Дом без номера

      22 сентября.       Сейчас поздняя ночь. Я смотрел в окно, раздумывая, с чего начать. Ты знаешь это вечное замешательство на пороге пустого листа. Чистый лист, не важно, бумажный или на мониторе, это глухая стена. Потом ты делаешь шаг, и если не спасовал, находишь замаскированный вход. Помню, как ты мог сидеть над нотным листом по два часа к ряду. Помню твое лицо в эти моменты. Твоя неподвижность была мне удобна. Я мог рисовать тебя не торопясь. Твоя рука дирижировала, губы едва двигались, а в глазах отражался хтонический ужас именно перед этим шагом — перед первой нотой. Это потом партитуры летели вихрем из-под твоего пера. Всегда набело, без единой правки. Помню твои идеально ровные росчерки четвертей и восьмых и тонкие волны лиг. Твой почерк как ты сам — тонкий, быстрый, неестественно декоративный и строгий. Не знаю, будешь ли ты это читать, даже если мне удастся найти тебя. Но мне всегда было проще выстроить свою мысль, если она адресована тебе. Неважно, была ли это живописная композиция, песня или комикс. Ты по-прежнему моя муза, знай это. Итак, я приехал в этот город, потому что отчаялся выйти на твой след. Я оставил все дела в Мюнхене на попечение Ханны. Когда-нибудь я вас познакомлю. Ханна настоящий гений. Только ей я могу доверить все дела, и на студии, и в издательстве. Меня восхищают современные чиновники, особенно местные. Общение со здешним муниципалитетом когда-нибудь составит отдельную главу в моих мемуарах, которые я планирую написать в гротескно-трагикомическом ключе. Но тебе это не будет интересно, поэтому скажу главное: я купил свой собственный дом. Да да, тот самый. Он планировался под снос, и каким-то образом успел пропасть из всех реестров. Не спрашивай, приложил ли я к этому руку. Дело в том, что я ненавижу номера на домах и улицах. Мне это напоминает концлагерь. Номера вместо имён. Поэтому мой дом теперь не имеет номера. Он снова будет домом ФонБрюгге, как ему и полагается. Ты бы видел, как все изменилось вокруг! Наша улица теперь лишь узкий проулок в глубине квартала, хотя с него по-прежнему можно выйти на главную улицу. Садов больше нет. Фруктовые деревья исчезли. Все заросло этими жуткими городскими кленами-коротышками и вязами. Хотя у меня во дворе сохранилась акация и сирень, что не может не радовать. Вместо гравиевых и булыжных дорожек — какие-то бетонные плиты. В домах кое-где ещё есть «коммуналки», но большинство домов расселено, как и мой. Контингент здесь не самый благополучный, но тихий и частенько пьяный. На меня никто не обращает внимания. В доме часовщика Мертенса теперь турбюро. В доме аптекаря — редакция журнала. В особняке епископа на первом этаже кофейня и несколько магазинов, а на втором этаже офисы. Вместо бакалеи и колбасной лавки стоит огромная новостройка. Но самое невероятное, мой друг, это что они сделали с собором! Уверен, даже с твоим инфернальным воображением представить такое невозможно. Я ведь помню этот собор в малейших деталях. Ты же помнишь, когда в городе долго не было католического священника, мой отец служил там воскресную мессу. Кстати, про нашу лютеранскую кирху и рассказывать нечего, ее больше нет. Но собор мне особенно жаль. Не только из-за детских воспоминаний. Ты помнишь, какой он был. Небольшой, но такой уютный и гармоничный. В моей памяти навсегда останется яркой картинка — как солнце играет в витражах и мягкое сияние ложится на лики статуй. Как разноцветной россыпью светятся на солнце розы за витой чугунной оградой, такие нежные и праздничные на фоне узорчатых красно-кирпичных стен. Теперь там… Даже сложно подобрать слова! Какая-то пирамида инков, только из стекла и металла, с кошмарным бетонным коробом на месте двух башенок. Там раньше был какой-то дом культуры, а теперь — выставочный центр. Помню, в первый день я затесался в группу немецких туристов и прошёлся по главной улице, слушая экскурсовода. Молодая девушка довольно подробно рассказывала о том, как мы когда-то жили. И вот, дойдя до этой фантастической конструкции, я едва не вскрикнул в голос, долго стоял и пялился, разинув рот, так что чуть не привлек лишнее внимание, а одна старушка из туристической группы спросила, все ли со мной в порядке. В остальном город рассматривать очень занятно. Нашу главную улицу держат в порядке. Теперь наша окраина — это самый центр города. Честно говоря, то, что при нас было центром, то есть кварталы вдоль набережной, выглядит хуже. Усадьба Сатина почти разрушилась. Остались те же ворота, через которые я когда-то въезжал на своем старом Форде к Матвею в гости, но они теперь заколочены и истлели до дыр. Во дворе лужи и сушится белье на верёвках. Но что я все пишу тебе о городе! Когда, возможно, ты и сам уже побывал здесь и увидел все своими глазами. Лучше я тебе расскажу один забавный и странный случай, произошедший со мной буквально пару часов назад. Я перечитывал «Кота Мурра», сидя на подоконнике. Как вдруг увидел, что по проулку идёт паренёк. Он направлялся точно к моему крыльцу. Бледный и с таким лицом, как будто только что прикусил себе язык до крови. Он поозирался и скрылся под козырьком крыльца. Я тихо спустился и стал наблюдать за ним сквозь приоткрытую дверь. Он сел на ступеньки, спиной ко мне, и начал рыться в карманах. Я увидел в его руке шприц. Тут что-то металлическое выпало и звякнуло о ступеньку. Поняв, чем он собирается заняться, я вышел на крыльцо. Он обернулся, и я успел хорошо рассмотреть его. От силы лет двадцать на вид и необыкновенно красив. Такой, знаешь, современной и почти до банальности звёздной красотой. Но очень неряшливый и неухоженный. Черные волосы сосульками, щетина, глаза красные. То есть, глаза-то ярко-голубые, но воспаленные, и под ними синяки. Он посмотрел на меня, как затравленный звереныш. Я подошёл. Меня слегка замутило от запаха несвежей одежды. Положил руку ему на плечо и понял, что не ошибся, прочитав его. Он пришел, чтобы убить себя на моем крыльце. Он типичный невротик, да ещё и в состоянии ярко-выраженной клинической депрессии. Как ещё ноги таскает, непонятно. Двигаться и принимать решения в этом состоянии может только невероятно сильная натура. Он сопротивлялся, когда я отнял у него наркотик, которым он хотел себя убить. Я ухватил глоток восхитительной ярости из его глаз. Он вдруг стал мне любопытен, и я позвал его к себе. Парень был в шоке, увидев мое наскоро сооруженное жилище на втором этаже. Я налил нам выпить, и он понемногу размяк и перестал огрызаться. Сказал, что у него большие проблемы и решать их он не хочет и не в силах. В общем, все как у всех у них, инфантильных нытиков суицидников. Я вышвырнул бы его за дверь, когда он закончил свой патетический рассказ, но тут увидел его руки. Не поверишь, они напомнили мне твои. Не такие ухоженные и без твоего вечного черного лака, но форма ничуть не хуже. Уж прости, но это правда. «Ты музыкант?» — спросил я его, и парень кивнул. Я принес гитару и попросил сыграть что-нибудь. Он играл какую-то вещь своего сочинения, немного наивную, но все же довольно сложную. И как играл! Я слушал, не отрываясь. Потом спросил его, умеет ли он грамотно писать письма и обращаться с компьютером, то есть, переустановить систему, если слетит и найти подходящие драйвера в случае чего — не более. Он снова кивнул. Молчаливый бездомный щенок. Я объяснил ему, что я недавно в России, что приехал на историческую родину своей семьи и все такое. И мне срочно нужен секретарь, так как я составляю семейный архив. Назвал сумму жалования, и он, кажется, решил повременить с самоубийством. На вопрос, кто я, черт возьми, такой, я ответил: «Архивариус Линдгорст». Но он не понял шутки — видимо, читать он не очень любит. Я сказал ему, что чтение прочищает мозги и назвал свое настоящее имя. Напоследок потребовал отдать мне порошок и шприц и пригрозил, что если застану его с наркотой, выгоню пинками. Завтра его первый рабочий день, посмотрим, что из этого выйдет. Что ж, мой дорогой друг, на этом на сегодня я заканчиваю. Скоро утро, и я страшно хочу спать. С сердечными пожеланиями себе найти тебя, вот уже сотню лет твой, Алекс.