Дом без номера

Д. Тиден. Записи. 1920-2019       Меня зовут Даниэль Тиден. И я уже девяносто девять лет как должен быть мертв. Вместо этого я сижу здесь, за громоздким письменным столом, который совсем не намного младше меня, в квартире на Большой Конюшенной, которую купил со скуки год назад. Во дворе стоит мой серый Бугатти с царапиной на крыле, а рядом с ним — старик Харли, которого я в скором времени заменю каким-нибудь спортивным уродцем. Ещё не выбрал. Плохо то, что даже ему не под силу было бы меня убить. Как не под силу это никотину, кокаину, я уж не говорю про алкоголь. Убить меня может лишь тот, кто сделал меня. Но черта с два я позволю ему. Да я и не знаю, где он. Я уже тридцать лет живу один. Год из этих тридцати — в России. Здесь, в городе моей молодости. Есть ещё город моего детства, далеко отсюда. У моих ног, пристегнутый за ошейник к поводку, смирно свернулся мой раб. Я познакомился с ним в интернете. Он бдсмщик со стажем, в свои-то двадцать пять. Идеальный, безукоризненно выдрессированный сабмиссив. Но я не сплю с ним. Он — мой десерт после утомительного дня. Он считает, что я что-то вроде косплейщика, повернутого на теме вампиров. А то, что я делаю с ним — очередной обычный кинк. Во всяком случае, удивить чем-либо его сложно. Этот избалованный похотливый мажорчик на своем веку повидал такое, чего даже я не хочу знать. Его в прошлом году отчислили из Оксфорда за неподобающее поведение, так что даже папашины миллионы не помогли, вот он и ударился во все тяжкие, вернувшись на родину. Он красив как Адонис и ухожен, как племенной пудель перед выставкой. Я зову его Серж. Каждый вечер, придя домой, я подзываю его к моему креслу. Не буду описывать все детали полагающегося ему приветствия хозяина и наказания, которое последует, если я буду недоволен. Все это достаточно банально. Фишка в другом. Когда Серж протягивает мне серебряную опасную бритву, мое сердце начинает биться хотя бы на несколько минут. Впервые за сутки, как правило. Когда я приникаю губами к очередному аккуратному надрезу, прохожусь языком и медленно глотаю несколько драгоценных капель, меня потрясывает от осознания, что я могу не сдержаться в любую секунду, и всё-таки сдерживаюсь. Я пью его ауру по капле, отрываясь, терзая и обламывая сам себя каждый раз, как в первый. Это так сладко, что я потом сплю как младенец всю ночь. Если не спится, бегу во двор. Выползаю на улицы на своей смешной машине и снимаю кого-нибудь. Действует безотказно. Домой дам не вожу. Меня тошнит на утро от посторонней ауры в квартире. Так что все утехи — в машине или у них дома. Когда надоедает секс и клубы до утра, а это случается очень часто, я просто сижу дома и играю. Я недавно купил себе неплохой Roland, но он меня как-то не радует. У меня есть ещё классический стейнвей в гостиной и клавесин, оригинал XVIII века французской работы, так что выбираю по настроению. Пишу всю ночь, а наутро сжигаю партитуры. Хоть они не бессмертны. Мою музыку убить легче, чем меня, этот парадокс не перестает меня забавлять. Когда-то я был уверен в обратном. Я родился в 1889м, в городе на Волге, в католической немецкой семье. Мой отец был капельмейстером в местном соборе. Я мало что видел в детстве, нигде не бывал, не считая поездок к тётушке в соседний кантон на противоположном берегу. Лишь незадолго до февральской революции успел пожить два года в Питере, куда родители отправили меня учиться игре на органе. Конечно, про Питер тех лет можно писать бесконечно, но об этом потом. Скажу лишь, что опиум и русскую рулетку я попробовал впервые именно здесь, дома у одной поэтессы, в день моего выпускного экзамена. Приехав домой, я сходил с ума от скуки. Спасала меня только музыка, и я просиживал за органом долгие часы, оттачивая свою технику и развлекая прихожан своей незатейливой игрой. В один из таких дней я и познакомился с моим будущим создателем. Я играл Баха, фантазию и фугу соль минор, когда он вдруг появился на хорах. Я узнал его, это был Алекс, сын лютеранского пастора с моей улицы. Он только что вернулся с войны. Я примерно знал, что ему пришлось пережить. Русские тогда даже на нас, местных, смотрели косо, за глаза чуть не каждого записывая в «шпионы». Что уж говорить о нем, поручике Фон Брюгге, продержавшемся на фронте ещё шесть месяцев после злополучного приказа номер один. «Что, небось, пошел брататься там со своими?» — спросил его один наш общий знакомый при встрече. Это было при мне, посреди улицы. Но Алексу было все равно. Меня тогда глубоко потрясло и восхитило достоинство, с которым он держался. Уже после октября, как только он узнал, что Корнилов формирует войска, он сорвался не задумываясь, и я не видел его потом до двадцатого года. «Даже если Россию уже не спасти, я лучше погибну, пытаясь!» — сказал Алекс, когда уезжал. Я был уверен, что не увижу его больше. В двадцатом мы все жили в аду. Однажды я узнал, что его сестру Луизу убили в чека. Я, любивший играть со смертью, сидел у себя дома и трясся. Это было не декадентским хождением по канату, это было нечто уродливое и зверское. Когда арестовали моих родителей, меня не было дома. Я засиделся допоздна в соборе, копаясь в нотах. А когда пришел домой, лег на пол, свернулся клубком и пролежал так всю ночь до рассвета. Я не ел тогда по нескольку дней, и сил шевелиться к утру окончательно не осталось. Когда постучали в дверь, я даже не попытался встать. Ломайте дверь, думал я, и умоляю, пристрелите прямо тут, чтобы мне зря не вставать. Но никто не ломал мою дверь. Стук продолжался ещё некоторое время, а потом я услышал голос со двора, звавший меня по имени. Я не верил своим ушам — это был Алекс. Я поднялся, преодолевая слабость и темноту перед глазами. Доплелся до двери и, когда открыл, оторопел. Я не узнал Алекса. Я знал, какими люди возвращаются с войны. Алекс за шесть лет прошел две. Но тот, кто стоял на моем крыльце, был словно из иного мира, словно ни разу не соприкоснулся с грязной, блеклой, запачканной пылью и кровью реальностью, которая окружала меня. Он излучал спокойствие и радость. Он был летним ветром, ворвавшимся в душную комнату. Я пошатнулся от слабости, и Алекс подхватил меня под руки. Я силился улыбнуться, стыдясь своего жалкого состояния. Алекс помог мне дойти до гостиной. — Я теперь совсем один, — сказал я зачем-то. Слабость и отчаяние — вот все, что я чувствовал. Даже на гнев не было сил. — Дани, — сказал он, — позволь мне помочь тебе. Только тебе я решил доверить секрет, который недавно был открыт мне самому. Я с трудом понимал, что он говорит. От голода меня знобило, внутренности жгло, я начинал терять сознание. Алекс расстегнул верхние пуговицы моей рубашки и положил руки мне на грудь. Меня обожгло, как будто на грудь лег луч июльского солнца. Я глубоко вдохнул. Солнце потекло от груди к плечам, рукам, вниз к животу, стремительно заполняя все тело. Голод прошел, и боль утихла. Я почувствовал восторг, как будто в эту минуту слушал самую прекрасную музыку. Я вдруг ясно осознал, что мои родители живы и счастливы. Что вся жизнь во вселенной — вечна. И что этой мощной силе не в силах противостоять никакое зло. Наш несчастный город, растерзанная страна, комиссары, трупы в подвале чека, вся человеческая мерзость и глупость вдруг предстали передо мной, как грязь на садовой дорожке, которую смывал мощный поток чистой воды из шланга. Я почувствовал в себе силу, какой не знал раньше. Я окунулся в такое безграничное, такое беззаботное счастье, какое бывает только в детстве. Не говоря ни слова, я смотрел на Алекса, как на божество. — Кто ты? — спросил я шепотом. — Ты можешь стать тем же, чем стал я. И разделить со мной вечность в этом мире. Но пути назад не будет. — ответил он. — Мне нечего терять, — ответил я, начиная понимать, что речь идёт о сверхъестественной силе, которая отделит меня навсегда от мира людей. — Я готов. Алекс нажал чуть сильнее, и жар на моей груди стал сильнее. Теперь жгло как огнем. Я закусил губу, из глаз лились слезы. По телу пошла крупная дрожь. Я почувствовал, что растворяюсь, теряю себя в ослепительном, заполняющем меня потоке. Передо мной как наяву плыли картины зарождения жизни — от молекул белка к клеткам, к простейшим — и так далее, до того, как жизнь наполнила мощным многоцветием всю вселенную. И в центре этой бурлящей разными земными и неземными существами вселенной я вдруг увидел самого себя. И понял, что я совершенен. Я был творением, полным света, порожденным чистой любовью и вдохновением, вспышкой сверхновой, которой любовался сам космос. Алекс прижался виском к моему виску, и я почувствовал теперь уже мягкое, наполненное добротой тепло. Из этого тепла я родился заново в реальном мире. Цвета стали ярче, звуки чётче и объемнее, чувства сильнее. Мир вокруг меня вдруг стал прекрасен. Но самым прекрасным в нем был Алекс. Я не мог отвести глаз от его ангельского лица в сиянии светлых волос. В его глазах светилась сама любовь. Мне хотелось целовать его руки и никогда не отпускать его. Он мягко приподнял меня и подвёл к зеркалу. Я замер и онемел от потрясения. Вместо бледного, изможденного и несчастного доходяги я увидел себя, полного сил, с гладкой сияющей кожей, блестящими, как шелк, волосами и ясными аквамариновыми глазами, полными уверенности и спокойствия. Я повернулся к Алексу. — Пойдем, — сказал он, — здесь тебе больше нечего делать.