Metacortex

«Смелее, друг мой», — Алукард сморгнул огромную надпись желтой краской («Ибо грядет!») и ухмылку жирного белобрысого урода, надсадно закашлялся в кулак, привалившись к стене плечом. «Вам обязательно понравится», — на перчатке осталась вязкая, с какими-то черными сгустками, кровь. И она зачаровывала. Удар оборотня пришелся в селезенку — ерунда, детские игрушки! Его рвали на куски собаками, расстреливали в ошметки и ранили в упор из крупнокалиберного пистолета! Он не чувствовал не то что боли — даже щекотки последние лет пятьсот. Он сжал и разжал пальцы: ткань перчаток протестующе натянулась и затрещала. Но кровь на ладони осталась. Алукард затравленно огляделся по сторонам. Стены чинного квартальчика вылизывал свет фонаря, мотыльки молотились о его стекло, несла свои воды смрадная Темза. На стене, в которую он уткнулся лбом, было написано «Жри дерьмо». И кровь жгла ему ладонь. Он вспомнил само ощущение движения, холодный ночной воздух на шее, ритм схватки, шкалящий пульс — кровь молотилась так, будто он был живым человеком. Ноющее, томное ощущение в сжатых клыках и страсть, с которой отдавался самой возможности собственной смерти — как подставлялся под удары, чтобы дать сопернику фору… И ошеломляющую боль. Впервые соперник воспользовался его любезным «предложением». Впервые Алукард ощутил, как сама нить боя выскальзывает у него из пальцев. Впервые Алукард ощутил смерть в посмертии — и отшатнулся, как отшатывается ребенок, дразнивший собаку, от взбешенной и натянувшей цепь псины. Подобной трусости («Нет, это не трусость») Алукард и сам не ожидал от себя. Он сбежал по пожарной лестнице, как какой-то вампир-недоучка, оставив заметнейший след из кровавых капель — конспирация на высшем уровне, госпожа могла бы им гордиться. Он сбежал, потому что… «Не делай этого», — у его благоразумия был голос Интегры Хеллсинг — спокойный, размеренный и непоколебимо уверенный в том, что для него же будет лучше. Продолжать бой нельзя было ни в коем случае. Вот почему он сбежал. И он должен был торопиться. Он отшатнулся от стены («Чопочем, чувак?») и стремительно зашагал вдоль ленивой, сонной Темзы, стараясь не оборачиваться. Зная, что погони за ним нет. Зная, что за ним наблюдают. Он мог рассыпаться на летучих мышей и добраться до особняка за десять минут. Он мог пойти тенями. Он мог просто вышагнуть из своего гроба в подвале, просто пожелав этого. «Я всесилен, черт побери», — мелькнула у него пугающе вспыльчивая, порывистая мысль. Вместо этого Алукард напрягся и припомнил, где находится ближайшая автобусная остановка нужного ему маршрута. Все его естество стремилось в подвал, к его последнему Домену, туда, где давно уже призрачной, трижды стертой поколениями Хеллсингов кровью была выведена его Печать. Более того, желание это было столь же горячим, как яростный приказ его же силы идти за грань в схватке с оборотнем. Он испугался не раны — только взъярился от нее. А испугался Алукард чего-то, лежавшего за пределами его собственных возможностей. Того, как раскалились Печати Кромвеля. Того, что голос Хозяйки («Не делай этого») он услышал лишь в тот момент, когда почти сорвал нулевую Печать. Хромая, Алукард забрался в последний на маршруте автобус, не потрудившись даже внушить кондуктору, что заплатил за проезд. Рослый мужчина в голубой форме боязливо обошел развалившегося на самом крайнем ряду на все сидение Алукарда, надвинувшего шляпу почти на самый кончик носа, и решил к нему не привязываться. Кровь все еще текла из раны на рассеченном лбу. Выламывало левый сустав — он был раздроблен. Селезенка налилась чугунной болью. Еще и этот донимающий кашель… Глядя на низкую, пугающе зеленую луну, Алукард осторожно касался мысли, которая буквально обретала форму (острие опускаемого на шею топора — дикая, нестерпимая боль в задней стороне шеи). Он всегда считал, что знает пределы собственной силы — все боги тому свидетели, ее надежно запечатали сто лет назад. Что лежит за ее гранью? И почему так страшно эту грань перешагнуть? («Вам обязательно понравится. О, как вам это понравится, друг мой»)

***

Коридоры особняка были пустынны и сумрачны — подняв голову, Алукард уже не удивился полному отсутствию ламп (хотя они были буквально вчера). И тому, что он поворачивал налево после китайской вазы, хотя поворота в этом месте конфигурация дома предполагать не могла физически. Он видел будто через серую трясущуюся марлю, колени подгибались, словно на плечах у него лежал тяжелейший груз, идти приходилось почти на ощупь, хотя много короче было бы срезать путь через потолок. И все же ему стало намного, в разы, легче. Дыхание выровнялось, сердце забилось, как ему положено (тридцать ударов в минуту, он даже считал), ломота в шее схлынула. Он чувствовал свой Домен. Он почти успокоился. Кровь исчезла с перчатки — он впитал ее кожей. И он обязан отчитаться госпоже. («Вам обязательно понравится») Если это можно так назвать в его случае. Дорога к кабинету госпожи сильно изменилась за каких-то три часа, что он отсутствовал. На стене появилась гравюра, изображавшая жуткую массовую резню — он так и не понял, какую эпоху и каких людей она запечатлела, но ощущение осталось гадливо-настороженное. По дороге он встретил горничную — слишком широкоплечую и слишком… незнакомую. Радужно змеясь, меняли цвет обои. Глядя на поплывший, будто восковая свеча, торшер, Алукард встряхнулся и улыбнулся — жутковато-безумно. Громила, белобрысый толстяк в очках, тощая как жердь девица с мушкетом — Алукард неожиданно понял, что отчитываться о них перед вечно занятой госпожой будет лишь пустой тратой ее драгоценного времени. Есть вещь намного сложнее и страшнее — для него и для всего мира («Откуда такая уверенность?»). Он сходит с ума. («Какое сегодня число?» — неожиданно нахмурился он и понял, что о дне недели имеет весьма смутное представление) Вот откуда мысли о границе дозволенного. Вот откуда сны. А раз он сходит с ума, то остается самое надежное лекарство, которого просило все его существо. «Прикажи мне, моя госпожа, — само это слово лилось на ноющие нервы сладостным бальзамом, — удержи мой рассудок в своей руке». Абсурдную уверенность в том, что его хозяйка способна совладать с легионом дремлющих в нем душ и всем, на что способен его извращенный разум, не пригасил даже с грохотом сорвавшийся со стены портрет Абрахама Хеллсинга. В конце концов, вокруг него поменялось все, даже узор на его перчатках начинал плавиться и искажаться, коряво переплетаясь, в шестиконечную звезду. Все — но не лицо его хозяйки. Ее голос он услышал задолго до того, как подошел к двери кабинета. И насторожился: Интегра говорила на повышенных тонах. И то, что она говорила, заставило его кулак замереть перед дверью. — …раз мне повторять? Я обозначила свою позицию, с первого нашего разговора она не изменилась! Это убьет его! — Положим, это никогда не означало его смерти. Не драматизируй. Голос прозвучал до того холодно и хрипло, что Алукард не сразу узнал его. А когда узнал… — Своих трудов не жалко? — яростно спросила Интегра, судя по звуку, закурив. — Жальче будет, когда он гарантированно погибнет здесь, — отрезала Виктория непререкаемо серьезным тоном. — Я понимаю, что тебе страшно отвечать, но за тебя кто угодно вступится. Я лично вступлюсь: сколько раз говорила, что такую ответственность не вешают… — При чем тут ответственность? — зашипела коротко и противно столешница, о которую Интегра затушила сигариллу. — При том, что все рассыпается у нас на глазах, Интегра, — рука Алукарда, сжавшаяся на дверной ручке, почти треснула. Удивление в нем уступало место возмущению: эта соплячка смеет так разговаривать с его госпожой?! — И виноваты будем мы с тобой, хотя это должно было случиться рано или поздно. А ты будешь самой виноватой, ты что, его не знаешь? Госпожа судорожно вздохнула. Даже в этом звуке Алукард слышал… отчаянье. Самое настоящее и ничем не прикрытое. — Он сможет защититься. Ты же сама видела — он столько раз защищался сам, без нашей помощи. Может быть, в этот раз… — Все иначе в этот раз. Дом меняется каждую секунду. Ты готова поручиться, что под нами не разверзнется озеро магмы через полчаса? Я — нет. Зато я готова поручиться за то, что он сможет ходить и будет разве что самую малость истощен — примерно тридцать процентов за это. — Виктория, да что ты такое… — Кроме того, — Серас возвысила голос — и неуловимо напомнила Алукарду кого-то… не очень приятного. — Никто не давал тебе права решающего голоса, Интегра. Я ставлю тебя в известность, только и всего. Ты должна приказать ему. Не забывай… Алукард пнул дверь в кабинет как раз в ту секунду, когда Интегра процедила сквозь зубы: — …я помню. И остолбенел от увиденного. Серас (как будто ставшая повыше ростом… или нет?) сжимала плечи обмякшей в кресле Интегры. И взгляд ее, жесткий, колючий, какой-то… незнакомый смерил Алукарда с головы до ног так, будто она прикидывала, в каком месте его резать. — Какого черта ты себе… — начал он с рычанием — и сам же запнулся на полуслове, увидев, как Серас закатила глаза и нашарила на столе зажигалку. — Ну, началось! — почти простонала она. — Слабоумие и отвага! Всесилие и вседозволенность! Детский сад на выпасе! Чем я занимаюсь, господи, чем занимаюсь!.. — она щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и почесала лоб большим пальцем, устало посмотрев на Интегру. — Усмири своего приятеля. Мне нужно вздремнуть хотя бы пару часов, я огребла сегодня за нас обеих. И вышла, даже не посмотрев на Алукарда. Он подавил желание броситься вдогонку за явно сошедшей с ума подчиненной — он нутром чуял, что в лучшем случае поймает ее прилипшую к стене тень. В доме, где нельзя было доверять даже напольным вазам, своевольная скалящаяся на господина дракулина уже не казалась чем-то необычным. — Госпожа, — растерянно произнес Алукард, бесшумно садясь в кресло. — Госпожа, да что же это… Интегра ответила ему не сразу. Он заметил впервые за последний безумный месяц, что она похудела, а под глазами ее залегли черные тени, куда больше похожие на жирный след, оставленный углем. Изможденная, осунувшаяся, она долго терла висок сложенными лодочкой пальцами и болезненно морщилась. — Все, Алукард. Случилось все и сразу, — выговорила она, наконец. — Зачем ты хотел меня видеть? Он увидел странную искру в ее глазах. «Скажи мне что-нибудь хорошее», — так он расшифровывал ее для себя. И видел он ее в последний раз, когда Интегре было лет пятнадцать, едва ли больше. Этому взгляду хватало ерунды, мелочи, шутки или замечания об отличной погоде: Интегра расцветала после этого на глазах и заражала энтузиазмом настолько, что он почти чувствовал себя… «Живым, хочешь сказать? — незнакомый, слегка шепелявящий голос донесся да него словно из затылка. — Совсем как во время сегодняшней драки, да?» Алукард спал с лица. Портрет Артура Хеллсинга за спиной его госпожи оплывал и менялся на «Крик» Мунка. Отвратительно, но порадовать и поддержать Интегру ему было решительно нечем. «Прости меня, хозяйка», — судорожно вздохнул он. — Моя госпожа, — начал он с расстановкой, невольно повторяя ее жест — упирая пальцы в висок и растирая его, пытаясь усмирить гудение и тошноту. — Последние недели со мной творится какая-то чертовщина. Я засыпаю и просыпаюсь не в одном и том же месте. Кровь у меня во рту превращается в гниль. Воздух… — …пахнет то снегом, то цветущим садом, — закончила Интегра за него, тускнея на глазах. — И реальность шутит с тобой злые шутки. Будто целый мир всю жизнь тебе снился, а осознал ты это лишь сегодня. Алукард едва заметно кивнул — шея не слушалась его (заднюю ее сторону разрывала тупая надсадная боль). — Откуда вы… — Знаю, что все это напоминает злую шутку? — усмехнулась Интегра, выдохнув колечко дыма. — Возможно, потому что все это и есть шутка. Дрянная, подлая и затянувшаяся. Что еще тебя беспокоит, я что-то… Интегра осеклась и нахмурилась так, что перемычка очков задралась поверх яростно сведенных бровей. Она резко протянула руку — так, что залюбовавшийся ее неприкрытым гневом Алукард не успел даже задать дурацкого вопроса. Она откинула челку с его лба — и сузила глаза, мгновенно заискрившиеся чистой яростью. — Что это такое? — спросила она, легко проводя пальцем под длинной, зигзагообразной царапиной на его лбу. — И почему она не зарастает? — тревога нарастала в ее голосе. И если пару минут назад Алукард знал точный ответ на этот вопрос («Я сошел с ума, госпожа моя; умоляю тебя, запрети мне, прикажи моему рассудку служить тебе и мне, как и прежде»), то теперь он не поручился бы за то, что… — Весь этот месяц, — начал Алукард с расстановкой («Если прошел месяц, конечно»), — я сталкиваюсь с врагами, которых не могу назвать привычными, госпожа. Сегодня один из них оставил мне эту отметину. И она не зарастает вот уже четыре часа. Он вздрогнул — Интегра встала и опрокинула стул. Резко крутанула кресло на колесиках, в котором он сидел (кажется, еще вчера оно было из цельного… да какая разница) и заставила его задрать голову: он почувствовал, что по шее его течет что-то липкое и мерзкое. Там тоже царапина? Он ее даже не заметил. — Говори, — приказала Интегра. И как всегда — ее слова будто расковали ему язык и зажатую спину. Он расслабился в кресле, почти сполз в него, позволяя Интегре бегло его ощупывать. Все слова, которые роились в его голове и путались в страшный, дергающий нервы сумбур, сложились в стройный рассказ. Да, госпожа, началось все с того, что однажды в стене исчезла дверь. Он рассказал ей про странную татуированную женщину и про пулю, которая следовала за ним зигзагами, как голодная гончая. Рассказал про исчезающие двери и лестницы, которые путались у него под ногами, про появившийся из ниоткуда пятый этаж особняка и про то, что даже ее, госпожи, очки меняют форму (сегодня прямоугольные, вчера овальные). Рассказал про сегодняшний день — и сумбур драки, в которой ему не нужно было победить, в которой проигрыш и неизбежная ярость, его вызывающая, были много важнее смерти врага. Про тихие, слышные даже по ту сторону Темзы, хлопки в ладони. Про безумное, почти осязаемое ожидание, от которого он сбежал… и умолчал только про границу силы, потому что сам не знал, что она значит. — Вам обязательно понравится, друг мой, — пробормотал он с уже закрытыми глазами, нежась от прикосновения к расслоившейся царапине на лбу, — так он сказал мне на прощание. И я уверен, госпожа, что он… Алукард вздрогнул, словно от удара — Интегра отняла руку от ранки у него на лбу, заставив его поежиться. Разморенный поглаживаниями, он нехотя приоткрыл глаза и насторожился. Лицо его хозяйки больше напоминало застывшую маску. — Госпожа? — она смотрела на него, как на чумного. И кровь из чертовой царапины на лбу хлынула с новой силой — мерзостно бурая, практически черная. — Что такое… — Черт, — выдохнула она, стремительно серея. — Черт-черт… дьявол. Она сложила руки на груди и так стиснула пальцы, что Алукард услышал хруст суставов. Сжала бледные губы, скрипнула зубами и не заходила, а почти забегала по комнате кругами так, что только волосы заметались из стороны в сторону. Странно заметались, будто не подчиняясь законам… — Госпожа, — выдохнул Алукард через силу, — вы тоже… Она обернулась — в ее глазах плескался отчаянный страх. Но он все еще узнавал ее лицо (а вот Серас точно, точно стала выше ростом!). Волосы Интегры укоротились — роскошная мантия цвета серебра за ее спиной теперь едва-едва прикрывала лопатки. — Нет, Алукард. Я не меняюсь. И я обещаю, что не брошу тебя, — договорила она, глядя уже не на него, а в окно. Не оборачиваясь, Алукард слышал, как в окне что-то гулко и с усилием трещит. Не гром, вовсе нет — такой звук бывает перед тем, как начинает рваться очень плотная бумага. — Спасибо, госпо… — Ты веришь мне? — Интегра вдруг наклонилась и цепко взяла его лицо в ладони, сильно сжав скулы. — Это очень важно сейчас. Ему показалось, что где-то за окном небо… дало трещину. И держалось из последних сил. «Я уверен, что оно не порвется. Я уверен. Я этого не хочу», — подумал он устало — и тут же треск стих, будто у радиоприемника выкрутили звук. — Ты мне доверяешь, Алукард? — спросила она — и пряди волос щекотали ему лицо, холодок ладоней вливался в его горячую, лихорадочно распаленную кровь спокойствием и уверенностью. — Как может быть иначе? — он слабо улыбнулся. — Всеми своими душами, моя госпожа. Интегра вздохнула — будто всхлипнула. Отпустила его — и тут же вернулась боль во лбу и задней стороне шеи. — Хорошо. Тогда останься здесь ненадолго. Мне нужно отойти на пару часов. — Я могу… — Нет, — резко оборвала его Интегра. — Ты остаешься здесь. Не ходи за мной, Алукард. Очень тебя прошу… нет, приказываю тебе, — она стремительно двинулась к двери и на ходу выдергивая из кармана сотовый телефон. — Это я, — бросила она на бегу и хлопнула дверью. Алукард вздрогнул от этого звука — ему показалось, будто после этих слов небо снова, пусть и очень слабо, затрещало. Он вскочил из кресла и едва не высадил странно легкую, почти картонную, дверь. — Госпожа!.. Его крик потонул в пустоте совершенно незнакомого ему коридора, больше похожего на бункер, обшитый стальными листами. И хозяйки в этом бункере не было. На негнущихся ногах он вернулся к креслу и сел, прислушиваясь к трескучим «раскатам» за окном. Он вдруг понял, что всю ту сотню лет, что он провел в особняке Хеллсингов, в нем жила уверенность, что это место — надежный оплот, купол… его Домен, который невозможно разрушить, в который нельзя проникнуть извне. Островок спокойствия, каким когда-то был для него Бран. Эта уверенность иссякала в нем на глазах — вместе с кровью, которая не останавливалась. «Вам это понравится, друг мой. Обязательно по…» — Алукард, — он с трудом разомкнул левый глаз: ресницы на левом склеились от крови. — Алукард, посмотри на меня. Он с трудом протер лицо и устало посмотрел на кусающую губы госпожу. — А она что тут делает? — едва слышно прорычал он на хмурую и сосредоточенную Серас. — Слушай меня, Алукард, не отвлекайся, — тряхнула его за плечо Интегра. — Ты ведь и сам понимаешь, что все происходящее нереально, так? — спросила она серьезно, опускаясь перед его креслом на одно колено. — Нам нужно бежать к спасению. Верно? — Я никогда не бегу, — вяло ответил Алукард. — Я никогда… — Сейчас побежишь, — жестко прервала его Интегра. — Это важно, без этого погибнешь сперва ты, а потом и все мы. Понимаешь? Я погибну первой. — Да, — он просто не мог сопротивляться ее голосу и нажиму пальцев. Ее приказам. Важнее всего сущего и когда-либо бывшего — ее приказы («Почему?»). — Тогда я приказываю тебе идти за мной. Интегра взяла его за левую, болезненно обмякшую и трясущуюся руку (всего один удар по селезенке — что, что этот громила сделал с ним?). Ее лицо оказалось настолько близко от его собственного, что Алукард ощутил ее дыхание на своей щеке — и увидел наяву, как меняется форма ее очков. — Повинуюсь, моя госпожа, — ответил он, будто пережевывая слова. — Давай, — тут же кивнула кому-то (кто-то еще был в комнате?) Интегра. Его шею разорвала чудовищная, дергающая, слепящая боль — настолько же сильная, как в тот день, когда его обезглавили. И вонзалась эта боль как раз в то место, куда некогда опустился топор палача. Он свернул бы подкравшейся к нему со спины Серас шею, но Интегра крепко держала его за руки. Он бы закричал — но мешал поцелуй госпожи. Легкий — и жгущий куда сильнее… «Это иголка. Серас мне что-то вколола». — Начинай, — услышал он, окончательно проваливаясь в обморочно-черную духоту беспамятства.