Awakening

Франциск так долго наблюдал за «спящим» Мэттью, что от неестественной тишины ему стало нехорошо. Но даже эта тишина была предпочтительнее криков, которые эхом отдавались в операционной. Бонфуа держал глаза закрытыми на протяжении всего испытания в отважной, но в конечном счёте бесполезной попытке отогнать эти звуки, сжимая обеими руками бесчувственную ладонь канадца. Он продолжал оставаться в таком положении ещё долгое время, даже когда всё снова стихло, и мысленно молился, чтобы вторая операция прошла лучше. Хоть он и не верил, что это произойдёт, но он молился. Прошло около двадцати минут молчания, и до его ушей донёсся ещё один звук, на этот раз более тихий и слышный только Франции, потому что он звучал прямо за дверью. Попросив прощения у находящегося без сознания Уильямса, он отправился на разведку. Выйдя из комнаты, мужчина увидел расхаживающего по коридору Артура. Англичанин что-то яростно бормотал себе под нос, проклиная всё и вся и сгрызая плоть своего большого пальца, как собака кость. — Англия? — Я хочу, чтобы его нашли. Тот моргнул. — Кого? — Ублюдка, который сделал это с ними, — прорычал Кёркленд, вскидывая голову и являя заплаканные глаза, которые он так усердно пытался вытереть и без того уже мокрыми рукавами рубашки. — Хочу, чтобы его нашли, чтобы он сдох, хочу убить его собственными руками! Бонфуа молчал. В нём росла такая же ярость с того момента, как они увидели своих почти безжизненных сыновей, но он смог подавить внутреннее желание применения грубой силы, в отличие от Британии. Он положил руку на дрожащее плечо Артура, несильно сжимая его в знак утешения и поддержки. — Мы приближаемся к нему. Поскольку наши войска окружают его с обеих сторон, в любой месяц он будет вынужден сдаться... — Я не о Германии, Франциск, — бросил Артур, не поднимая глаз. — Я поверить не могу, что он в курсе всего этого. Ты же знаешь Людвига не хуже меня. Он не стал бы... он бы не одобрил такое. Он опять прикусил большой палец, вонзив зубы так глубоко, что Франция успел испугаться. Зелёные глаза давно абстрагировались от разговора, уставившись в точку на дальней стене, будто собираясь каким-то образом сдвинуть её и положить этому конец. — Германия много чего натворил, но никогда бы не сделал ничего подобного. Только не с нашими мальчиками, — губы Франции дрогнули в едва заметной улыбке на слове «нашими». — И дело даже не только в них. Иван сказал, что остальные — другие тела, которые они нашли — были детьми. Детьми, Франциск! Их пытали и резали, как... животных! Нет, ни одна страна, ни одна, не может нести ответственность за что-то подобное. Даже Байльшмидт не опустился бы до такой мерзости. Это кто-то другой. Какое-то чудовище. Он мне нужен. Я разорву его к чертям. С лёгким щелчком Англия сделал именно то, чего опасался француз, – прокусил кожу большого пальца, выпустив ровный поток крови. Бонфуа убрал палец ото рта англичанина и быстро приложил вытащенный из кармана носовой платок, чтобы остановить кровотечение. — Правда, Англия, — проворчал он. — Самоистязание никому не принесёт пользы. А Альфреду и Матьё — меньше всего. Тот сердито посмотрел на него, но опухшие глаза делали его больше похожим на надутого ребёнка, чем на свирепого взрослого. — Не читай мне нотаций, болван. Сейчас не время. — И сейчас не время для мести, — возразил Франциск, плотно заворачивая тряпку. — Скоро у нас будет шанс, как только это испытание закончится. Но пока мы должны оставаться сильными и разумными — ради них. Понимаешь? Артур сжал в кулак узловатый платок и закусил губу. Затем глубоко вздохнул и заставил себя расслабиться. — Да, конечно, ты прав... на этот раз. Неожиданно дверь в операционную открылась. Литва высунул голову в коридор и посмотрел в противоположную от них сторону, прежде чем, наконец, повернулся к ним. — О, хорошо, что вы оба здесь, — выдохнул он, и его лицо смягчилось с такой заботливостью, которую никто другой не смог бы вызвать, даже если бы от этого зависела их жизнь. — Мы закончили процедуру с мистером... с Америкой. Сейчас мы переведём его в другую комнату, и... и в течение часа сможем начать работу над Канадой. Бонфуа глубоко вздохнул и сжал кулак, что его ухоженные ногти впились в ладонь. Теперь уже Артур положил руку ему на плечо, разделяя те же силу и утешение. — Хорошо, mon cher. Говори нам, что делать.

***

Едва Альфред вошёл в лабораторию, как Менгеле схватил его за волосы, дёрнул головой вперёд и воткнул шприц в основание позвоночника. Джонс непроизвольно взвизгнул и тотчас сжался, ощутив иглу, пронзившую хрящ между его позвонками, проталкивающуюся в мягкую нервную ткань, куда ввели обжигающую жидкость. Она распространилась почти сразу же, проникая в тело с каждым ударом сердца. Он попытался замахнуться на мужчину, но обнаружил, что едва может поднять руки. Через несколько секунд он уже их не чувствовал. А спустя ещё минуту у него подкосились ноги, и американец бы безвольно упал на пол, если бы эсэсовцы не схватили его за руки и не потащили к смотровому столу, кладя на спину. — Что?.. — он задыхался, кашляя от странной нехватки воздуха в лёгких. — Что ты со мной сделал? — Довольно удивительно, да? — усмехнулся Менгеле, улыбаясь и легко снимая с Америки рубашку, как с куклы. — Это особый анестетик моего собственного изобретения. Парализует все нервные пути, кроме автономной нервной системы и пары других. Он немного сильнодействующий, чтобы применять его на детях, поэтому я обычно его не использую. Но с твоими необычными обстоятельствами, я думаю, он наконец нашёл своё истинное призвание. Согласен? Юноша зарычал и только, потому что больше не мог ни пошевелиться, ни почувствовать ничего ниже шеи. Доктор даже не стал возиться с ремнями, полностью доверяя своему мощному обезболивающему. Более того, он отпустил охранников и принялся насвистывать весёлый маршевый мотив, готовя инструменты. — Я немного разочарован, что ты не разделяешь... как бы это сказать... необычный цвет глаз твоего партнёра, — хмыкнул он по-английски, неспешно расставляя несколько склянок и шприцев на металлическом подносе. — Но полагаю, придётся попробовать немного другой подход к тебе. Он с особенно громким стуком поставил в поле зрения американца прозрачную пластиковую ёмкость. — Знаешь, что это? Альфред прищурился. Этикетка гласила: «Mycobacterium tuberculosis». — Ты и твой близнец, по-видимому, проявляете неестественную выносливость, — продолжал Менгеле и потряс склянкой перед собой. — Не похоже на всё, что я видел раньше, но зато это очень интригующе. Может быть, это новая разработка ваших военных? Как в ваших комиксах? Джонс хранил молчание, твёрдо решив, что даже если бы в армии действовала какая-то сверхспециальная солдатская программа, он не стал бы о ней никому рассказывать. — Нет? Ну ладно, всё равно это не так важно, — мужчина пожал плечами, наполняя шприц уже знакомым содержимым. — Мне гораздо любопытнее посмотреть, как это повлияет на тебя. — Больной подонок, — слабо прошипел Америка, стараясь отдышаться. Менгеле издал непонятный звук, похожий на смешок, протирая предплечье субъекта спиртом и тут же хватая шприц. Игла пронзила тонкую кожу, но Альфред не почувствовал никакой боли, только краткий миг дискомфорта, что нечто чужеродное вторглось в его плоть. Насвистывая всё это время какую-то мелодию, доктор сделал ещё две инъекции с похожими по звучанию этикетками, которые юноша так и не смог разобрать. Он смахнул пот с лица куском влажной марли и посмотрел на часы, словно рабочий, следящий за временем его перерыва. — Симптомы проявятся в течение нескольких дней, — он объявил это так, будто обсуждал погоду. — Но я, конечно, не стану рисковать и терять шанс, поэтому буду проверять тебя каждый час. А ещё я не собираюсь просто сидеть всё это время. Уверен, ты понимаешь, это всё ради науки. Мужчина щёлкнул пальцами в направлении своего ассистента, который появился с блестящим лезвием скальпеля. Менгеле всё ещё улыбался — как Иван, но хуже, в миллион раз хуже, потому что этот человек не страдал от сотен лет всех тягот страны, Брагинский же контролировал свои чувства — он смахнул жетоны американца в сторону и вдавил лезвие в кожу чуть ниже ключицы. Чёртов анестетик сделал своё дело. Юноша не чувствовал боли. Но это не уменьшило первобытного ужаса от того, что его разрезали от шеи до груди, и не приглушило тошнотворный звук металла, скребущего по кости вдоль всей длины грудной клетки. Как истинный солдат, он отказывался плакать, отказывался дать своему мучителю это удовольствие, несмотря на ещё два надреза: один — поперёк живота, другой — в верхней части рёбер. Альфред сжал глаза настолько плотно, насколько это было возможно, желая заставить себя думать, что это происходило с кем-то другим. Но внезапно он почувствовал, как чужие пальцы скользнули под разорванную кожу, оттягивая её назад. Он знал, что если откроет глаза и рискнёт взглянуть, то увидит собственные обнажённые кости. Собственные дрожащие лёгкие. Собственное бьющееся сердце. — Это, должно быть, забавное зрелище, не так ли? — сверкнул глазами доктор и вновь улыбнулся, умывая руки от крови американца.