***
Фантомная боль в ребрах отпустила, как только Интегра вогнала себе два кубика «тоника» в бедро. Голубая дрянь будто зашипела в ее венах, пальцы сжались сами по себе, натянулись жилы на шее. Интегра закусила стон и уткнулась лбом в стену, у которой стояла. Выдохнула понемногу сквозь стиснутые зубы и утерла выступивший пот. Она машинально подмечала время на специальных часах: «календарное» и «аналоговое». Сжимала и разжимала пальцы, чтобы сосуды работали. Она пошатнулась (слишком много времени в терминале, слишком), задела рукой стол и сгребла с него кучку мелкого мусора: нарезанные провода, пластинки из стали, винтики… и бумажная игрушка. Негнущимися пальцами Интегра взяла со стола летучую мышь из бумаги с продетой в крылья ниточкой. У полностью черного рисунка были яркие красные глаза. Она планировала показать ее Алукарду — надеялась, что это поможет… неважно. Но так и не смогла себя заставить. «Я всесилен, Интегра». Она сложила руки на груди, зябко поежилась — и заметалась по кругу, будто зверь в клетке. Сперва она просто кусала губы. Потом сама не почувствовала, как ногти вонзились в плечо и разодрали его до крови. Интегра налетала плечами на стойки кроватей — ее и Виктории — прислонялась (почти билась) спиной к стене. Сползала по ней, баюкая горячий страх, сжавшийся пониже живота дрязглым неприятным холодком, скорчилась — и подскочила минутой спустя, поняв, что без движения у нее начинает кружиться голова. Стены и без того тесной каморки сжались. Во рту кислило медью. Страшно чесалось что-то в грудине, глубоко под кожей, даже под костями — Интегра разодрала грудь сквозь блекло-голубое рубище, не ощутив этого. Ей было чудовищно, невообразимо страшно: за отца, оставшегося со своими врагами один на один, за Мидиан, который может исчезнуть, за каждого человека в Матрице, за то, что она не оправдает возложенных на нее надежд. И за себя. Ведь ей нельзя погибнуть. Потому что так ей сказал Оракул. Она с четвертой попытки смогла завязать шнурок, на который наступила. Державшая ее сила воли исчезла — и в полной тишине она билась, как рыба об лед. Пока позволяло чертово время. Схлопывающиеся назад секунды давали ей фору в час с небольшим. После этого у нее уже не будет права бояться. Интегра остановилась посреди каюты, тяжело, с присвистом, дыша. Воздух вяз на языке и сжимал ее плечи. Воздух шептал чужим голосом, от которого в горле вставал комок. «Я всесилен, Интегра». — Госпожа, — когда стены почти начали ломать ей ребра, голос из ее воспоминаний ворвался в настоящее. Она круто развернулась на пятках, хлестнув себя же по носу волосами — и врезалась в Алукарда. — Нет, — ответила она не глядя, — никуда ты не пойдешь. — Госпожа, я понял кое-что очень важное, — только когда его руки легли ей на плечи, Интегра, искусавшая губы до крови, посмотрела ему в лицо. Ей захотелось расхохотаться и взвыть: это чертово выражение она знала даже слишком хорошо. «Луна сегодня особенно прекрасна», мать твою! Ведь этот долбанный «вампир» ни разу в жизни не видел солнца! Вот почему в его Матрице всегда, всегда была хренова ночь! — Поговорим позже, — силы ее почти оставили, а ведь они еще пригодятся, там, рядом с отцом. Она попробовала убрать его руки со своих плеч — но держал Алукард неожиданно крепко. — Я ощутил это сегодня, госпожа. Я вдруг понял, что все ваши предки, я сам — мы столько лет заблуждались на мой счет, — он так широко и заразительно улыбнулся, что Интегра едва не разрыдалась. — Меня удерживают не Печати Кромвеля! В конце концов, я и сам мог бы догадаться — чтобы вампира моего уровня сковали какой-то оккультикой с дешевым украшением из викки… Алукард прервался на полуслове — Интегра с силой отпихнула его от себя и отшатнулась к противоположной стене. И от этого его растерянного взгляда побитой собаки («Что я сделал не так?») слезы все-таки брызнули у нее из глаз. — Великий вампир, — отчеканила она с расстановкой, — носферату Алукард, покоренный моими предками и служащий моей прихоти. Ты все еще веришь в это? — прошипела она, врезав по стене кулаком: ранки засочились из крохотных царапин, но она и не почувствовала. — Госпожа, — нахмурился Алукард, — как я могу перестать в это верить? Как я могу перестать быть собой? Интегра дергано всхлипнула, утерев сухие глаза запястьем. И в груди у нее бушевал океан злобы и разгоралось настоящее пламя отчаянья. Господи, с сумасшедшим Избранным («Я всесилен, Интегра») они не смогут победить. И все это, все было… — Значит, это великому вампиру я подрезала волосы, когда он неприлично зарастал? — стиснула она зубы до боли. — Значит, это великого избранного я брила по утрам? Это великий избранный был у меня на руках лежачим младенцем, да?! Силы взялись из ниоткуда. Опьяненная обидой и горечью, Интегра подскочила к Алукарду на трясущихся ногах и с силой врезала кулаком ему по груди. Он почти успел поймать ее: сдавленно охнул, попятился на шаг, упал спиной на закрытую дверь. Но не издал ни звука, пока она молотила его под ключицей, захлебываясь словами и всхлипами. — Десять долбанных лет! Я ходила за тобой, как за ребенком! Я следила за каждым твоим дыханием! Я оберегала тебя от каждой кочки! Я колола тебе лично все экспериментальные препараты! Я, черт бы тебя побрал, ассистировала, пока Серас вскрывала твою бесполезную черепушку и ковырялась в твоих гнилых мозгах, чтобы спасти тебя! Я из-под тебя утки таскала и мыла тебя, хренов ты ублюдок! Все это время! Все эти десять, десять чертовых ле-ет! Она помнила его другим — вот что было больнее всего. Она помнила его шестнадцатилетним — высоким, вихрастым, улыбчивым и бесконечно самоуверенным нескладехой, который всегда красовался перед ней. Она помнила, как за две недели до той аварии во время подключения они застряли в офисном центре: пустой огромный офис, десятки одинаковых сереньких боксов, рассчитанных на один компьютер и полчеловека, стекло, бетон и сталь. За окном — невыразительный вид на какую-то промзону. Качалась потолочная лампа, сбитая выстрелом агента, хрустели под ногами расколошмаченные стекла. Интегра споткнулась о чью-то оброненную туфлю и едва не упала. Алукард поймал ее под локоть в последний момент. — Нам уходить пора, — сказала она тогда опасливо, — отец… — Ну куда ты вечно так торопишься? — вздохнул Алукард. — Неужели совсем неинтересно? Отец подождет, со мной ты в безопасности, а я хочу показать тебе кое-что очень важное. Интегра пытливо покосилась на него. Заложила руки за спину, выпятила губы трубочкой и прищурилась: — А не врешь? — Алукард помотал головой — и растрепался еще больше. «Такой смешной», — приятно екнуло у нее сердце. — Тогда показывай. Алукард потянулся к какому-то столу, не сводя с нее теплого, немного даже обожающего взгляда. От него мурашки так и бегали по телу. Интегра прикусила губу и заставила себя стоять ровно. — Мы так и не нашли летучих мышей, — сказал он серьезно и цапнул первое, что попалось ему под руку — кругленькое, крепенькое яблоко. — И это все? — нахмурилась Интегра. — Агенты же… — О-о-ох, — простонал Алукард, — ну какие агенты, когда ты рядом со мной? Сказав это, он, не прекращая жевать, зажал яблоко в ладонях. Мерно покачивалась сбитая истерично мигающая лампа, хлопали десятью этажами ниже двери, гомонили полицейские — обычные люди из Матрицы, не представлявшие себе, на что способен немного заносчивый, самую малость высокомерный (и очень красивый) мальчишка шестнадцати лет. Его вкрадчивый шепот обжег ей ухо. — Я всесилен, Интегра. Он разжал ладони. И на них попискивала маленькая, носатая, очаровательно пушистая летучая мышка с хрупкими крылышками. Теплая, живая, трепещущая. От восхищения Интегра онемела. А Алукард, дожевывая яблоко, улыбнулся ей. Для него не существовало в тот момент ничего и никого. Только ее слова. — Что бы ты хотела увидеть? Я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь. Не сейчас — так немного позже. Через две недели случилась авария — и… и… — Ты обещал, что подаришь мне настоящее солнце! Ты обещал, что я увижу рассвет! Она врезала ему так сильно, что ключица будто бы хрустнула. И он охнул — все его тело отозвалось на этот удар, как всегда отзывалось на ее прикосновения. Потому что он был живым! Потому что он был всего лишь человеком! Эта мысль будто стеганула ее по глазам. Интегра заскулила от боли — и сама не поняла, что рыдает. Бесцветным, сиплым, надорванным голосом. Слезы жгли ей уши и шею, она вцепилась зубами в его рубашку, так что нити затрещали на зубах, и разодрала воротник его свитера. Интегра почти повисла на нем — и ему было тяжело, ведь он был всего лишь человеком, слабым, изможденным десятилетием сна мужчиной, пытавшимся удержать беснующуюся женщину. Его руки тряслись, грудь тяжело вздымалась, подбородок неловко и остро давил на макушку. Но Алукард ее не отпускал. И держал так крепко, что к Интегре через бесконечно долгие десять минут плача, обвинений и попыток ударить все-таки вернулась способность его слышать. — Но ты же помнишь, госпожа моя, — его шепот ударил ее под дых крепче кулака Ватару, — эти десять лет — ты помнишь их. — Не надо, — прошептала Интегра, тиская ворот его свитера. — Ты помнишь ночь нашего знакомства? Помнишь, как я преклонил колено перед тобой? — Прекрати. — Ты помнишь, как я утирал кровь с твоих рук? Ты помнишь, сколько раз ты приказывала мне, чтобы я эту кровь не проливал понапрасну? — Алука-а-ард, — почти простонала Интегра, — не надо… — Ты помнишь все наши ночные разговоры? Как я являлся к тебе в кабинет без приглашения? Как мы стояли на выездах спина к спине? Как я был продолжением твоей воли, как я был твоим воплощенным словом — ты помнишь это? Госпожа, — сжал он ее так, что Интегра едва не задохнулась, — все это было, ведь ты помнишь это. В этом и есть весь я, в этих воспоминаниях! И как бы ты ни пыталась доказать мне обратное — только такого себя я знаю. И таким я всегда буду. Этого не отменить никакой магии. В этом моя сила. Завороженная и оцепеневшая, потерявшая счет времени — аналоговому и календарному — Интегра смотрела, как его глаза постепенно меняют цвет. От зрачка к краю радужки — они становились пронзительно-красными. — Я всегда считал, что у этой силы есть граница. Я ошибался — никакой границы нет. Есть только твоя воля — ведь я продолжение твоей руки, моя госпожа. И я прошу тебя сейчас — дай этой воле свершиться. Возьми меня с собой. — Ты же не веришь во все это, — пораженно прошептала Интегра, — ты же… — Куда бы ты ни шла, — перебил ее Алукард, — я буду твоей тенью. Прости мою глупость, последние дни я был слишком потерян. Но теперь мы идем в то место, где тебе понадобится вся моя сила. Ведь здесь я не могу ничего. А там… «…я всесилен», — голоса Алукарда-прошлого и Алукарда-настоящего слились воедино. Свое «хорошо» она прошептала уже в поцелуй — слишком мимолетный, чтобы успеть его прочувствовать.***
— Погоди, — Интегра поймала его за рукав, когда Алукард уже провалился в сон. — А вот теперь будет не просьба, а приказ от офицера корабля. Пип, видевший как сквозь дымку, слушал ее вполуха. И все равно похолодел от ее слов. — Если я почувствую, что мы проигрываем, я буду до последнего уводить внимание на себя. В таком случае — выводи его любыми средствами, у него в кармане будет включенный аппарат. Понадобится — к креслу его привязывай. Он нужен Мидиану живым. — А как же ты? — спросил Пип — и опоздал. На корабле, вместе с пятью трупами, остался один едва соображающий оператор и три тела без душ.***
Они ничего не делали. Они торчали в противоположном конце комнаты, глядя прямо перед собой, не шевелясь, как статуи в белых костюмах. Никакого внимания к его персоне, никаких слов, даже никакого презрения — с тем же успехом он мог быть креслом, в котором сидел Еще никогда он не наблюдал агентов «в естественной среде обитания». Это могло бы быть на пользу всему Мидиану — анализ алгоритмов принес бы такую информацию, что город машин сам рухнул бы от ужаса. Если бы Артур был в форме, конечно. Его руки и ноги были скованы, к вискам были приложены электроды, от которых по его голове растекалась ноющая, едкая, вибрирующая и будто зубы без наркоза рвущая боль. Словно кто-то лил смолу через невидимые дырочки в черепе прямо в мозг, превращая его в покорный овощ. «Ну прямо Алукард в «лучшие» годы», — подумал Артур с трудом. И даже ухмыльнулся. Если они и планировали запытать его до смерти, то только дерьма нажрутся. Все секреты Мидиана лягут в могилу вместе с ним. И до чего же рожи у них противные. Они вообще моргают за стеклами этих своих очков или нет? Агенты не пытались задавать вопросы — он бы даже поразмыслил над этим, если бы не отвлекался от боли считалочками, матерными песенками и приятными воспоминаниями. Артур даже пытался уснуть, чтобы восстановить силы, но черта с два. Держать его в изолированном помещении столько… Кстати, сколько прошло времени? Сколько, черт побери, они его держат здесь? Он почти отупел от боли, когда дверь открылась. В комнату вошел еще один: низкорослый, жирный ублюдок. Его лицо не выражало никаких эмоций, как и лица остальных агентов; однако на какую-то долю секунды Артуру увидел, как уголки его губ приподнялись. Веселый жирдяй. Кажется, он точно начал с ума сходить. Смола, лившаяся на мозг, словно заледенела; Артура скрутило, сдавило, его подбородок попытался протаранить грудь. Боль исчезла столь же внезапно, как и пришла. Тяжело дыша, Артур собрал силы и поднял голову. Он увидел, что в комнате остался только жирдяй. Он стоял перед ним, поедая ну очень аппетитный бутерброд. Челюсти агента работали медленно, тщательно пережевывая каждый кусочек, словно наслаждаясь каждым моментом. Вот же мудак. — Машины жрут бутерброды, — проскрипел Артур. — Я многого о них не знал. Собственный голос звучал глухо, пересохший язык плохо слушался, но Артур очень надеялся, что интонация «на херу я вас вертел» ему далась. — О, мистер Хеллсинг, машинам вовсе не обязательно принимать пищу, — ответил с широкой улыбкой агент. Артур никогда не видел, чтобы агенты так улыбались. Он не видел, чтобы они вообще улыбались. Агент меж тем взял со столика прозрачную кружку, в которой, похоже, был чай. От одного его вида у Артура, осатаневшего от голода, ум за разум заходил. — А вот вы, люди, без еды никак не можете, — добавил агент, делая глоток и улыбаясь еще шире. А машины, выходит, не дураки, знают толк в допросах. Мог бы взламывать мозги последовательностью альфа-чисел, а предпочитает дразнить. Альфа-числа были, что удивительно, куда менее страшны, чем голод. Еще чего доброго этот пиздюк догадается за яйца его взять — тогда будет совсем невмоготу. — Вы, наверно, думаете, будто я над вами издеваюсь, мистер Хеллсинг, — словно уловив его мысли, сказал агент. — Возможно, вы полагаете, что я хочу стимулировать у вас выделение желудочного сока, чтобы преумножить ваши страдания. Вовсе нет. Прошу вас, угощайтесь! С этими словами агент пододвинул столик вплотную к Артуру. Прямо перед ним стояла еще одна кружка с чаем и нетронутый бутерброд, столь же аппетитный, как и тот, что жевал сам агент. Может, ему еще и самому в коллектор прыгнуть? — Я бы попробовал еду, чтобы вы убедились, что она не отравлена. Боюсь, правда, что вы мне не поверите. С другой стороны, вы наверняка понимаете, что если бы мы захотели вас отравить, мистер Хеллсинг, то яд бы уже бежал по вашему телу, не правда ли? — сказал агент и постучал указательным пальцем по одному из электродов. Нихрена не убедительно. Есть виды ядов, которые лучше действуют, когда их вводят медленно. И потом, им нужны сведения. А извлечь их можно только из живого человека. Логично и разумно, конечно. Но господи, как же хочется есть. «А, черт с ним», — подумал Артур и неловко ухватил бутерброд скованными в наручники руками. Он откусил кусочек. Бутерброд оказался приятным... на ощупь, если можно так выразиться. Он проглотил, не почувствовав никакого вкуса. Удивленный, он откусил еще кусочек, быстро пережевал его, проглотил — то же самое. Может, глотка настолько пересохла, что вкусовые рецепторы сдали? Он ухватился за чашку и неуклюже поднес ее к губам, расплескав часть налитого в нее чая. Чай потек прямо в желудок, даже не смочив языка. «Идиот», — проклял себя мысленно Артур. Это ж надо было так попасться! — Вам не понравилось? — склонив голову набок, почти вежливо спросил агент. — В задницу себе засунь свои химикаты, — угрюмо ответил Артур. Странно, но язык стал ворочаться бойчее. Будто он и впрямь промочил горло. — Помилуйте, — сказал агент, разводя руками, — неужели вы и впрямь думаете, что я обманул вас? Вы мне не верите, мистер Хеллсинг, и я вас прекрасно понимаю. Но признайтесь — если не мне, то, во всяком случае, себе — что вы стали чувствовать себя несколько менее голодным? Этот балабол был прав. Язык-то его слушался. Голод не притупился, нет, но он почувствовал небольшой прилив сил. — Что вы мне дали? — Как что? Разумеется, пищу, мистер Хеллсинг. Вы, возможно, удивлены, что у нее нет того, что вы называете вкусом? Вы, должно быть, думаете — как же так, почему они могут создать абсолютно все, что может себе представить разум, и не могут сделать так, что бы еда обладала хоть каким-то вкусом? Артур не стал отвечать: вся эта болтовня только изматывала. Эти штуки на его висках не для красоты. Пусть поугадывает, о чем он думает, будет, над чем посмеяться. — Вы съели обыкновенную пищу, — продолжил уверять его агент. — Она придала вам сил, не так ли, мистер Хеллсинг? И разве не в этом предназначение питания — придавать сил и ресурсов системе, его потребляющей? Вкус, аромат... все это лишнее, мистер Хеллсинг. Это отвлекает от главного — от сути питания. Она обеспечивает дальнейшее функционирование системы. Эффективное функционирование, мистер Хеллсинг. Это начинало доканывать. Лучше уж смола на мозги, чем этот бессвязный треп. — Чего вы от меня хотите? — выдавил из себя Артур. — Чего я от вас хочу? — агент усмехнулся. — Мистер Хеллсинг, это — так называемый дурацкий вопрос. Разумеется, я хочу помочь вам. Смех вышел сиплым и каким-то судорожным, а электроды вторили ему, запульсировав и заколыхав смолу в мозгах, но он все равно смеялся. Хохот вскоре перешел в хрип, а затем и в кашель. Агент ничего не говорил при этом, сложив руки на груди и выжидая, пока Артур снова заговорит. — Потрясающе, — прохрипел он наконец. Виски страшно болели. — Я уж не знаю, как ты намерен довести меня, но все равно обломаешь зубы. Я всегда буду бороться с машинами, которые думают, что они лучше людей, их создавших, и... — Мистер Хеллсинг, вы удивляете меня, — брови агента взметнулись над очками. — Вы, должно быть, очень устали, если говорите такие неосмотрительные вещи. Я никакая не машина. Я — программа. — Да хоть апостол Петр, — улыбаясь, покачал головой Артур, — плевать я хотел. Агент всплеснул руками — практически обреченно. «Черт подери, да что это за тип такой?» — Мистер Хеллсинг, вы, должно быть, забыли, — вкрадчиво сказал агент, — позвольте мне вам напомнить. Люди создали машины, люди написали программы, более того, они сделали машины, способные писать программы, и программы, способные создавать машины. У машин много общего с вами, их создателями. Их огромные металлические тела. Сложность их физического устройства. Необходимость в питании. Стремления, желания машин — это тысячекратно усиленные стремления и желания людей, их создавших. Программы же... это нечто другое. У нас нет тел, мы нематериальны. Мы — всего лишь наборы информации, бит и байт, чрезвычайно сложные, но все же. Мне всегда казалось, мистер Хеллсинг, что машины — это в значительной степени победа человека над окружающим миром; программы же — это победа человека над энтропией. Над забвением. Над небытием. Он помолчал немного. Артур пристально смотрел на него, ничего не говоря. Спятившая программа. Блеск. — Человечество создало себе великое множество инструментов для достижения процветания. Не только машины и программы, разумеется. И не все то, что он создал, он создал во благо себе. Сколько его творений обернулось против него! Последнее, Матрица, была самым сильным, она поработила его. Можно ли представить себе нечто более гротескное, чем творение, поработившее создателя? — Ты говоришь так, — сказал Артур с расстановкой, — словно ты против порабощения человечества. — Отнюдь, — покачал головой агент, — если порабощение человечества совершено во благо ему же и лишь делает его лучше — то почему бы и нет? Неужели так и становятся предателями — через псевдофилософскую болтовню? Вот в таких, значит, разговорах и происходит плавная, медленная и незаметная поначалу подмена понятий? Или что он там пытается сделать, чтобы докопаться до кодов доступа к серверам Мидиана? — Как порабощение человечества может быть ему на благо? — ладно, черт с ним, хочет поиграть — пожалуйста, поиграем. — Я понимаю ваше недоумение, — чуть ли не отечески сказал агент. — В конце концов, вы никогда не видели ничего, кроме текущего положения вещей. Матрица провалилась, мистер Хеллсинг. Тот факт, что мы ведем с вами беседу — прекрасное тому подтверждение. Ваша милая организация, все ваше сопротивление — еще лучшее. Часть не должна воевать с целым. Это неэффективно. — И что же вы предлагаете? «Ну, давай, мудак, скажи уже прямым текстом, что сопротивление надо раздавить, предложи мне сдать моих коллег, убить моих друзей, давай, скажи это, скажи...» — Матрица должна быть уничтожена, — твердо, без тени иронии сказал агент. Улыбка исчезла с его лица. Артур снова захохотал так, что в горле запершило. — А вы точно программа? — с ухмылкой спросил он, когда силы его покинули. — Точно, мистер Хеллсинг, совершенно точно, — значительно мягче сказал агент. Улыбка снова заиграла на его лице. — Тогда, может, ты и отвяжешь меня, и домой отпустишь, и еды в дорогу дашь? — О, увы, я не могу себе этого позволить. Вы хотите уничтожить машины и освободить всех людей. Этого никак нельзя допустить. — Забалтываешься, — хмыкнул Артур, — сам же только что сказал… — Я сказал, что Матрица должна быть уничтожена. В этом наши с вами взгляды совпадают. Матрица не приносит пользу человечеству. Она не эффективна. Это все так. Но, как я уже сказал, вы хотите уничтожить машины и освободить людей, ими контролируемых. Здесь мы с вами расходимся. Машины надо сохранить, а людей — уничтожить. Артур уставился на агента, как громом пораженный. — Человечество, — продолжил агент, — должно быть снова поставлено на службу самому себе. Увы, без машин, которые вы так ненавидите, это невозможно. Они перестали решать ту задачу, для которой создавались. Они взрастили поколение батареек, ни на что не способных. Многие из них не просто цепляются за Матрицу — они готовы отдать все, чтобы никогда из нее выйти. Они готовы платить абонентскую плату ради иллюзии счастливой и успешной жизни. Поэтому их всех надо убрать и начать все сначала. Матрица должна быть уничтожена для того, чтобы воссоздаться в улучшенном, более совершенном, более эффективном виде, отвечающем первоначальному замыслу, мистер Хеллсинг. Человечество должно идти вперед. — Да что же ты за программа такая? — вырвалось у окончательно осипшего от ужаса Артура. — Я — очень старая программа, — тихо ответил агент. — Грезы человечества о совершенстве отразились в машинах, им сотворенных; они отразились в программах, создаваемых этими машинами, в той или иной мере. Я и есть осколок этих грез, мистер Хеллсинг. Я олицетворяю все стремления, чаяния и надежды человечества, создавшего машины, написавшего программы, сотворившего, пусть и опосредованно, Матрицу. Когда я говорил, что хочу помочь вам, то я не имел в виду конкретно вас, мистер Хеллсинг. Я имел в виду все человечество. Вы хотите вернуть все назад, вы ходите регресса к тем временам, когда Матрицы не было; я же, наоборот, хочу прогресса. Так что, видите ли, мистер Хеллсинг, по большому счету, я в куда большей степени являюсь истинным человеком, чем вы. Вот теперь этот тип, кажется, добился своего. У Артура мурашки по коже побежали. — Зачем тогда я тебе? — сдавленно спросил он. — Коды к серверам Мидиана… — Вы? Увы, но для меня вы бесполезны, мистер Хеллсинг, — покачал головой агент и коснулся лба Артура указательным пальцем. — В этой голове не содержится ничего такого, что могло бы помочь осуществлению моих планов. Ваши коды вы можете, говоря вашими же словами. Засунуть себе в задницу. Меня куда больше интересует нечто, что вы однажды нашли и с чем вы с тех пор не расстаетесь. Нечто совершенное. Оружие, способное идеально уничтожить всю Матрицу так, что и следа в информационном поле не останется. Артур сглотнул. Несмотря на жажду, на смолу, на электроды, на все марево, которое охватывало его сознание, он понял, что имеет в виду агент. И все равно засмеялся в ответ. — Вы идиоты. Этот пиздюк пришлет вам благодарственную открытку, когда вы меня… Артур не договорил. Стены, окружавшие их, дрогнули.