мартовское солнце

      — Не торопись, родной. Еда не убежит, — она улыбается своими пересушенными губами, гладит жилистой рукой по голове Чимина и смотрит с детским трепетом.       Пак же видит только жалость.       Он очень любит мать. По правде говоря, роднее её никого нет, да и идти кроме как родительского дома больше некуда. Здесь всегда примут, всегда обогреют, каким бы мерзавцем ты не был, и это — самая дикая истина.       Хорошо, когда родителям неважно, кто ты. Чимин действительно благодарен небесам, богу или кому-то ещё, — он мало что понимает в вероисповедании — за право выбора, за отсутствие тисков и свободный полёт.       Но в материнских глазах он всё ещё маленький мальчик. Неумеющий, нежелающий нести ответственность за свою жизнь. Злость пробирает до мозга костей, мурашками бегает по локтям и спине.       — Очень вкусно, спасибо, — салфетка падает на опустевшую тарелку, размазывая остатки соуса. — Отец не приходил?       Слова скатываются плавно, беспричинно, ненавязчиво. Чимин не думает, что в них есть что-то запретное, потому что семейные рамки давно были изучены, вызубрены. Нет повода волноваться.       Только на сером лице пропадает улыбка, и помада цвета спелой вишни становится ослепительно яркой. Повисает тишина, которая воздух электризует, напряжение создаёт нешуточное.       — Мам?       Женщина изнутри закусывает нижнюю губу, и впалые щёки выделяются ещё больше. Снова этот взгляд. Затравленный, бьющий в под дых,       болезненный.       — Скажи мне. Он приходил? Бил? Не молчи, пожалуйста.       Чимин привык. Ко всему можно привыкнуть, когда ты живёшь с самого рождения в обстановке насильственной агрессии, когда лишний шаг может повлечь за собой сотрясение, переломы, синяки. Чимин смирился и окончил школу в шестнадцать, сбежал от проблемы, спрятался в своих заботах, оберегая свою шкуру и психику.       Дома остались мать и десятилетняя сестра.       С ними же остались отец, побои, крики и полный отказ от привлечения правоохранительных органов.       Чимин видит, как мать захлёбывается в животном страхе, видит жертву и видит боль. Душевную глубокую боль.       — Чимин… — она отводит взгляд и больше не желает смотреть в напуганные глаза сына. — Ты же знаешь его. Он не может нас отпустить и.… В общем, просто забудь, хорошо? Учись, создавай семью… В казино не ходи больше, и всё будет у тебя прекрасно. Я желаю те…       Она не договаривает. Пак вскакивает, ударяет кулаком по столу, в бешенстве смотря на женщину.       — А себе ты когда-нибудь что-нибудь желала? Желала такой жизни, желала травм? Почему ты учишь меня, когда сама уже больше тридцати лет пускаешь в свой дом тирана? Да кто ты такая, чтобы давать советы?!       Голос срывается на крик, а конец предложения и вовсе пропадает в сипении. Злость плотными тисками обхватывает горло, сжимает, разрывая трахею, и воздуха свежего не даёт вдохнуть.       Что-то его останавливает.       Кто-то.       — Оппа? Ты уже приехал? Что происходит? — миниатюрная ладонь опускается на паковское плечо, сдерживая, успокаивая.       Чимин начинает глубоко дышать, выпрямляется и закрывает глаза.       — Чиён. Ты собралась? — госпожа Пак выдавливает из себя слова, не смотрит на сына и судорожно перебирает пальцами салфетку.       Чимин глубоко дышит, опираясь ладонями на кухонный стол, и считает мгновения.       Колени дрожат, а пол будто уходит из-под ног, испаряется вместе со здравым смыслом.       Придурок.       Только конченый придурок решит орать на мать из года в год, изо дня в день, как только узнает про побои.       В первый раз, что ли?       Неожиданно, что ли?       Чимин сглатывает вязкую слюну, почти давясь ей, и плотно зажмуривает глаза. Сестра о чём-то говорит с матерью, поглаживая старшего по спине, а он слышит только гул в ушах и резкое: «Бери-ответственность-за-свою-жизнь.»       — Как можно быть таким безрассудным? Ты знаешь, что он старше тебя на три года (!), так почему полез в драку? Я тебя такому не учила, Чимин.       Конечно, мамочка. Ты меня могла научить только терпеть побои, молчать в тряпочку и видеть лишь «лучшее в людях, они не виноваты в твоей агрессии».       Тошно. Очень тошно.       — Ты ночуешь у нас сегодня, оппа? — Чиён смотрит пристально, с прищуром, в надежде разобрать эмоции брата.       — Думаю, да. — Чимин убирает выбившуюся прядь за ухо девушки.       — Вам пора выходить. Если начало в два, то нужно хотя бы за час приехать. — госпожа Пак ставит точку в разговоре и больше не смотрит на сына.       Чимин знает, что скрыто за мутной радужкой; он взглядом ловит синяки на запястьях и аккуратно прикрывает их длинным рукавом рубашки.       — Намажь той мазью. Пройдёт за две ночи.       Аромат домашней еды постепенно выветривается, сбегает через открытую форточку, забирая вместе с собой семейное тепло. Здесь всегда с домом ассоциировались только совместные приёмы пищи, когда напряжение воздух раскалывает пополам, кувалдой по стеклу бьёт и заставляет проникнуться всем непониманием и отчуждением.       У стен, покрытых жёлтыми обоями, есть уши.       У семьи Пак есть, что скрывать.       Ужас молчания пропитал каждый угол жилья, он тонким пищанием в черепную коробку заскакивает и живёт там.       жрёт-жрёт-жрет.       Выедает остатки храбрости, шуршит и бьёт. Насилие — нормально здесь. Насилие — выход.       Насилие — спасение, ведь выбирая его, ты выбираешь меньшее из зол.

***

      — И сколько лет твоему… Чонджуну? Айщ, я не помню, правда.       Чиён идёт по бордюру, переступая с ноги на ногу аккуратно, а рукой держится за плечо брата. Солнце греет плечи и жжёт макушку; оно ещё не в зените, но асфальт уже разогрелся, расплавился под ногами, как эскимо.       Улицы переполнены спешащими, бегущими и постоянно опаздывающими пусанцами, а воздух переполнен летней сухостью и пылью. Можно было бы остановиться где-нибудь в тени, перевести дух или купить бутылку воды, только вот шестнадцатилетняя Чиён сейчас на взводе и никакие разговоры о временном отдыхе слушать не будет.       — Оппа, как так можно, а? Я же миллион раз говорила, чем меня слушаешь? Чон-гук, — девушка по слогам проговаривает имя и мечтательно переводит взгляд на небо, спрыгивая с бордюра. — Ему двадцать, но он уже добился всего, о чём мы даже мечтать боимся.       Девушка хватается за рукав белой рубашки брата, дёргает, чуть ли не прыгая от переполняющих эмоций на месте.       — Ты представляешь? Я увижу его и смогу поблагодарить за труд! Он чудесен, Чимин. Ты тоже его полюбишь, я уверена. Его нельзя не любить.       Лепет разносится по многолюдной улице со стремительной скоростью, а прохожие оборачиваются, интересуясь, что же так впечатлило юную особу.       Чимин благодарен Чонгуку за возможность видеть сестру счастливой.       Чиён росла в обстановке абсолютного хаоса и спешки. У них разница в шесть лет, и когда ребёнок только-только перешёл в сознательный возраст, Чимин уже бежал, скрывался из поле зрения семьи, получая копейки на проживание. Он не видел, как растёт сестра. Сначала из-за того, что отец забрал её на пять лет к себе, потом свою шкуру надо было спасать. Пак живёт сейчас каждой улыбкой сестры, он теплоту её впитывает всем нутром и не знает, что его спасало бы, если не Чиён.       Сходить на фансайн известного актёра — мелочь. Меньшее, что он может ей предложить за ту огромную цену, которую она отдаёт каждый божий день:       быть рядом.       — Я думаю, у вас будет не так много времени. Скажи только самое важное. — Пак оставляет свой номер телефона и подпись в бланке регистрации на входе, после заходя в светлое помещение.       — Конечно, я всё понимаю.       С каждой минутой людей становилось всё больше, а в просторном, но разогретом летним зноем помещении жар охватывал тело. Шумиху и столпотворение пыталась урегулировать охрана: высокие, широкие в плечах и массивные в руках мужчины сдерживали напор, выстраивая очередь. Но Чимину в голову лезут мысли, что, когда выйдет актёр, никакая охрана не спасёт от давки.       Пак вытирает со лба пот рукавом рубашки и облизывает пересушенные губы. Чиён отошла всего на десять минут в уборную, а волнение перекрывает проход к кислороду.       Через пятнадцать минут девушка не появляется.       Толпа давит, и Чимину уже всё равно на жару: он выглядывает знакомую макушку, вертит головой в разные стороны, встаёт на носки.       Только не это.       — Добрый день. Как ваше настроение? Спасибо, что пришли.       Голос эхом пробегается по залу, оседает где-то у потолка и давит-давит-давит на грудную клетку.       Ты не мог прийти позже? Пожалуйста, хотя бы на пять минут попозже.       Теперь напряжение собирается и в спине, ведь толпа начинает медленно, но уверенно двигаться. Чимин в последний раз оглядывает зал и только сейчас замечает испуганную сестру. Её сдерживают охранники, и Пак не может слышать, о чём они говорят, только потерянный, затравленный взгляд встречается с его и       всё.       Кто-то подталкивает его вперёд. Между ними пара тысяч человек, а Чиён уже вряд ли пустят. Чимин сжимает всю волю в кулак и намеревается забрать автограф любой ценой.       — Пожалуйста, не толпитесь. Давайте будем осторожными, хорошо? Я со всеми поговорю, не устраивайте давку, — сейчас взволнованный голос Чонгука кажется таким раздражительным, таким противным на фоне общих переживаний.       Волнение подкатывает и застревает комком в горле. Хочется поскорее закончить с этим, перестать чувствовать вину за неудачу сестры.       Чимин не смог выполнить даже такую мелочь, как встречу с любимым актёром.       Чимин чувствует себя хуже некуда.       Очередь двигается, и с каждым шагом становится всё спокойнее. Нужно ведь просто задать вопросы, да?       — Поблагодарить за работу, попросить автограф, отдать письмо, — Пак бормочет под нос и загибает пальцы.       Но его размышления быстро прерываются чьим-то шёпотом:       — Ой, простите. Вы фанбой? Так приятно видеть здесь вас, — кто-то кладёт руку на плечо, заставляя обратить на себя внимание.       — Нет, я.… У меня сестра очень любит Чонгука. — Чимин скрещивает пальцы в надежде не перепутать его имя. — У неё не получилось прийти.       — А, вот оно как. — Ладонь сразу же соскальзывает на запястье и крепко сжимает его. — Я поняла вас. Не переживайте, в этом нет ничего постыдного.       Чимин думает, что что-то упустил в разговоре, и о каком «постыдном» говорит девушка. Ответ не приходит сам, поэтому о нём приходится благополучно забыть.       Минуты превращаются в вечность. Духота давит на лёгкие, на сознание, она как хищный цветок запечатывает в кокон и не отпускает, пока жертва не умрёт от удушения. Ноги не держат к тому моменту, когда Пак оказывается у стола Чонгука. Он рукой придерживается за край и сдувает промокшую от пота прядь.       — О, здравствуй. Как у тебя дела? — без микрофона его голос кажется бархатным и игривым, намного приятнее, чем раньше.       Чимин не был готов к таким откровениям, поэтому чуть не роняет рюкзак из рук.       — Привет, — получается как-то совсем неуверенно, поэтому Пак выдыхает и улыбается.       Чонгук выглядит очень. Как и подобает суперзвездам, он вылизан до неприличия, накрашен в три слоя, и глазами ещё так сверкает привлекательно. Чимину нравится, он определённо одобряет выбор сестры.       — Дела стали намного лучше с нашей встречи, — Пак подмигивает, всё же вытаскивая из маленького рюкзака фотокарточку. — Костюмчик класс.       Они смотрят в упор друг на друга. И вот если очередь кажется нескончаемой, где время течёт медленно, то эти мгновения длятся вечность. Оба застывают, смотря куда-то вглубь радужки, хотя Пак знает, что Чонгук просто так поддерживает зрительный контакт.       Ему в глаза так смотрят тысячи.       Хочется верить, что сейчас он смотрит только на него. На Пак Чимина.       Верится с трудом, конечно.       — Ты не мог бы расписаться? — Чимин протягивает фотографию, кончиком языка облизывая нижнюю губу. Он от волнения хочет кусать кожу у пальцев, жмуриться и прятаться.       Кто же знал, что это будет не так просто.       — Расписаться? А, да, прости, — Чонгук смеётся, маркером, быстро чиркая на глянцевой поверхности и отдаёт её обратно.       Время вышло, и об этом инструктирует менеджер, поэтому Чимин кивает напоследок и, наконец, протискивается к выходу.       Но только в автобусе понимает, что забыл свой рюкзак у стола Чонгука.