал. — Грубо обрывает его Костенко, разворачиваясь всем корпусом и скрещивая руки на груди так, что футболка выразительно натягивается на напрягшихся бицепсах. Паша сглатывает, не рискуя спорить с крайне сосредоточенным на чем-то генералом. Подтягивает ближе тарелку с вкусно пахнущим содержимым, и аккуратно отправляет в рот кусочек, надеясь не вернуть его тут же со всем желудочным содержимым. Жует с таким видом, будто ему чистого цианида насыпали и есть заставили, отчего Сергей издает какой-то приглушенный смешок, и прячет улыбку в чашке кофе.       Вершинин и половины не съедает — еда встает поперек горла, грозясь подарить ему несколько увлекательных часов в ванной комнате, содрогаясь от судорожных рвотных позывов. Паша решительно отодвигает от себя тарелку, непрозрачно намекая, что он закончил. Ему хочется закончить еще и с допросом, а потом отправиться восвояси. Скрыться в огромной Москве и забыть обо всем, что произошло с ним с момента похищения денег. Забыть вообще обо всем своем прошлом, жизнь с чистого листа начать. — Чего ты там знать хотел? — спокойно спрашивает Паша у пристроившегося напротив генерала, прямо глядя ему в глаза. Умело строя уверенный вид, заламывает длинные пальцы где-то под столом, скрывая этот факт от Сергея. Паша ни за что не признается, что ему страшно.        Сергей хочет вытащить наружу все то, что Павел так упорно скрывает. Не любопытства своего ради, а просто чтобы… чтобы он эту боль принял, чтобы в ней утонул. Чтобы перестал отвергать что-то ужасное, что произошло с ним, чтобы позволил себе в этом раствориться. Только тогда его отпустит все произошедшее; все то страшное, что заставляет его вскакивать с криками по ночам и от атак панических задыхаться… И он обязательно этого пацана поломанного вылечит. Он его по кусочкам, если потребуется, собирать будет, на последний адовый уровень спустится, если необходимо будет. Пусть только пацан раскроется ему, доверится, и он все сделает для его защиты.        Паша как никогда настороженный и встревоженный. О чем с ним говорить будут, он не знает совершенно — кусает свои губы в попытках догадаться хотя бы приблизительно, прочитать это в глазах генерала. Только тот настолько собранный, что ни единой мысли своей не выдает. Он хочет рассказать все честно и без утайки. Вылить на Костенко всю ту информацию, которую несет его покалеченное сознание, только вот… Кто в такую околесицу поверит? Паша и сам бы не поверил, если б каждый момент на своей шкуре не пережил. — С самого начала давай, — Сергей вдумчивый и серьезный, отчего голос на тон ниже и чуть более хриплый, чем обычно. Таким же голосом Костенко в восемьдесят шестом допрос проводил, пытаясь из Паши всю информацию чуть ли не клещами вытащить. Тогда Павлу молодого капитана даже жаль было: не виноват ведь ни в чем, а пострадает. И пострадал, а потом всю свою энергию на долголетний план мести направил, и осуществил с таким успехом, что Паша до сих пор себя поломанным ощущает. — Ты не поверишь же все равно, — Паша смотрит на генерала долгим, печальным взглядом. Молчать нельзя, говорить нельзя, и его на кусочки от этого разрывает. Только Костенко к этим его метаниям внутренним равнодушен совершенно. Глядит своими бесстрастно-невозмутимыми глазами, не моргая практически, и никак легче не делает. — Поверю я или нет — дело мое, — говорит наконец-то, устало приподнимая брови: за несколько дней пацан успел из него все силы вытянуть по крупице терпения. И сейчас на грани балансировал, оттягивая момент, который произойти давно уже должен был, как будто Сергей от него чего-то ужасно-постыдного требовал, а не о прошлом расспрашивал. — Говори уже.        И Паша говорит. Глубоко вдыхает ставший вмиг тяжелым воздух, и начинает свой долгий рассказ, ни одну мелочь не обделяя вниманием. Рассказывает до невозможности подробно, с деталями и редкими комментариями. Смотрит куда-то мимо Сергея, находясь глубоко в своей голове, и говорит-говорит-говорит. Пока во рту от долгого разговора не пересыхает, и в горле першить не начинает, но и это не останавливает разошедшегося пацана, лишь на мгновение вынуждая передохнуть, перевести дыхание, горло смочить… чтоб с отчаянной болью в голосе продолжить свою историю, приправленную горечью сожаления.        Проходит несколько часов, прежде чем Паша, осушивший, наверное, уже с десяток кружек воды, замолкает, тяжело смотря на Сергея и пытаясь отдышаться. Он только что рассказал, кажется, всю свою жизнь, заканчивая моментом возвращения из его первого путешествия во времени, и дает передышку не столько себе, сколько Сергею — осознать, осмыслить, принять и обработать информацию. Он уверен, что взращенному в Советском Союзе генералу не так легко принять всю эту сверхъестественную ерунду, которую он только что нес… Но Костенко не смотрит так, словно он удивлен, ошарашен и озадачен. Он совершенно спокоен, и ничуть такими новостями не шокирован — спокойно попивает уже не первую чашку кофе, не сводя с Паши взгляда. Вершинин думает, что тут что-то не так. Что ему сейчас должны тонну вопросов задавать, а не рассматривать бесстрастно с непробиваемым и даже немного скучающим выражением лица. — Похищенные богатства, приключения, во времени прыжки… И почему я должен в это поверить? — спрашивает совершенно спокойно, даже голоса не повышая, вводя Павла, ожидавшего хотя бы едкого замечания о собственных умственных способностях, в абсолютный ступор. Паша думает, что если бы генерал кричал и угрозами швырялся, ему было бы намного легче, привычнее, а этот тихий и строгий голос почву из-под ног выбивает. Выдыхая шумно и тяжело, Павел растерянно смотрит на Сергея, абсолютно не понимая, что теперь делать. Он бы хотел предоставить Костенко все доказательства мира, только вот у него их нет — прибор давно сломан, свидетелей нет, а для друзей эта передряга стала не первой, конечно, но последней. — Ты не обязан мне верить, — говорит устало Паша, свою беспомощность осознавая прекрасно. И во взгляде, которым он одаривает генерала, столько отчаянной усталости и тоски, что тот даже едкого комментария не оставляет. Павел усиленно думает, что он может такого предоставить Костенко, чтоб ему поверили. Чтоб не смотрели с жалостью напополам со скепсисом, чтоб… Идея пролетает яркой вспышкой в сознании, заставляя Пашу едва не подпрыгнуть на стуле от воодушевления. — Ты в восемьдесят шестом на машине ездил, служебной, — говорит, с точностью называя цвет и марку автомобиля, даже воскрешает в памяти номер. Взгляд у генерала меняется мгновенно на непонимающе-удивленный, и он все внимание на Паше сосредотачивает, вызывая у того улыбку. — Ты квас любил, он за шесть копеек продавался в бочках таких. А еще ты мне сказал, что в академии сельского хозяйства учился, — добивает, сам того не понимая. — Я всем так говорил, — хрипло отвечает Костенко, что думать совершенно не зная. Такие подробности Вершинин не мог придумать или услышать где-то. Значит, все же не массовое помешательство у деток этих, думается Сергею. Значит, они действительно на временных американских горках покатались. В памяти всплывает, как пацан с точностью описал его квартиру в Припяти, до мельчайшей детали, до незначительных пустяков. Только вот о том, как он в этой самой квартире побывал, Вершинин еще ни слова не сказал. — А откуда ты обстановку квартиры моей знаешь, — спрашивает Сергей, — если вы испарились из камер КГБ?        Паша замыкается в себе неожиданно и неизбежно. Его восторженное от успеха лицо приобретает какое-то затравленно-презрительное выражение, и он сильно сжимает губы, сдерживая себя от нецензурной брани. Рассказывать Костенко о таком не хочется от слова совсем, да и никому в этом признаваться желания нет никакого. Только что-то рассказывать все равно придется, и Павел напряженно выдумывает правдоподобную версию развития событий, не выдавая себя ни единой эмоцией, цепко держа мимику под контролем.        Прикрыв глаза, Паша глубоко вдыхает, через секунду продолжая свой рассказ. Про встречу с озлобленным бывшим-капитаном-кгб он рассказывает тихо и крайне прерывисто, не в силах собрать в стройный речевой поток все те мысли, что роятся в голове. К тому же, собственные ощущения откинуть, выдавая сухие факты, было не так уж и просто, когда речь зашла о смертях людей, которые ближе семьи стали за время поездки. Людей, жизни которых опять зависят от него, от его слов и его решений. Паша думает, что если бы под пули к Костенко тогда вышел он, то все могли бы этой ужасной участи избежать. Что, возможно, забрав и его, и прибор, капитан не стал бы расстреливать подростков, посчитав свою месть достаточно выполненной… Паша думает об этом мимолетно и поверхностно, даже не прерываясь, продолжая монотонно излагать историю.        Сергей сидит с большими от ужаса глазами, не в силах принять и поверить, что он, пусть и в совершенно иной реальности, четверых ребят убил. Хладнокровно, даже не раздумывая, выпустил в каждого по контрольному. Он думает о том, через что пришлось пройти Вершинину, единственному выжившему из шайки молодежи, отправившейся в Чернобыль безрассудно. Думает, каково пацану всю эту вину на своих плечах нести, каждый день видя лица тех, кого потерял по собственной глупости и опрометчивости. Думает, как ему удается функционировать адекватно, не слетая с катушек каждую минуту. Теперь он понимает каждую острую реакцию Павла на него, на его слова, его действия. Теперь понимает, почему парень так отчаянно пытается защитить свою небольшую команду малолеток. Почему сам на рожон лезет, под пули практически подставляется, всеми силами пытаясь не подпустить к опасностям ближе своих ребят. Единственное, чего Сергей не понимает совершенно, так это почему и зачем Вершинина в живых оставили. Почему не пристрелили, как главного виновника всех бед; не утопили в том же бассейне от греха подальше, чтоб не помешал, не повредил, не испортил ничего.        Паша как раз медленно подбирается в своей увлекательной истории к моменту, в который он на квартире капитана кгб в восемьдесят шестом оказался, сопровождаемый обозленным на него мужчиной. На минуту замолкая, пытается собрать все оставшиеся силы, чтобы рассказ продолжить, и ложь свою с абсолютно искренним лицом преподнести — врать Паша никогда не умел. Он с совершенным спокойствием начинает рассказывать про квартиру, про беседу с другой версией генерала, слегка запинаясь на этом его серьезном «понравился». Что-то лепечет про помощника, который якобы был необходим неуемному мужчине, чтобы аварию предотвратить и жизнь собственную исправить. Для правдоподобности обрисовывает свой вымысел деталями совершенно абсурдными. Говорит быстро-быстро, боясь, что Костенко его остановит да спросит что-то заковыристое, что вопросы его в тупик поставят, и вся ложь посыпется с невероятной скоростью, словно замки песочные.        Сергей, конечно, сразу улавливает, когда Паша с правдивой истории скатывается на художественный вымысел, нервничая и отчаянно это скрыть пытаясь. Врет безбожно, даже глаз не отводя, с совершенно серьезным лицом. Но перемену Костенко все равно замечает — за несколько дней успел Вершинина вдоль и поперек изучить, да и читается тот как книга открытая. Почему пацан решил скрыть часть истории, спокойно рассказывая все остальное, Сергею даже знать не хотелось. Учитывая все, что Вершинин рассказал о том Костенко, ничего хорошего в этой квартире произойти не могло. Понимание настигает как-то стихийно и неминуемо, на секунду лишая генерала дыхания, это с его-то хваленой выдержкой. — Паш, — говорит он глухим сиплым голосом, прерывая на полуслове парня, — не пытайся мне врать. — Глаза Вершинина мгновенно приобретают округлую форму, а щека дергается в сдерживаемом обреченном смешке. — Что там на самом деле произошло? — спрашивает Сергей, неуверенный абсолютно, что хочет услышать правдивый ответ. «Пожалуйста, скажи мне, что я не прав, » — думает он, умоляюще смотря на Павла. — Не надо, — сдавленно просит Паша, сглатывая вязкую слюну, уверенный, что это будет большой ошибкой. Он смотрит на генерала этим своим «только-не-это» взглядом, и не собирается продолжать свой монолог совершенно. Если бы мог, провалился бы сейчас хоть в сам ад, лишь бы избежать этого постыдного разговора. Только Костенко твёрдо намерен услышать о произошедшем в этой чёртовой квартире и отступать не собирается. Крепко зажмуривая глаза, Паша открывает рот, пытаясь хоть слово сказать, дать генералу то, чего он хочет, но оказывается совершенно неспособным это сделать. Так и сидит, зажмурившись и тяжело дыша, пока не раздаётся громкий, требовательный голос Сергея: — Рассказывай давай и не юли.        Паша резко распахивает глаза, опуская взгляд как можно ниже. Как рассказать совершенно чужому человеку то, о чем даже Лехе не поведал, он абсолютно не знает. Как рассказать о том, что и в мыслях-то воскрешать не можешь, представления не имеет. Но генерал давит этой своей аурой, которой невозможно не подчиняться… — Пожалуйста, — едва слышно просит Вершинин, не поднимая взгляда, боясь заглянуть в глаза упертому мужчине. В голосе у него столько боли, столько отчаяния и муки, что игнорировать становится до невозможности сложно, — ты же сам уже все понял.        Сергей резко выдыхает через нос, шумно и тяжело. Мысли, приобретшие подтверждение в виде слов перепуганного пацана, который даже говорить о таком не в силах, прошибают голову посильнее сквозного. Костенко с силой проводит руками по лицу, сгоняя оцепенение и пытаясь вернуть себя в строй, продолжить допрос… — Черт. Да как так получилось-то? — вырывается крутящийся в голове вопрос, который Сергей задавать вовсе не собирался. Пашино лицо приобретает какое-то болезненное выражение, он весь как будто сжимается, внезапно перетекая в оборонительную позицию. — Меня как-то особо не спрашивали, — говорит грубо и желчно, тут же пугаясь собственных слов и замолкая. Потом отчего-то вспыхивает яростью, подскакивает со стула с целью уйти подальше от генерала, который швыряется обвинительный тоном. Словно Паша хотел всего того, что произошло с ним в той злосчастной квартире. Словно это он виноват во всем, что ему пережить пришлось — виктимблейминг во всей красе. — Сядь, — отрывисто рявкает Костенко, и Вершинин падает обратно, поглядывая со злостью со своего места. Такой послушный и покорный. Испуганный, обиженный жизнью мальчишка. Пацан, с которым случилось много ужасающих вещей, что не каждый военный выдержит. А этот держится, находя в себе силы еще и сопротивляться течению. Сильный, отважный. — Тебя никто и не обвинял сейчас, — уже более миролюбиво продолжает Сергей, понимая прекрасно, что своим вопросом Вершинина задел. — Что после было?        Щелчок проворачиваемого в замочной скважине ключа становится сюрпризом для обоих, неприятным — для Костенко, и благословенным — для Паши. Он сейчас готов лицом к лицу хоть со всем управлением КГБ встретиться, лишь бы оказаться подальше от чокнутого психа, вытворяющего с ним все эти постыдные вещи. Костенко дергается в кухню, отталкивая Пашу куда-то в сторону. Тот в панике оборачивается на межкомнатную дверь, прикидывая успеет ли он нырнуть между ней и стеной, укрываясь. Не успевает. Молодой Костенко застает его именно таким: стоящим посреди не своей квартиры, в чужой рубашке, сверкающего голыми ногами. — Стоять. — рявкает он, поднимая пистолет. Паша не видит, но затылком чувствует, поднимая руки и скрещивая их за головой, пытаясь не совершать резких движений. — Повернись, — так же отрывисто командует капитан, и Вершинин подчиняется, медленно разворачиваясь. На лице Сергея расцветает улыбка, и на ум Павлу приходит недавно произнесенное старшей его версией «не понравился, но заинтересовал». Костенко окидывает его взглядом, и выражение лица у него меняется кардинально — что-то среднее между ошеломлением и необоснованной ревностью. Паше не по себе становится от этого взгляда, но он упорно стоит с заведенными за голову руками, с картинно разрисованными наливающимися засосами грудью и шеей, с выступающими на бедрах следами от крепкой хватки… с неумолимо краснеющими щеками. — Интересно, — медленно тянет капитан, не отрываясь разглядывая Павла, а затем подается вперед, подходя ближе, заставляя Вершинина в панике отступить, и валится куда-то под ноги. — Ты охренел? Я офицер КГБ СССР, — вскакивая на ноги, оборачивается на нежданного нападающего капитан, а дальше для Паши все как в тумане. Кто-то отталкивает его подальше от разворачивающейся драки, и он едва не поскальзывается на попавшем под ногу пистолете, выроненном молодым Костенко.        Когда бывший-капитан-кгб надежно пристегивает руку молодой своей версии к батарее, Паша не думая нацеливает ему в затылок дуло пистолета, трясущейся рукой удерживая на прицеле пока еще не обратившего на это внимание мужчину. Тот оборачивается, мгновенно напрягаясь: — Выждал момент? — спрашивает настороженно. И кажется, не напуган он ни капельки. Может, оттого, что у Паши рука ходуном ходит, мешая ему прицелиться нормально. А может, потому что знает он Вершинина чуть больше, чем всю его жизнь, и точно осведомлен, на что тот способен. И убийство в этот список точно не входит. — Не надо было тебе их убивать. — И что? — спрашивает генерал, когда Паша замолкает на секунду, переводя дыхание. — Пристрелил? — смотря отчего-то жестко и озабоченно. Паша медленно поднимает на него взгляд, сосредотачиваясь и выплывая из воспоминаний в собственной голове, ведет головой из стороны в сторону. — Не смог.        Дальше Паша рассказывает уже без понуканий. Про взорвавшийся четвертый энергоблок, про Советский Союз в условиях две тысячи тринадцатого года, про охотящегося на него того же Костенко, про прошлое в США, про Клэр Мэттисон и ее спасенное детство, про возвращение в современность. На этот раз Паша не утаивает ни слова, честно выливая на Сергея всю доступную ему информацию. — Ну, а дальше ты уже знаешь, — заканчивает он свой продолжительный рассказ, измученно выдыхая и опуская взгляд на собственные руки, сцепленные в замок. Терпеливо ожидает приговора от озадаченного генерала, задумчиво попивающего свой нескончаемый кофе. — Ну теперь хоть понятно, с чего ты так на меня реагируешь, — устало подводит итог своим размышлениям Сергей, не понимая совершенно, что со всем этим делать. Конечно, после общения с остальной бандой юных во времени путешественников, он ожидал услышать от Вершинина что-то… захватывающее. Но такого не ждал точно. Как пацан ему шею не свернул при первой же встрече, Костенко не понимает совершенно — он бы свернул. — Я доказать могу, — внезапно отзывается Паша, покусывая губу, в своем замысле совершенно неуверенный. — Достань пистолет. — Зачем? — а у самого в глазах столько заинтересованности, что Паша слету ее замечает, мрачно усмехаясь. — Достань, ничего особенного. Разряди, чтоб никто не пострадал.        Костенко с наигранным нежеланием уходит куда-то в свою комнату, через секунду возвращаясь с оружием. Показательно разряжает пистолет, делая контрольный выстрел куда-то в пол, чтоб убедиться — пустой совершенно. — Отлично. Щелчок считаем за выстрел, — в голосе Паши неуверенность мешается с каким-то отчаянным желанием доказать, что он не врет. Что все, о чем он сейчас долго и дотошно рассказывал генералу — чистая правда. — Если сможешь меня сейчас застрелить, я буду выполнять твои указания сколько угодно долго. А если нет — отпускаешь моих друзей и забываешь о их существовании. — А что просто смириться с тем, что проиграл, ты не можешь? — едко спрашивает генерал, не отрывая взгляда от вскочившего на ноги Паши, который излучает уверенность в своей правоте с этим своим «Ты так в себе уверен?» — Да, Паш, в себе я уверен. — Вершинин усмехается, прикрывая глаза, сосредотачиваясь на чем-то глубоко внутри себя. — Ну стреляй, — говорит он с полуулыбкой, не размыкая глаз. Сергей нажимает на курок, и пистолет в его руке разбирается на мельчайшие детали, преспокойно левитируя в воздухе, а затем осыпаясь под ноги ошарашенному генералу. Костенко медленно переводит взгляд с развалившегося на части оружия на пацана, замечая тонкую струйку крови, стекающую из носа Паши по его губам и подбородку. — Ты в порядке? — спрашивает, когда наконец удается взять себя в руки. Вершинин кивает, утираясь рукой, медленно выдыхая. Совершенно измотанный и выжатый этим днем, этим разговором. Они начали это все когда солнце еще ярко светило, а сейчас за окном можно было разве что свое отражение разглядеть — настолько стемнело. — Устал? — Ужасно, — отчего-то честно отвечает Паша, не пытаясь геройствовать. Сейчас ему хочется лечь в кровать и проспать целый день кряду, но у него еще остались неразрешенные вопросы, в которых стоит прямо сейчас разобраться. — У нас договор. Друзей отпускай, — глядя прямо в глаза Костенко, решительно выпаливает Паша, покачиваясь от слабости. — Паш, — медленно начинает Сергей, не зная, как сказать вспыльчивому пацану правду. Особенно после всего, что тот рассказал и показал, — они не у меня давно. Распределены по программе защиты свидетелей, с новыми документами и личностями. Когда все это закончится, совершенно свободными людьми будут.        Паша горько выдыхает через нос, напоминая себе никогда и никому не доверять вот так, сходу. Повелся, рассказал все, что мог. Все свои секреты раскрыл, а его обвели просто вокруг пальца. И чего ты ожидал? Глупый, глупый Паша. Наивный, и до ужаса глупый. Разворачиваясь на пятках, Вершинин уходит в гостиную, на ходу бросая «Спать пойду», запираясь в отведенном ему уголке и оттуда тихо проклиная человека, что в который раз подвел его доверие.        Спустя долгие часы самобичевания и рефлексии, Паша понимает, что больше так не может. Что это постоянное ожидание чего-то ужасного изнутри давит, заставляя себя в собственном теле чужим чувствовать. Внутри уже столько пустоты, что ее девать некуда, с лихвой хватит распределить на небольшое государство. Что вакуум этот внутренний только с Костенко рядом ощущениями заменяется, Павел отмечает как-то отрешенно. Пусть от этого мужчины холодок по спине, пусть дыхание в горле где-то застревает вместе с сердцем отчаянно стучащим, но опустошенность эта отступает. И Зона в голове, думается Павлу, замолкает рядом с Костенко. Не требует, не зовет, не вынуждает. Смиренно помалкивает.        Решительно поднимаясь с дивана, Паша выходит из собственной комнаты, в два шага преодолевает расстояние до двери, ведущей в спальню Костенко. Оттуда не доносится звуков, кроме тихого дыхания наверняка спящего мужчины, и Павел с осторожностью открывает дверь, заглядывая внутрь: Сергей спит, даже во сне представляя собой показательную сосредоточенность и готовность к бою. Вершинин аккуратно подходит ближе, не издавая ни единого звука, даже дыхание задерживает от напряжения.        Рассматривая спящего генерала, отмечает, насколько тот не похож на себя в иных реальностях. Даже на взгляд выглядит не как злодей, только почему-то страха от этого не меньше. Не давая себе передумать, Паша наклоняется ниже, опираясь одним коленом на постель, и прижимается губами к губам едва распахнувшего глаза от чужого присутствия Костенко. Тот реагирует молниеносно, хватая Павла за руки, и единым слитным движением меняет их позицию — Паша оказывается лежащим на спине, прижатый к кровати крепким телом Сергея, что удерживает его руки по бокам от головы. — Какого… Паша? — неуверенно спрашивает Костенко, сбрасывая с себя остатки сна. — Ты что творишь? — Я так не могу больше, — тихо отвечает Вершинин, распластанный под крепким горячим телом, реагирующим на него вполне однозначно, — просто сделай это.