Прежде чем мы проиграем

      — Гермиона, ты слышишь меня?       Гермиона оборачивается и смотрит на Джинни и Рона, затем опускает взгляд на Гарри, который сидит на полу гостиной факультета и задумчиво разглядывает тлеющие поленья, нервно сжимая и разжимая волшебную палочку в руках.       — Я слышу, Рон, — тихо отзывается она и снова отворачивается к каминной полке.       Внутри всё жжёт неистовым огнём, словно сейчас она вспыхнет и сгорит на глазах у друзей.       Ладони ужасно трясутся, потому Гермиона суёт их в карман.       Дамблдор мёртв, Гарри разбит и до сих пор не может свыкнуться с мыслью о предательстве профессора Снейпа, Джинни третий день с ошеломлением и подавленностью кружит вокруг Поттера и не может подобрать подбадривающего слова, а Рон погрузился в полное молчание, лишь исподтишка тяжёлым взглядом частенько сверля спину Гермионы, очевидно, не понимая её равнодушия.       Но он не знал, как внутри неё всё испепеляло, прожигало и проедало, словно яд, скользя по натянутым от напряжения и волнения нервам, доходя до самых тончайших волокон, заставляя их дрожать, болеть и ныть.       Вчера прошло прощание с Альбусом Дамблдором.       Джинни долго сидела и обнимала Гарри, который за вчерашний день не проронил ни слова, Рон подражал другу, не зная, что сказать, а Гермиона отстранёно прислонилась к стене в Большом зале, скрестив руки на груди, и погрузилась в свои думы.       Ей не было жаль директора — она знала, что Дамблдор пошёл на смерть сам. Это был его план, его сюжет, и всё пока следовало, как им задумано. Она много размышляла о профессоре Снейпе, поначалу теряясь в догадках, что с ним произошло, но на второй день Гермиона точно поняла, что Северус Снейп в безопасности и ни разу не пострадал. Пострадал только Том.       Волан-де-Морт не поверил ему.       В ту ночь, когда Том отправился в оплот Пожирателей смерти, Гермиона осталась с друзьями и долго выслушивала неразборчивый шёпот друга, который каждый раз твердил о предательстве Снейпа и падении с башни Дамблдора. Она особо не вслушивалась в тихое мычание, а беспокойно пропадала в себе, выискивая ощущения Риддла. Она ужасно нервничала и не могла найти себе места, вышагивая по пустой гостиной, и, наконец, получила первую отдачу: Том колебался, раздражался и закипал, как чайник на огне.       Что с ним? Что ему сказал Волан-де-Морт? О чём они говорят?       Рон впервые тогда нарушил тишину и попросил Гермиону присесть, чтобы не мельтешила перед глазами.       Наполняясь таким же раздражением, Гермиона фыркнула, прошла к камину и облокотилась о стену, бросая на друга вызывающий взгляд, но Рон не обратил внимания и снова переключился на Гарри.       А он всё шептал и шептал, повторял себе под нос, как заклятие, медленно сходил с ума и ужасно раздражал своей несобранностью и отчаянием. Ему не понять, что Снейп на самом деле не предатель и что Дамблдор сам выбрал такой удел, но прожигать время бездействием и наблюдать, как друг размазывает сопли по стенам, было не самым лучшим занятием.       Том накалялся и распускал поток прожигающей лавы, которая вот-вот проникнет в Гермиону и взорвёт её, как вулкан, разъедая кислотой и антрацитовым паром.       Он уже близко. Он уже подступает к кратеру и готов вылиться наружу.       — Хватит! — резко выкрикнула Гермиона, сверкнув зрачками.       Гарри замолчал, а Рон поднял на неё ошеломлённый взгляд.       — Что ты смотришь так на меня? Разве ты не видишь, что он тратит время и нервы?       — Не кричи на меня! Ты не одна в отчаянном положении, чтобы выплёскивать свой псих!       — Я не в отчаянном положении, а думаю, что делать дальше, Рональд! — раздражённо отозвалась Гермиона, дёрнув желваками.       Рон заметил этот незнакомый ему жест и поморщился.       — И как? Что-нибудь придумала уже? Дамблдора нет, крестр...       — Заткнись! — перебила та, коротко взглянув на Джинни. — Стоит заглянуть в библиотеку и поискать что-нибудь, а не прожигать время зря!       — Какая ты у нас умная! Так сходи среди ночи и поищи, в чём проблема? — съязвил Рон.       — Ребята, перестаньте, — подала голос Джинни, притягивая к себе колени.       — Успокой своего брата, я не начинала. Видите ли, ему мешает, как я хожу и размышляю.       Гермиона продолжила ходьбу, не обращая внимания, что в ответ пробубнил Рон. Эмоции стали выплёскиваться через край — Том был вне себя от ярости.       Неужели Волан-де-Морт настолько дурак? Неужели он не верит ни единому слову своей юной копии, заставляя его злиться и выходить из себя?       Помешанный, одержимый, невероятно самоуверенный, обманутый Дамблдором и Снейпом! Настолько глупый, что не верит самому себе! Если он не послушает Тома, Гермиона ни за что не позволит умереть Гарри, участвовать в играх и планах Дамблдора, разыгрывать театральную трагедию, в которой Гарри просто обязан умереть, если тот будет стремиться убить Волан-де-Морта.       Мерлин! Гарри — кусочек души тёмного волшебника, которого прежде чем убить, нужно убить самого Гарри, а ещё и Риддла.       Не слишком ли высокая цена за смерть Волан-де-Морта? Неужели он будет продолжать нагнетать атмосферу в магическом обществе, захватывать власть и преследовать Поттера?       — Дай мне мантию, Гарри, — дрожащим от ярости голосом произнесла Гермиона.       — Не глупи, Гермиона, утром сходишь в библиотеку, — произнесла Джинни, подняв взгляд на неё. — Ты видишь, Гарри сейчас не в состоянии...       А Гермиону разрывало и жгло.       — А мне плевать, в состоянии он или нет! Вы все слишком разложились в себе и не понимаете, что уже нужно действовать! Защищать школу некому! В любой момент сюда может снова заявиться свора Пожирателей! Шкаф до сих пор открыт в Выручай-комнате, а мы тут сидим и прожигаем!.. Ах!..       Гермиону тряхнуло, и она замолчала, не сумев договорить мысль. Яд полностью проник внутрь и стал плавить всё живое, в ушах сначала застучала кровь, затем зашипел ток, а перед глазами заискрили молнии, из-за чего гостиная расплылась и чуть ли не исчезла, оставляя только белоснежное свечение, увеличивающееся в размерах.       — Гермиона? — нервно, словно где-то издалека позвал её Гарри.       — С ней что-то не то, — ещё отдалённее прозвучал голос Рона.       — Что с её глазами?.. — выдохнула Джинни.       Две пары рук прикоснулись к предплечьям и потянули вперёд, после чего Гермиона ощутила под собой мягкую поверхность дивана и согнулась пополам, буквально выплёвывая ненависть и злобу.       Её разрывало от боли на тысячи мелких кусочков, на осколки стекла без возможности собраться воедино. Было отвратительно злостно и невыносимо горячо, словно её плавили как пластмассу.       Но в какой-то момент это прекратилось, сменяя всё на приятное и восторженное, болезненно зудящее и невероятно тёплое, толкая в спину, после чего Гермиона будто оступилась и бросилась вниз, в мягкую бездонную пропасть, обнимающую невыносимой тоской и желанием притянуться к чему-то незримому и бархатному, — к тому, что несёт в себе утешение.       Она не помнила, что было дальше, как оказалась в своей комнате, раскинувшись на кровати. Тусклые глаза устремились в потолок, кругом тишина, пустота и одиночество, окутывающее каждую часть тела. И больно, ужасно тоскливо и больно, словно кровоточит открытая рана в ушах, продырявленных насквозь.       Там сквозит. Там холодно и безутешно.       Гермиона подорвалась с кровати, понимая, что Том получил увечье, как-то ранен, а она здесь, не может выбраться и прийти к нему на помощь.       И так прошёл целый день: в метаниях от прожигающего яда до полного отсутствия мыслей и чувств.       Ему было плохо. Ужасно плохо и холодно.       На другой день она продолжала сторониться друзей, кутаясь в школьную мантию и скрещивая руки на груди, всем своим видом показывая, что лучше сейчас не подходить к ней.       Отстояв церемонию прощания с Дамблдором, Гермиона тут же направилась в спальню и погрузилась в пустоту, меланхолично раскачиваясь и молясь, чтобы день отъезда в Лондон наступил быстрее.       На третий день она, наконец, вышла в гостиную и присоединилась к друзьям, которые с мрачным видом продолжали молчать и о чём-то думать.       И Рон, наконец, нарушает тишину, спрашивая, что случилось с Гермионой.       Но она молчит, смотрит на каминную полку и пропадает в сжигающих ощущениях, которые через минуту сменяются тоской.       — Гермиона, ты слышишь меня?       — Я слышу, Рон.       Она ещё несколько минут смотрит перед собой, затем медленно оборачивается и тихо вздыхает.       — Я сильно перенервничала. Пойми, Рон, то, что произошло, совсем не шутки, и в любой момент Вол...       — Не произноси его имя! — тут же перебивает Уизли и устало опускает глаза.       Гермиона хочет возразить, приоткрывая рот, но резко останавливает себя, передумав.       — Дело в не в том, что произошло, Гермиона.       Совсем тихо и ровно разносится голос Гарри по пустой комнате. Он, наконец, что-то сказал вразумительное. Он, наконец, переключился на другие проблемы, которые раньше не меньше волновали его.       — Дело в том, — продолжает он, — что не один месяц ты ведёшь себя очень странно, словно тебя кто-то запугал до полусмерти, а затем подменил.       — Гарри, мы уже много раз обсуждали... — на выдохе отзывается Гермиона, но друг не даёт закончить.       — И ни разу ты не сказала, что на самом деле случилось, — так же ровным голосом произносит Поттер. — Сколько раз ты неожиданно пускалась в слёзы? Сколько раз ты почему-то резко отвечала и грубила на мои вопросы? Сколько раз ты говорила, что словно сошла с ума?       Гермиона закрывает на несколько секунд глаза, в очередной раз укоряя себя за то, что ещё в первый месяц не справилась со своими эмоциями и глупо думала, что Гарри способен её понять и оказать помощь.       Это было опасно: говорить о существовании Тома Риддла в этом времени, раскрывать его планы и замыслы и, наконец, их взаимосвязь, за которую вряд ли кто-то погладит её по голове.       Сначала Гермиона была слабой, немощной, вечно ищущей утешения, боясь упустить из вида последнюю надежду в образе Гарри, но спустя некоторое время она точно осознала, кто является её последней надеждой.       Гарри раздражал, когда говорил о Малфое, о том, что он Пожиратель смерти, или когда пропадал и неожиданно появлялся, объясняя, что караулил у Выручай-комнаты.       Гермиона злилась на то, что друг просто тратит время зря, пытаясь вынюхать хоть что-то. Она сомневалась в этом, как и Рон, пока Том не открыл один из своих секретов: Малфой действительно Пожиратель смерти. И тогда всё изменилось.       Она перестала наматывать сопли на кулак и терять голову в истериках от того, что не может спокойно прожить дня без Риддла. Её вечно тянуло к нему, сущность страстно желала воссоединиться, а возникающее тепло согревало так сильно, что хотелось в нём засыпать и никогда не открывать глаза, растворяясь в мягких, но таких редких объятиях Тома.       Одержимая Гермиона.       Её сущность прогибалась, а потом ломалась под давлением магии, которая ещё не до конца впиталась в неё и вечно устраивала бунт, требуя сдаться, броситься к горячему дыханию, таящее в себе ту белоснежную нить, чем было физическое проявление волшебства, желающее сплестись окончательно и оказаться в ком-то из них полностью.       Да, Гермиона поняла, что эта нить, — магическая сущность и сердцевина Тома, — разделилась, попала к ней, привязываясь к её влюблённости — условию, которое требовалось для активизации крестража, — и переплелась с её магическим стрежнем. Магия Тома желает вернуться назад, стать единой и полноценной, и всё логично: его часть из Гермионы не выдернуть, разве что упрятать в какой-нибудь предмет, создав крестраж.       Или поддаться и не препятствовать уже давно зародившемуся процессу.       Гермиона долго изучала книжку, что нашла в апартаментах Слизерина, вчитывалась в каждое слово, посвятила всю себя находке и пыталась разделить свои настоящие чувства и те, что навязывала магия. Бесконечными ночами она лежала на кровати и смотрела в потолок, пытаясь распознать свою суть без постороннего влияния, понять, насколько далеко зашла её влюблённость и на что она способна, чтобы тешить это чувство. Представляла разные варианты событий, то веря в искренность Риддла, то подозревая его в очередной ловушке, в которой Гермиона оружие в руках врага.       Что она чувствовала и как бы относилась к Тому, если бы он когда-то вскрыл свои карты и сообщил, что просто пользовался ею?       Часы в таких размышлениях были самыми тяжёлыми и невыносимыми, но Гермиона заставляла себя думать даже о таких вариантах, а также предусмотрительно выискивать лазейки, как выбраться из такого провала.       К концу этого месяца она стала собранной, уверенной в себе и, возможно, крайне резкой. Она не могла не заметить, как медленно, но верно становится похожей на Тома, копируя его поведение или манеру держаться. И эта чёртова книга в Тайной комнате совсем выбила её из колеи — у неё есть два пути: убийство или смерть той Гермионы, что ещё была в ней несколько месяцев назад.       Эти варианты совсем не веселили, однако она стала издевательски посмеиваться над собой: её никто не заставлял брать ту диадему, так что во всём она может винить только себя.       И в этот самый момент Гермиона почувствовала, как в ней ещё сильнее пробудилась незнакомая ранее ей натура: если бы не диадема, она жила бы в неведении, не знала бы о планах Дамблдора, не знала бы, что Гарри поджидает смерть, если он начнёт воплощать те замыслы в жизнь после смерти директора. И сейчас у неё многое есть в руках, чтобы изменить запланированный сюжет, перевернуть всё в свою пользу, руководствуясь какими-то приоритетами.       Она уже не верила прошлой себе, не верила, что всегда поступала правильно, справедливо или честно. Не верила, что всегда боролась за истину, что её ценности и приоритеты были настоящими и самыми благородными. Однажды Том доказал ей в одном из повторяющихся дней, что она не идеальна и все её решения тоже. Раньше она всегда противоречила себе, считая одно, а поступая по-другому.       Но теперь она верила Тому.       Она остро осознала, что любой герой в жизни не может похвастаться благородством и чистотой помыслов, и теперь, зная, о чём на самом деле думал Дамблдор, Гермиона без сомнений была уверена в том, что каждый обязательно имеет свой тёмный уголок души и бесспорно действует только в личных мотивах, но никак не в общественных.       Взять того же Поттера: в нём не кипит желание освободить весь мир от натиска тёмного волшебника, — им руководствуется только жажда жить и защитить самого себя от покушений. И сейчас его беспокоит не смерть директора, а только вымышленное предательство Снейпа. Вот что острее всего может пронзить сердце! Вот что смертельно для каждого из них!       Все ненавидят предательство: и Гарри, и Рон, и Гермиона, и Том, и Волан-де-Морт. И когда-нибудь этот предатель, этот заточенный нож, вонзится и проткнёт насквозь. Это всего лишь вопрос времени.       Вот только если взглянуть в корень вещей, Гермиона уже предала и делает это до сих пор.       Да-да, она настоящий предатель, и стала им ещё в тот момент, когда наотрез отказалась от мысли выложить всю правду Гарри о том, что с ней приключилось и кто заставил её вести двойную игру. И если она уже предала, уже ступила на эту тропу, то давно назад пути нет. Она может идти только вперёд. Она может идти туда, где по другую сторону всего действия стоял Том и безукоризненно ждал, когда же она перестанет сопротивляться.       И взвесив в себе истинные чувства, прозрев настоящую суть самой себя, Гермиона приняла решение: ей нужно быстрее оказаться там, где находится Том.       Она не готова создавать крестраж и вырывать из себя чувства, не готова рассказать друзьям всё, как было на самом деле, понимая, что это только усложнит ситуацию, и тогда ей точно придётся быть меж двух огней, боясь либо смерти с одной стороны, либо абсолютного непонимания с другой. Расскажи обо всём друзьям — и ей тут же придётся выбирать. Хотя выбор уже будет сделан, и он может стоить ей жизни.       Гермиона поняла, что каждый из них в первую очередь действует, руководствуясь инстинкту самосохранения, и если на кон поставлена жизнь, то человек пойдёт на что угодно, если где-то там, вдалеке, мерцает слабый свет надежды, манящий и призывающий к себе.       И пусть её лучше убьют чувства, убьёт предательство Тома, если он обманывает её, пусть она захлебнётся в луже собственных несбывшихся надежд, — это будет равноценная плата за предательство друзей, однако ни за что её палочка не поднимется на другого человека только для того, чтобы вырвать из себя это гнетущее волшебство.       Но всё же Гермиона сердцем чувствовала, что никакого обмана нет. Если Том до сих пор не причинил ей боль и, более того, посвятил её в некоторые тайны, значит она движется верно, значит она не просто оружие, но и верный спутник на этой дорожке. Значит она равноценный... партнёр?       И в последнюю ночь перед тем, как появиться перед Томом с книгой в руках и информацией по Малфою, она точно решила, что с этого момента готова ускорить всё происходящее с ней: поддаться магическому стержню Тома, кружащему в ней, и максимально сблизить себя с ним.       Не сразу ей пришёл в голову ответ, как необходимо это сделать и что значит моральное и эмоциональное сближение, о котором накануне прочитала из книжонки Слизерина. Все занятия она провела в глубоких раздумьях, перебирая возможные варианты: откровенные разговоры, признания, узнать друг друга лучше, добиться чистейшей дружбы, заставить Тома полностью доверять ей и прочее. Но к моменту прихода Риддла в школу, идя по пустому коридору на второй этаж, Гермиона резко остановилась и ошеломлённо уставилась перед собой, находя единственный верный ответ: физическое сближение будет являться самым мощным зарядом, который подтолкнёт ко всему, что она весь день перебирала в голове. Раскрыть себя во всём, увидеть самую сокрытую и несдерживаемую улыбку и лицезреть самое истинное лицо Тома, услышать настоящий, неподдельный звук, срывающийся с его губ — это будет самое откровенное признание.       И всё получится, если Том по-настоящему готов принять её. По-настоящему готов открыться ей и хоть на мгновение показать истинного себя.       И всё получилось.       Не успела Гермиона открыть глаза на следующее утро, а что-то невидимое уже поселилось в груди и тянуло к Тому, лежащему рядом с ней. Чувства обострились, эмоциональный фон стал более разборчивым и утончённым. Всё вокруг приобрело тона, которые она ранее никогда не различала. И сам Том — он стал чем-то более значимым и необходимым. Он стал тем, кому хотелось уподобиться, кого хотелось добровольно слушать и внимать.       Кого не хотелось отпускать от себя дальше, чем на пару шагов.       И вот сейчас, за один миг прокручивая это всё в голове, Гермиона смотрит в зелёные вопрошающие глаза друга и уверенно отвечает:       — Да, мне казалось, что я схожу с ума. Потому что я лишь на секунду представляла, что будет, если ты прав. Что будет, если Малфой действительно Пожиратель смерти. Глупо было отрицать, что кто-то пытался совершить убийство: ожерелье, к которому по ошибке прикоснулась Кэтти, отравленное вино, выпитое Роном, предназначенное Дамблдору, расспросы Снейпа об оборотном зелье, которое кто-то выкрал у всех из под носа...       — Но ты могла сказать об этом, — с чувством отзывается Поттер.       Плохая попытка убедить друзей в том, что дело было только в этих обстоятельствах.       Гермиона подумала про Тома, снова ощущая пронизывающую насквозь тоску и обжигающее всю сущность тепло, желающее притянуться к источнику.       Том был очень убедительным и находил выход из любой ситуации. Он умело и ловко уводил с ненужных тем, заставлял человека поменять своё мнение и согласиться на любые условия. И только если ему это было нужно.       Гермионе сейчас нужно было убедить друзей в том, что её изменения оправданы.       Она медленно ступает вперёд, приближаясь на шаг к друзьям, опускает деланный виноватый взгляд и трепещет ресницами, выражая глубокую тоску.       — Послушайте, — вкрадчиво начинает она, затем давит на голос: — вы оба, послушайте!       Гарри и Рон тут же наклоняются ближе, наблюдая, как подруга медленно присаживается к ним.       — Да, Гарри, ты прав. Кое-что случилось, что так сильно повлияло на меня. И я... мне очень сложно рассказать об этом. Я... я просто не знаю, как это рассказать вам.       Рон сразу смотрит на Гарри, который отвечает ему тем же, затем Поттер снова поворачивается к Гермионе и медленно берёт её за руку, но та как можно мягче отстраняется.       — Что бы это ни было, ты можешь рассказать нам всё, Гермиона.       Друзья смотрят на неё настолько доверчиво, что щемит в груди, но спустя мгновение боль проходит и сменяется пустотой, в голосе с которой та отзывается шёпотом:       — В феврале. Это произошло в феврале.       — Что произошло? О чём ты? — нетерпеливо вопрошает Гарри, продолжая сжимать свою палочку в ладони.       — Меня... я... Мерлин, мне тяжело об этом говорить!..       Слёзы наворачиваются сами собой: эти воспоминания слишком яркие и слишком сильно пронзают острым клинком в горло, да так, что Гермиона не может больше вымолвить ни слова.       — Гермиона, успокойся, — ласково отзывается друг, осторожно прикасаясь к плечу, но та резко отстраняется и запрокидывает голову наверх, пытаясь совладать с собой. Ей нужно немного времени, чтобы озвучить. Ей нужно лишь пару секунд и она выпалит всё, как есть.       — Меня чуть не изнасиловали.       Гермиона смотрит в потолок гостиной, но видит тот паршивый день, когда чужие грубые руки измывались над ней, ощупывая каждый клочок ткани и каждый спрятанный под ней сантиметр кожи. Перед ней блестящие и одурманенные глаза, плотные влажные губы, быстро приближающиеся к её и впивающиеся со страстью и горечью в плоть.       Гермиона вздрагивает и невольно отклоняется назад, опуская невидящий взгляд на друзей.       Они не успевают что-либо сказать, совсем ещё не воспринимая произнесённые подругой слова, а та уже чувствует, как внутренняя нить начинает с силой натягиваться, как струна, и с каждым мгновением сильнее врезается во внутренности, передавливая стенки организма и усиливая болезненные ощущения.       Друзья не успевают понять, что к ней лучше сейчас не подходить, а Гермиона уже чувствует как эта нить начинает действовать в обратном порядке, ослабевать, подавать импульс тепла, а за спиной появляется тень незримого существа, мягко обволакивающего за плечи и словно нашёптывающего утешение.       Это было что-то новое и невероятное. Что-то близкое и слишком бархатное, похожее на тёплую мантию Тома, которой он накрывал её за плечи, прикрывая истерзанную одежду. Мантия, сохранившая его тепло и... аромат бергамота.       Любимый запах бергамота.       Внезапно Гермиона начинает видеть друзей ярче и чётче, а они до сих пор пребывают в изумлении.       — Постой, я... — собирается с мыслями Гарри, но его тут же резко перебивает Рон, вскакивая с места:       — Какой ублюдок это сделал?!       — Тише! — отдёргивает тот, быстро покосившись на Уизли, заставляя сесть обратно, и снова пронзительно смотрит на Гермиону.       — Это не важно, — уже спокойно качает головой подруга, показывая внезапно появившуюся слабую и грустную улыбку на губах, продолжая отчётливо различать незримое прикосновение. — Важно то, что худшего не случилось, хоть это и оставило неизгладимый след.       Под её взглядом Гарри нервно трёт переносицу, но Рон не собирается сдаваться, разозлившись ещё сильнее.       — Это важно, Гермиона! Если кто-то чуть не изна... прикоснулся к тебе, эта мразь должна!..       — Рон! Прошу тебя, — мягко останавливает она, обращая к нему тоскливый взгляд, — я уже справилась с этим...       — Но об этом должен был знать!..       — Кто? — легко спрашивает, затем чуть выгибает бровь не в своей манере. — Тот, кто уже покоится в земле?       — Это урод должен быть наказан!       — И тогда об этом узнает вся школа. Нет, Рон. Я не хочу, чтобы об этом говорили на каждом углу. Именно поэтому, Гарри, я долго не решалась говорить тебе хоть что-то. Это было... слишком сложно.       Гарри с самым невероятным состраданием смотрит ей в глаза, поблёскивая зрачками, и опускает голову.       — Я... долго не понимал, почему ты отстраняешься от нас. Теперь мне всё ясно, — неживым голосом отзывается он, но тут же быстро и яростно добавляет: — Тем не менее, Рон прав! Гермиона, пойми: нельзя оставлять этого... мерзавца не наказанным!       — Он наказан, Гарри, — убедительно отвечает Гермиона. — И у него даже стёрта память, чтобы... чтобы стало так, словно ничего подобного не было.       — Но Гермиона!.. — продолжает возражать Рон, наклоняясь к ней ещё ближе и сжимая кулаки.       — Рон! Я прошу тебя! Я уже пережила это, и он понёс наказание! — твёрдым голосом протестует та, и друзья сдаются, боясь обрушить выставленные стены, ограждающие Гермиону от тех воспоминаний. — Прошло несколько месяцев, я переборола в себе этот ужас и... если мы будем продолжать... я не хочу больше никогда говорить об этом!.. Пожалуйста...       Они снова сострадают ей и в этот раз молчат, не смея нарушить воцарившуюся тишину.       — Мне на самом деле очень неловко и... стыдно, — признаётся, наконец, Гермиона и отворачивается.       Решив воспользоваться именно таким аргументом, как изнасилование, Гермиона не предполагала, что ей реально станет стыдно говорить об этом, а затем смотреть в глаза Гарри и Рону.       Они мальчишки, хоть и друзья.       Они имеют мужскую природу, и от других их отличает лишь контроль и другие жизненные ценности.       Однако Гермиона чувствует прилив довольства от того, что ей удалось сделать: ей удалось убедить их, обосновать своё поведение и избежать ненужных вопросов.       Наверное, Том гордился бы ею.       И в самом деле, нет ничего сложного, когда говоришь правду, но не договариваешь — это убедительно звучит и даже не обман.       Внезапно Гермиона дергается и ей приходит мысль о том, что Риддл всегда пользовался такой стратегией, но пользуется ли сейчас?       Несомненно, она знает далеко не всё, но и Том тоже не сразу черпает найденные ею знания. И всё же, мотивы Гермионы в его отношении чисты, а наоборот? Может быть, он до сих пор говорит ей часть правды, умалчивая о многом, что в итоге приводит только к поверхностным выводам, а на самом деле за ними кроется ещё куча другого?       Гермиона тут же отбрасывает от себя неприятные мысли, лишь пропуская в голову одну единственную: нужно заставить Тома доказать своё доверие так же, как он заставил это сделать её.       В груди снова начинает растекаться яд, проедающий всё, что встречается на пути.       Им необходимо уже увидеться. Три дня было терпимо, но четвёртый день становился невыносимым.       — Вы слышали, когда нас отправят в Лондон? — тут же спрашивает и пристально всматривается в лица друзей.       — Завтра утром. Профессор Макгонагалл хочет поскорее отправить студентов, видимо, страшась опасности и возвращения Пожирателей, — отвечает Гарри, наконец, переводя взгляд на свою палочку, продолжая сжимать и разжимать её в ладони.       Это было разумно: всем уже стоило покинуть школу и прийти в себя от произошедшего.       — Отлично, — облегчённо произносит Гермиона, глубоко вздыхает и начинает подниматься с пола. — Тогда... я пойду собираться и отдыхать. До завтра.       Ребята кивают, провожая подругу взглядом, а затем отворачиваются и начинают ошарашено переглядываться.       Уже прошла половина ночи, осталось пережить рассвет.       Гермиона оказывается в спальне, где уже давно спали девчонки, быстро достаёт собранный ранее чемодан, закидывает туда последние вещи, застёгивает с громким щелчком замок и медленно опускается на кровать, прикрывая глаза.       Ещё немного и она будет в Лондоне.       На утро она с нетерпением выжидала, когда все доберутся до станции, рассядутся по местам, и поезд двинется в город.       Они почти не разговаривали на пути домой, лишь мельком обсуждали, что делать с медальоном, оказавшимся подделкой, и кто такой Р.А.Б.       Никакой информации в библиотеке школы не было, Гермиона лишь умудрилась стащить книгу о крестражах и спрятать в куче своих вещей, только что с ней делать и какой план действий развивать дальше — она не имеет представления.       Она не может позволить Гарри искать свою собственную смерть, но и не может оставить его одного в поисках крестражей. И сколько она не думала об этом, а верный вариант не приходил в голову.       Нужно обсудить всё с Томом. Он наверняка уже придумал, что им делать дальше.       Подумав о нём, Гермиона снова чувствует ужасную тоску, а нетерпение накрывает огромной волной — ей хочется лично подогнать поезд, чтобы он прибыл хотя бы на немного раньше положенного времени.       Не только в их купе было тихо и спокойно: во всём вагоне стояла мёртвая тишина, и если кто-то выходил в проход, то лишь редко слышал чужие тихие голоса, спокойно обсуждающие что-то.       Солнце клонится к закату, сменяя тёплые летние лучи на прохладные и золотистые, а Гермиона, наконец, дожидается, когда поезд замедлит свой ход, пару десятков минут сбавляет скорость и останавливается на платформе.       Наполняясь волнением и радостным предчувствием, она быстрее всех вылетает из вагона и ожидает, когда друзья выйдут следом.       — Ты куда так умчалась? — кричит Рон, направляясь в сторону багажного отсека, чтобы забрать вещи.       — Не хотелось толкаться, — просто отвечает она, но точно знает, как загораются от облегчения глаза.       — Гарри, подай чемодан Гермионы, я попрошу отца, чтобы он отвёз её домой...       — Зачем?! — тут же вспыхивает и пронзает друга острым взглядом насквозь.       — Тебя же никто не встречает, как я понял... Или ты успела сообщить родителям? — неуверенно спрашивает Рон.       — Успела. Они будут ждать меня возле метро, у другого выхода с вокзала.       — А почему не здесь? — недоумевает Гарри.       — Потому что я не считаю это место безопасным, — отзывается Гермиона и поджимает губы.       Они забирают тележки, проходят сквозь барьер и неловко прощаются, обещая друг другу поддерживать связь до следующей встречи.       — В начале августа у Билла и Флёр будет свадьба, и вы оба приглашены. Полагаю, встретимся в конце июля, — напоследок говорит Рон и вымученно улыбается.       Гарри кивает и улыбается в ответ, а Гермиона украдкой поглядывает по сторонам и цепляет на себя улыбку, увидев, что друзья улыбаются.       — До встречи, Гермиона, — оба прощаются, и та берёт свой чемодан, направляясь к другому выходу с вокзала.       Как только Гермиона оказывается на улице, она ищет и тут же замечает Тома, стоящего на противоположной стороне привокзальной площади и безмятежно курящего сигарету, с лёгким прищуром оглядываясь по сторонам.       Он косится в её сторону, но не поворачивается лицом, продолжая изображать из себя одинокого прохожего, который ожидает свой автобус. Свободную ладонь прячет в карман и, вроде как, сжимает там что-то, но когда Гермиона пересекает площадь и оказывается в пятнадцати шагах от него, Том перестаёт ёжиться в плаще, выпрямляется, быстро выбрасывает бычок в урну и поднимает воротник со словами:       — Надень кофту, сейчас будет ливень.       Ладонь прикасается к плечам и толкает идти нога в ногу.       — Где она у тебя?       Гермиона не слышит, а лишь думает, почему его первый порыв после четырёх дней не сработал.       Как во сне, она раскрывает сумку, вытаскивает вещь и, пока Том внимательно оглядывается по сторонам и назад, одной рукой поднимая воротник ещё выше, а другой забирая чемодан, та быстро надевает кофту и устремляется следом, поглядывая на затягивающееся тучами небо.       Не прошло и десяти секунд, как Риддл хватает её за руку, резко дёргает за угол какой-то кафешки и трансгрессирует с вокзала. Гермиона ощущает, как не хватает воздуха, но в ту же секунду невероятно сильные потоки тепла мгновенно врезаются в неё и испепеляют своей мощью.       Под ногами чувствуется мокрый асфальт, а на голову падают нескончаемые крупные капли ливня, под которым губы Гермионы становятся мокрыми, и она не сразу понимает, что мокрыми они стали от прикосновения губ Тома, что жёстко впились в её и потянули на себя белоснежную нить.       Сколько усилий он приложил, чтобы сразу не сделать этого на вокзале?       Как долгожданный глоток воздуха, он втягивает в себя магию, грубо срывая поцелуй, затем отстраняется и сверкает белоснежными зрачками, показывая слабую улыбку и тут же пряча её, закусывая губу.       И Гермиона, наконец, всем нутром чувствует, как Том очень рад её видеть, хоть и давит в себе это ощущение, пытаясь отодвинуть в сторону и наглухо спрятать за тяжёлой тёмной занавеской. Его пульсирующее тепло растекается вместе с кровью по артериям и захлёстывает с ног до головы, заставляя Гермиону снова притянуться к нему, вонзить непослушные пальцы в мокрые волосы и горячо выдохнуть в воротник плаща, с которого скользят капли и попадают ей на кожу, увлажняя пальцы.       Том внезапно отстраняется, показывает привычную усмешку, выгибая уголки тонких губ, хватается за чемодан и ведёт во двор, кладя руку Гермионе на плечи, уводя с собой.       У неё слишком громко бьётся сердце, которое, если не шум дождя, наверное, отчётливо было бы слышно, а в голове возникает столько вопросов, что она теряется и не знает, что спросить в первую очередь. Под её пристальным взглядом Том открывает входную дверь, пропускает вперёд и заходит следом, мотая головой и всюду разбрызгивая с волос капли дождя, одновременно закрываясь на замок и ставя защитные чары.       Гермиона смотрит в проём, ведущий в небольшую гостиную, затем оглядывает закрытую дверь, ведущую в спальню, где она когда-то проводила свою последнюю ночь в повторяющемся дне, а после предпринимает попытку обернуться назад на Тома, но тот уже стоит к ней вплотную за спиной и не даёт взглянуть на него.       Она замирает и задерживает дыхание, чувствуя, как со спины медленно пробирается мягкое существо, осторожно обнимая за плечи и устремляясь вниз, чтобы обхватить полностью. Так аккуратно и нежно, что подгибаются коленки и хочется упасть.       Том отступает на шаг назад, обходит Гермиону и заглядывает ей в глаза:       — Ты их убедила?       — Да, — опуская голову, облегчённо и с улыбкой отзывается она и поднимает исподлобья глаза, чтобы уловить любую реакцию.       Том коротко и сдержанно улыбается, однако Гермиона чувствует его довольство внутри.       Он был доволен ею. Теперь он уверен в ней.       И это было лучшей наградой за то, что она плавала в отвратительных воспоминаниях несколько тяжёлых десятков минут своей жизни.       В гостиную первым заходит Том, снимая с себя мокрый плащ и кидая его на спинку стула, а та проходит следом и садится на диван, внимательно наблюдая за каждым его движением.       — Что он сделал с тобой?       Он оборачивается и невозмутимо смотрит ей в глаза, затем качает головой и закусывает губу, словно размышляя, как лучше ответить на поставленный вопрос.       — Ничего. Просто не заладился разговор.       — Полагаю, ты больше туда не сунешься?       — Если только с тобой за шкварку, — серьёзно отзывается, и Гермиона на секунду верит ему, только потом понимает глупость сказанного и замечает, как тёмные глаза начинают озорно сверкать.       — Он узнал обо мне? — она тут же озвучивает мысль и собирается подняться с дивана, но Том подходит к ней и наклоняется, не позволяя встать, а затем опускается рядом, переводит на неё безразличный взгляд и лениво достаёт пачку сигарет из кармана.       — Да, узнал и больше, чем следует, — сквозь фильтр в зубах отзывается и подкуривает сигарету.       Гермиона хмыкает, думая о том, что Волан-де-Морт и Том — всё-таки должны насквозь видеть друг друга и примерно понимать личные мотивы каждого. Во всяком случае, старший точно должен знать младшего.       — Дай мне.       Она тянется к сигарете, зажатую между пальцами Тома, и ловит удивлённый взгляд, а затем наблюдает, как тот отводит сигарету в сторону, подальше от неё.       — Есть другие способы успокоить свои нервы, и они более действенные, — насмешливо отзывается он, показывая издевательскую улыбку, которую Гермиона уже не воспринимает, как издёвку.       Она закатывает глаза и скрещивает руки на груди, всем видом показывая наигранную обиду, и Том тихо посмеивается, медленно доставая пачку, после чего протягивает ей целую сигарету.       — Заканчивай заниматься ерундой. Эта дрянь никакой пользы тебе не принесёт.       — Интересно, какую пользу она приносит тебе.       — Расслабляет, помогает коротать время, — спокойно произносит Том и шумно выдыхает струю дыма, затем поворачивает голову и с озорством добавляет: — И это отличный способ пофлиртовать с девушкой, доверчиво научив её курить сигареты.       — Ты отвратителен, — деланно морщится Гермиона и впервые за долгие дни затягивается табачным дымом. — Мерлин, какая гадость...       — Выкинь, — легко отзывается тот, не глядя.       Но Гермиона не выкидывает и снова затягивается, чувствуя, как насыщенный горьковатый вкус проникает в глотку, а дым заполняет лёгкие. Ей уже легче переносить эту горечь и тяжесть, потому она довольно быстро справляется с сигаретой и поднимает взгляд на Тома, задумчиво закусывая губу.       Она не знает, с чего начать и что сказать. Будет ли уместным примоститься к нему и получить порцию желанного тепла или стоит обсудить текущие дела? Одобрит ли он её решение или же с удовольствием поддержит идею просто расслабиться и провести вместе время? Может ли оттолкнуть, сославшись на тяжёлую ситуацию?       Он до сих пор не смотрит, докуривая сигарету, загорающуюся в полумраке красным огоньком, и почти невидно улыбается, прекрасно зная, о чём она сейчас думает.       О, Мерлин! Как же он любил такие моменты! Гермиона уже привыкла к тому, что все её сомнения и нерешительность всегда преодолевались ею: Том никогда не вмешивался в настигающие её желания и спокойно ожидал, что она выберет, перестав колебаться.       Он безумно любил наблюдать, как она решается на что-то и предпринимает первый шаг, ещё долго выдерживает паузу, не принимая, но и не отвергая её решения, а только потом показывает, стоит это делать или нет.       И сейчас тот самый момент, когда он снова своим бездействием заставляет её колебаться, ни притягиваясь к ней, ни говоря ничего о текущих делах, — просто ни на что не реагируя.       И Гермиона начинает снова решать сама.       Она тушит сигарету, выдыхает остатки дыма и поднимает поблёскивающие глаза, затем отводит их в сторону и прикрывает веки, медленно складывая голову на мужское плечо.       Как и ожидалось, Том не реагирует: лишь косится на неё и снова смотрит в сторону, отклоняясь назад, на спинку дивана.       Своим бездействием он оригинально выпрашивает инициативу, видимо, прекрасно насыщаясь ею, и иногда Гермионе не хочется следовать его правилам, но стоит лишь подумать о моменте, когда Том, наконец, идёт ей навстречу, отвечая долгожданной взаимностью, та выбрасывает из головы эти мелочи и продолжает делать то, что хочется, пускай и осторожно.       Она сильнее надавливает на плечо и медленно опускает голову вниз, ему на колени, поворачивается и сдувает влажные пушистые волосы с лица, чтобы поймать пустой взгляд, за которым скрыто множество эмоций.       Том, наконец, показывает тень улыбки, опуская на неё взор, аккуратно прикасается к волосам и начинает неторопливо вонзать в них пальцы, отчего Гермиона закрывает глаза и выжидает толику тепла.       Но его долго нет, и она смиренно понимает, что сделала слишком мало, чтобы заставить Тома дать ей то, что нужно.       Они зависимые друг от друга, выпрашивая то, что так жизненно необходимо, а потом прикидывают, а достаточно ли сделали, чтобы дать взамен.       Два идиота.       Гермиона тихо смеётся от подобных мыслей, закрывая глаза и прикрывая губы ладонью, затем чуть приоткрывает веки и вглядывается в ровное лицо Тома, которое так и продолжает ничего не выражать.       Да, она сделала мало, но желание оспорить чужие правила подогревало сильнее.       — Том?       Он молчит и меняет взгляд на вопрошающий.       — Я доказывала тебе, что... ты мне нужен?       Том сначала долго с деланной задумчивостью смотрит в лицо, затем насмешливо произносит:       — Знаешь, Грейнджер, когда ты пришла первый раз к Выручай-комнате после встречи в библиотеке, то уже было понятно, что я тебе нужен.       — Отлично, — она самодовольно улыбается и добавляет: — А когда ты доказывал мне это?       Гермиона с воодушевлением наблюдает, как Том медленно опускает ресницы и лишь через несколько секунд поднимает, врезаясь в неё тёплым взглядом, который вот-вот готов наградить её своим волшебством.       Но то было лишь на секунду, и то оказалось обманчивым.       — Когда я сказал, что это всё не договор, — ровным тоном отвечает Том и запрокидывает голову назад, устремляя взор в потолок.       И Гермиона понимает, что ей снова не удаётся прогнуть под себя его манеру и придётся действовать так, как вынуждал он.       Она переворачивается набок, уткнувшись носом в тёмную рубашку и тяжело вздыхает, просовывая осторожно руку вверх, чтобы обнять Тома за спину.       — Я не диванная подушка, чтобы на мне отдыхать, — замечает он.       Она напрягается и начинает волноваться, что он впервые может её отвергнуть, и это явно не укрывается от него, но она не отпускает, затаившись, как вор в чужой квартире.       Она нервно теребит за его спиной рубашку, ощущает, как внутри поднимается неудержимая буря, вызывающая жажду магии, и не может справиться с ней, чувствуя себя пойманной в ловушку пустыни, в которой жизненно необходим глоток воды. Кожа начинает гореть, а что-то в груди прожигать, вызывая на какие-то действия, которые повлекут за собой результат.       Проходит минута, и Гермиона всё-таки сдаётся, не сумев вынести жажду:       — Мне... нужно это, Том.       Она чувствует, как он отталкивается от спинки дивана, и остро ощущает на себе заинтересованный взор.       — Нужно что? Отдохнуть на мне?       Хочется громко посмеяться над собой.       Как же это выглядело жалко и глупо. Она настолько сильно зависела от чёртова тепла, что готова сделать всё что угодно, лишь бы заполучить.       Гермиона поворачивается на спину, выпуская из пальцев рубашку и смотрит Тому в глаза, в которых так и читается, что он любой ценой выбьет из неё признание.       И, конечно, он выбивает.       — Мне нужно твоё тепло...       — Или я? — тут же вставляет он.       Шах и мат. Гермиона снова прогибается и ломается под настойчивостью Тома, нервно вздыхает и приоткрывает губы, шепча с закрытыми глазами:       — И ты, и твоё тепло.       Он затягивает молчание, накаляя тем самым атмосферу ещё сильнее, отчего Гермиона начинает ёрзать, едва выдерживая пытку тишиной.       И когда-то ей приходит конец.       Она слышит тихий смешок, открывает глаза и видит, как Том склоняется над ней и замирает совсем близко, но снова ничего не даёт: нет нужного ни во взгляде, ни в прикосновениях ладоней.       Тогда она начинает полыхать дерзостью, злясь, что с ней безжалостно играют, и подрывается наверх, надеясь зацепить тонкие губы, но они так же резко отдаляются назад и показывают ей дразнящую усмешку.       Чёртов Риддл!       — Знаешь, как сделать человека счастливым? — тихо произносит Том, заинтересованно рассматривая каждую чёрточку на напряжённом лице. — Сначала забрать у него необходимое, а потом, спустя долгое время, вернуть.       — Это нечестно, Том! — не выдерживает она, поднимаясь и выпрямляясь полностью на диване. — Ты сразу же забрал у меня то, без чего все эти пять дней сходил с ума!..       — Тебе нужно было воспользоваться моментом и тогда, возможно, тебе бы не пришлось сейчас потихоньку вытягивать из меня желаемое.       — Как ты: броситься на тебя? — она выгибает бровь и скрещивает руки на груди, пытаясь разозлиться, но палящее в груди солнце жаркой пустыни не даёт ей этого сделать, призывая наоборот предпринять всё возможное, чтобы добиться своего.       — Было бы интересно на это посмотреть, — отвечает он озорным тоном, затем неожиданно поднимается с дивана и проходит к окну, отодвигая край шторки и вглядываясь в мрачное дождливое небо, затянутое тучами от края до края.       Гермиона вспыхивает раздражением, провожая взглядом все его действия, и закатывает глаза, собираясь ответить, однако Том легко переводит тему, перебивая её мысль:       — Голодная?       — Нет, — резко отвечает она и сильнее напрягает челюсть.       — Ладно, как хочешь, — оборачиваясь на неё, произносит Том, показывает насмешливую, издевательскую улыбку и спокойно выходит из гостиной.       Гермиона начинает злиться сильнее, и лишь спустя минуту понимает, что эта злость не на него, а на саму себя из-за того, что упустила реальную возможность добиться своего сразу: не набралась наглости и не забрала своего. Самое смешное и ужасное было то, что она готова прямо сейчас рвануть из гостиной и сделать всё возможное, чтобы вытянуть желаемое.       Она подрывается с места, однако умудряется затормозить перед выходом, каким-то чудом не позволяя себе нестись сломя голову за Томом. Вместо этого её привлекает барабанная дробь дождя по подоконнику, Гермиона оборачивается и смотрит в щель между штор, а затем медленно проходит к окну, чтобы рассмотреть антрацитовое небо.       Она не настолько должна быть одержимой. Она будет стоять здесь и небрежно отмахиваться от навязчивых мыслей, вертящихся в голове.       Стоит ли говорить, что это невозможно?       Каждая последующая минута кажется в два раза длиннее предыдущей, а через десять таких она уже готова сдаться и притянуться к магии.       Гермиона в последний раз смотрит на тёмное небо, поднимает руку вверх, задвигая плотно шторку и сильно вздрагивает от прикосновения к волосам сзади.       Том был абсолютно прав: сначала не дай необходимое и заставь помучиться, а после человек становится невероятно счастливым, заполучив это.       Его ладонь медленно ложится на талию и без настойчивости скользит вверх в то время, как её рука бессильно падает вниз, и Гермиона закрывает глаза, растворяясь в слабом обволакивающем тепле, которое мгновенно расходится до кончиков нервных волокон, заставляя заиграть блуждающей улыбке на губах. Её тут же толкнули в тёмную пропасть эйфории, и она полетела на дно, не замечая, как подгибаются коленки, а губы испускают тихий вздох.       — Согласись, ожидание невыносимое, а победа сладкая? — слышит тихий и насмешливый голос над ухом и вдыхает воздух, чтобы ответить, однако теряет мысль, которая становится обрывочной, а потом и вовсе не имеет смысла.       Том нещадно прикусывает мочку и сам опускает ресницы, прислушиваясь к каждому колебанию её струн души, которые плавятся из-за каждого его движения пальцев, скользящих по телу.       Гермиона роняет голову в бок и опрокидывает её назад, утыкаясь в плечо, затем начинает трястись, как осиновый лист, ощущая, как тёплые губы прикасаются к шее, а зубы мягко впиваются в плоть и начинают медленно тянуть её.       — Хочешь кое-что попробовать?       Она слышит его голос совсем отдалённо, и ей он кажется волшебным, манящим и невероятно сладким.       Гермиона произносит что-то неразборчивое и ладонью накрывает ладонь Тома, остановившуюся чуть ниже груди, но он довольно резко стряхивает её с себя и сильнее прижимает Гермиону, просовывая дальше под её плечами руки, и мягко сжимает хлопчатую женскую рубашку.       — Будем считать, ты согласилась, — шепчет он в висок и снова опускается к шее, накрывая тёплом своих губ.       Гермиона вспыхивает, предчувствуя какую-то странную истому, ввергающую её в противоречивые ощущения: желание и страх, смешавшиеся и образующие болезненный коктейль чувств, от которого не способна отказаться.       И она впитывает это всё в себя.       Ладонь плавно поднимается ещё выше и останавливается на груди, но Гермиона не ожидала, что пальцы нащупают сосок и начнут его довольно властно ласкать, потому вскрикивает и резко вонзается в предплечье Тома.       — Ш-ш-ш, — отстраняясь на пару сантиметров от шеи, шипит он и мягко прикасается губами к мочке уха.       Гермиона неохотно ослабляет захват, поддаваясь усилившемуся потоку тепла и шумно выдыхает, открывая глаза и нервно облизывая пересохшие губы.       — Доверься мне, — убедительно произносит Том сквозь озорную улыбку. — Тебе будет интересно.       И она бездумно верит ему, продолжая стремительно падать вниз.       Пальцы поднялись выше, к ключице, зацепили маленькую пуговицу и легко расстегнули её, затем отодвинули край рубашки в сторону и проникли вглубь, нащупывая нежную кожу груди, мгновенно покрывшуюся мурашками от тёплого прикосновения.       Внутри что-то болезненно завязалось в узел, и Гермиона не может сдержать стон, ощущая, как зубы снова мягко врезаются в кожу на шее и начинают нежно покусывать её. Дрожь расходится по всему телу, а губы предательски приоткрываются и дают прозвучать ещё одному блаженному всхлипу.       Другая ладонь оживает и спускается к животу, в котором болезненно сжимается узел, Гермиона вздрагивает и готова умолять прекратить это, но не может ничего произнести, чувствуя сухость в горле и как перехватывает дыхание. Тёплые пальцы медленно задирают рубашку и тут же плавно ложатся на оголённый живот, прижимая Гермиону ещё сильнее к Тому, и та не сразу понимает, что ягодицами задевает торчащий за брюками бугор.       Одна лишь мысль о близости приводит в ошеломительное беспамятство, в котором где-то глубоко таятся оставшиеся ещё с первого раза страх и переживание. Но она, как во сне, заводит руку за спину, чтобы прикоснуться к Тому, и тут же получает сильный укус, заставивший руку отпрянуть, а ладонь нервно сжаться.       — Не двигайся, — предупреждает бархатный голос, сливающийся с возникшим где-то за спиной треском тока.       Гермиона слушается, позволяя пальцам дальше трогать всё, что им вздумается, распахивает широко глаза и, пошатнувшись, смотрит перед собой, не видя ничего вокруг. Её зрачки начинают сиять и отражаться в стекле окна, она замечает это и со странным любопытством всматривается в белизну, наклоняя голову в бок сильнее.       Она чувствует, как Том отстраняется губами от истерзанной кожи, поднимает на сияющее отражение взгляд и незамедлительно обнажает странную, неизвестную ей улыбку, после чего выпрямляется и прикасается губами к виску. Не целуя, они скользят вниз, к уголку её губ, накрывают и выпускают кончик языка, требовательно приоткрывающий пересохшие губы. Гермиона опускает ресницы, пряча ослепительный свет, и бесконтрольно отвечает на поцелуй, невольно вытягивая белоснежную короткую нить. И в этот момент Том резко расстёгивает пуговицу на её джинсах, проникает пальцами вниз и ловит губами сладострастный вздох. Гермиона в ту же секунду открывает широко глаза, улавливая жадный взгляд тёмных глаз, и чувствует невыносимый жар, всхлипывает от болезненного спазма внизу живота и тихо начинает скулить, задыхаясь.       Ей показалось, что она взорвалась и разлетелась на тысячи осколков. Тело обуяла настолько мощная дрожь, что Тому пришлось вцепиться ладонью в грудь и крепко прижать к себе, продолжая поглаживать набухший клитор, не позволяя Гермионе осесть на пол.       Он дразнит её приоткрытый уголок губами, властно рыщет ладонями в сокровенных местах и вторит каждому вздоху, улавливая горячие стоны, безропотно слетающие с губ. Гермиона отдалённо понимает, что не может больше терпеть, съёживается, пытаясь сдержать в себе влагу, напрягая мышцы, и приходит в ошеломление от того, что её действия ещё сильнее вызывают невыносимую негу, удушающую, болезненную и до ужаса сладкую. Она выгибается к Тому, упираясь в него и трётся о пах, умоляя избавить её от невыносимых чувств.       Он улыбается ей в губы и беспечно продолжает дразнить, надавливая на эрогенные зоны, отчего Гермиона скулит и сходит с ума, чуть ли не бросаясь в рыдания, хватаясь за плечи и жёстко сжимая их.       — Терпи, сладкая, — хрипло произносит Том и жёстко впивается в губы, ускоряясь пальцами.       Та приоткрывает светящиеся глаза, умоляющее глядя в бездонную антрацитовую пропасть, и чувствует, как лавина тепла рушится на неё, заставляя хныкать от смеси необузданной эйфории и невыносимо сладкой пытки, которую просто невозможно было уже стерпеть.       На глазах навернулись слёзы, звук тока становится слишком рядом и уж слишком невыносимо было слышать его треск. Казалось, он прямо сейчас разорвёт перепонки и шарахнет её насмерть.       — Расслабься, — в ухо шепчет Том, и его голос уже кажется не живым, а механическим, с какими-то помехами на частоте.       Гермиона больше не способна терпеть, с силой тянется вниз, к полу, чтобы припасть к нему, и, как только коленями касается поверхности, ослабевает и, наконец, понимает, что значит расслабиться.       Ток оглушительно щёлкает в ушах последний раз, заставляя её вздрогнуть и быстро повалиться назад в объятия. Том накрывает открытые от протяжного сладкого стона губы Гермионы, задыхающуюся от пульсирующей истомы, замедляет движение пальцев и через пару секунд совсем замирает, ощущая ими слишком много влаги.       Её потряхивает так, словно посадили на электрический стул, а с губ продолжает слетать скулёж, только полностью наполненный облегчением.       Том опускает Гермиону ещё ниже, обнимая за плечи, а другую руку вытаскивает наружу и обхватывает за талию, прижимая крепко к себе и со странным выражением внимательно изучает расслабленные черты лица. В тёмных глазах Гермиона видит белизну своих зрачков, тяжело и рвано дышит, не улавливая в голове ни одной мысли.       Проходит по меньшей мере пять минут, она более менее восстановила дыхание, собрала немного мыслей в голове и после этого незнакомым для себя хриплым со странным оттенком голосом шепчет:       — Это... почему так?       Том закусывает свою нижнюю губу, смотрит на видимую из-под рубашки часть обнажённой груди, затем переводит взор к её лицу и медленно, стараясь ровно произносить слова, отвечает:       — Ты сказала, чтобы ускорить процесс перевоплощения, нужна крепкая эмоциональная близость. Так вот, Грейнджер, — Том переводит дух и показывает откровенную улыбку, — секс — это не настолько духовная близость, и во время него лучше всего раскрывается мужчина, а не женщина. Что касается тебя — да, это нереально шокирующий для тебя шаг, учитывая твою невинность. Но запомни, сладкая, — он плавно приближается к раскрасневшемуся лицу и сбавляет тон, продолжая объяснять прямо в губы: — если хочешь получить настоящую эмоциональную близость от девушки, то заставь её буквально умирать в твоих руках, не позволяя даже коснуться себя.       Гермиона зачарованно смотрит ему в глаза и невольно переживает недавние ощущения, вздрагивает от них, и Том тут же ласково прижимает к себе ближе, скользнув губами по щеке.       — А ты очень горячая, — Том возвращает в свой голос насмешливость, тем самым вызывая в Гермионе, наконец, очнувшиеся смущение и стыдливость, однако он ещё крепче сжимает её в объятиях, словно успокаивая, и шёпотом добавляет: — Теперь можешь не переживать, сладкая. Я завладел твоими эмоциями, и прими мои поздравления: теперь я владею тобой полностью.