Дом без номера

      — Это было в шестьдесят девятом. Если ты хоть немного знаешь историю, то знаешь и то, какой уникальный рубеж являл собой этот год. Шестидесятые не были десятилетием. Они были эрой. Шестьдесят девятый — это год грандиозного окончания великой эры. В том году закончились не только «Битлз». Закончилась самая реалистичная иллюзия нового времени. Умер, чтобы возродиться монстром-фениксом из пепла шестидесятых, рок-н-ролл. Умер старый добрый Голливуд, чтобы возродиться ещё более невероятным монстром. В августе недавние дети-цветы из «семьи» Мэнсона убили беременную Шэрон Тейт и ее гостей. Эпоха хиппи самоубилась вместе с тем самым Голливудом, за компанию с ним превратившись в клише. В икону. В плоскостную живопись. В неимоверных размеров мураль, фреску, которую деятели искусства до сих пор заботливо подновляют, не давая осыпаться. Мне же все это было слишком знакомо. Мне, бывшей гимназистке, дочери народоволки и анархиста. Бывшей революционерке. Бывшей чекистке. Бывшему человеку — смешно, правда? Однажды некий зелёный интеллектуал, гарвардский выкидыш, эмигрантский сын, искусственно взрощенный на манхэттенских просторах русский барчонок… спросил меня, как я считаю, в какой именно момент я перестала быть человеком, при поступлении в чека или после превращения в аурика. Пришлось ответить ему наглядно. Не поверишь, но неподвижный, полупрозрачный, мраморно-утонченный, он стал выглядеть намного более искренним… Когда его красивые губы стали в тон нежным жилкам на его узких белоснежных запястьях, я чуть не прослезилась, так он был прекрасен. Теперь у него было то, чего ему так не хватало при жизни. Достоверность. Ведь именно такими я предпочитала видеть их — тех, похожим на кого так хотели видеть его родители. Молодой русский барин. Утонченная и поэтичнейшая эпитафия самому себе. Пей, Макс, шампанское хоть и не примирит тебя с моей историей, но хотя бы поможет дослушать до конца. Так вот. Все это: грандиозное падение эпохи, невинная кровь, вишневыми ручьями затопившая свежие и радостные луговые цветы, рваные выстрелы, заглушившие блаженные звуки Вудстока, все это было мне слишком понятно. Точно так же когда-то и мы, прекраснодушные радетели за народ, закончили свой, полный возвышенных и благих намерений, путь трескливыми плевками маузеров. В подвальных застенках бывших особняков. Глупо и буднично кончились вместе с нашими жертвами. Обрушились в судорожный кокаиновый угар, чтобы не видеть собственной агонии. У нас, конечно, все происходило жёстче. Мы не возродились, в отличие от них. Мы выродились в чумных крыс. Они же — мутировали в кислотные шедевры семидесятых. Так, однако, меня понесло в сторону. Довольно лирических отступлений. В сентябре шестьдесят девятого мы с Дани колесили по западному побережью Соединённых Штатов. Мы объехали весь Юг, изрядно покуролесили в Новом Орлеане, как и полагается всем хищным сверхъестественным тварям. А к августу подались на Запад. Для начала вдоволь повалялись на пляжах Калифорнии. И двинулись дальше, на Север. Ещё в Техасе мы взяли напрокат голубой додж — Полара хардтоп купе шестидесятого года — не поверишь, мы оба чуть не визжали от восторга, повстречав это чудо американского автопрома. На нем мы и отправились дальше, в соседний штат. И вот тут начинается самое интересное. Погода портилась. За несколько километров до пересечения границы штата Орегон нас застали разом ночь и гроза. Ночь, конечно, наше время, но вот гроза… Аурики, как кошки, не выносят сырости и шума. Почувствовав усталость, мы свернули в придорожный мотель. Тебе уже можно не объяснять, что такое ауросвязь. Так вот. Я не была влюблена в Дани. Я была им одержима. Что не противоречит природе вещей — на то он и демон, в конце концов, чтобы вызывать одержимость. Наш досточтимый магистр, вон, до сих пор не излечился. Дани был моим священным Граалем, рыцарем с пронизанного солнцем витража, навязчивым сном, принцем из забытой детской книжки, а также моим рок-н-роллом, дозой чистейшего экстази и множеством других замечательных вещей. Я, разумеется, люто отрицала свое одурманенное состояние, но каждую ночь оно брало верх, и… Хотя, к моему бесконечному восторгу, это было взаимно. Мы не могли насытиться друг другом. Во всех смыслах, человеческом и самом бесчеловечном. Видел бы ты его тогда. За время нашего путешествия Дани изменился. Загар и ветер. Ночи, пропитанные, словно ядом, запахом вистерии и вкусом бурбона, и дни, горящие полынным выгоревшим золотом летнего солнца. Ветер, швырявший нам в лицо дорожную пыль пополам с океанской солью. Дани был, как натянутая струна, как бриз, как неуловимая южная ночь. Стал расслабленно-насмешливым, как блюзовое соло. О нет, он больше не был тем тоскливым семинаристом, каким покидал наш город. Он сделался карамельно-блестящим, весело-злым, а иногда — задумчивым и азартным. Вечерами в местных подвальчиках Дани отнимал подрасстроенные фендеры у тамошних обдолбанных виртуозов и творил своими убийственными руками настоящую магию. А я наблюдала за ошалевшими лицами завсегдатаев и с предвкушением ждала ночи. В том мотеле мы заперли за собой дверь и повалились на упруго-жесткую, скрипучую, но необъятную кровать, сдернув к чертям гобеленовое покрывало психоделической расцветки. Посрывав друг с друга одежду, мы оставляли бордовые метки на шеях и ключицах друг друга, чередуя боль и томительную, вышибающую разум нежность и оттягивая момент. В клюквенном сумраке подслеповатого ночника под гнутым абажуром, со стены, с пожелтевшей афиши на нас без тени зависти взирал полусонный, умудренный славой и скукой Элвис. Дани вытянул руку, блеснув своими вечными черными ногтями и щёлкнул выключателем. В кромешной тишине поселилось наше слившееся воедино дыхание и предсмертные хрипы ржавых пружин в несчастном чудовищном матрасе. И вот именно в этот романтичный и сокровенный момент раздался бешеный, отчаянный стук в дверь. Красивое женское контральто на чистом, безупречном, петербургском русском выкрикнуло на пределе театральной аффектации: — Даниэль! Открой! Я знаю, что ты здесь! Ты должен мне помочь!