...из самого синего льда

О драке предпочитают забыть. Пауль шмыгает носом, глотая кровавую юшку, размазывает розовое по лицу снегом, заставляя щеки гореть растертой, замерзшей кожей, а Кристоф заторможенно, сам того не осознавая и ни на что не обращая внимания, вычищает кровавые сгустки из-под ногтей, привычно спрятав взгляд за темной завесой волос. Тилль спрашивает, как Пауль себя чувствует, и внутри что-то дергает и тянет. Он… Он не хочет внимания, нет. Только не сейчас, когда привычная пустота внутри внезапно сменилась на что-то такое глубокое, полное могильного холода, старых костей и чужих криков. Кристоф считает, что должен справиться с этим в одиночку. Кажется, что чужое вмешательство только толкнет его ближе к краю это самой пропасти, на дне которой завывают души убитых им людей. Солнце давно село, но, смыкая веки, Кристоф может ловить оранжевые отсветы, дробящиеся на ресницах. То ли лучи светила, то ли огня… Тилль где-то близко, и в то же время — нет. Хлопочет над другим: сжимает Паулю переносицу и просит приподнять голову, цокает языком, рассматривая свезенную кожу на скулах, лопнувшую — над бровями и на губах, рассматривая синяки и алые пятна, предлагает принести немного теплой воды из дома, но слышит отказ и тяжело вздыхает. Кристоф думает, что игнорирование — это заслуженно. Правильно. Он совершил много грехов, много пролил крови и даровал смертей, и то, во что превратилась его жизнь — это закономерный исход. И вся эта боль внутри, и тоска, и темные удушливые кошмары — это то, что ему нужно смиренно принять, вынести с достоинством и уловить скрытый, глубинный смысл. Бог не даровал ему смерти, но даровал долгое исцеление для израненной, гнилой души, возможность искупить собственные ошибки. Он не думает, что заслужил чужой заботы. Но все равно… Все равно Кристоф хочет почувствовать тепло чужого тела. Ласковые руки, или участливый, понимающий взгляд, или ободряющую улыбку — что угодно, осязаемое или не очень, лишь бы стало легче. Лишь бы он знал, что не один в этом мире. Странное, нелогичное чувство, и за него Кристофу стыдно. Разве он заслужил?.. В сумерках кровь на руках кажется почти черной, и он ежится на пронзительном ветру, сжимает и разжимает задубевшие, холодные ладони, чувствуя, как кожа почти трескается на морозе. — Дай сюда, — прохладные, но все равно куда более теплые, чем его, пальцы скользят по запястью, и Кристоф дергается от неожиданности. Тилль, зыркнув с настороженным любопытством, замирает на мгновение, показывая, что не таит в себе опасности, а затем осторожно поднимает его кисть выше и рассматривает костяшки с пятнами и алой сеткой сбитой кожи. Вздыхает, но молчит, сжимает коротко руку Кристофа в своих ладонях, а затем быстро скрывается в доме, и смотреть на темные стволы деревьев легче и проще, чем на все еще разукрашенное, уже начавшее заплывать лицо Пауля. Его присутствие ощущается занозой, чем-то лишним и неприятным. Как бельмо на глазу. Наверно, Пауль думает о нем нечто похожее. Жалеет, что выдал свои планы? Или что не смог дать отпора? Плевать. Какое Кристофу дело до чужих переживаний. Своих бы демонов унять… Пауль разбудил их, напомнил об ошибках, и теперь Кристоф задыхается и разваливается на части — неспособный к жизни кусок гнилой плоти. Что думать насчет императора он не знает — слишком сильно занимают мысли непрошеные воспоминания, которые он так старательно все это время загонял в глубины разума. Он чувствует себя растерянным, слепым и беспомощным, как новорожденный щенок. Тычется мордочкой в пустой воздух, скулит и ищет кого-то, кто накормил бы и окружил чувством защищенности. Только вокруг никого нет, как нет и угла, в котором получилось бы ощутить себя в безопасности и покое. Все путается в голове, а обрывки мыслей разбегаются, как мокрицы из-под потревоженного камня — хаотичные и лишенные смысла, саднит кожа на костяшках, и сколько он не моргает, пытаясь избавиться от оранжевого и серого перед глазами, ничего не получается. Может, все дело в дышащем с присвистом Пауле? Он неплохо так помял ублюдку нос, наверняка даже сломал, и этот звук раздражает, как и ощущение чужого присутствия. Кристоф трясет волосами — рука у Тилля тяжелая, и некоторые участки кожи на голове до сих пор ноют и болят. Хотя… И эту боль он тоже заслужил. Он снова вздрагивает, когда его ладонь оказывается в плену чужих рук, но уже куда менее заметно. На израненную плоть ложится отлично знакомая Кристофу зеленоватая жижа, и Тилль даже слегка улыбается краешками губ: — Хоть в этот раз не станешь все вытирать о тунику? Кристоф в ответ только устало смаргивает и снова смотрит в мрак леса. Он благодарен Тиллю и старается сказать об этом покорностью и терпеливостью, пока стоит и просто позволяет чужим подушечкам путешествовать по своей руке. Это большее, на что он способен в данной ситуации. Внутри разливается робкое тепло от чужой заботы. Робкое и очень нерешительное, готовое испариться в любой момент от неосторожного жеста или слова, но Пауль молчит, а Тилль… Тилль просто рядом и просто обрабатывает его раны. Кажется, доброты этого человека хватит на всех: и на Пауля, и на самого Кристофа, и он не понимает, как это возможно. Как возможно то, что кто-то не брезгует прикасаться к нему и помогать ему? После всего… Даже ветер, кажется, замирает в голых ветвях, когда с мазью покончено и когда в сумраке раздается глубокий, тихий голос: — Ты… Больше не надо так, ладно? Пауль заслуженно огреб, но мне в доме императорский пес не нужен. Кристоф чувствует угрозу в том, как ногти Тилля впиваются в его запястье над самой пульсирующей жилкой, над сухожилиями и тонкими костями, но когда поднимает взгляд — в зеленых глазах только беспокойство. Он медлит, но согласно кивает, показывая, что уловил намек. Действительно. Императорские безумие с бешенством остались в камере и догорающем доме — Кристофу не следует об этом забывать. Он сам похоронил их — вместе с хрустом чужих позвонков, и этот звук всегда будет заставлять его дергаться и ощущать что-то тянущее в груди, засасывающее в никуда, как водоворот посреди реки. — Идем. Еда готова. Кристоф смотрит в спину уходящего Тилля, смотрит на Пауля, который все еще топчется неподалеку, и огненный след расходится по коже от взгляда темных, заплывших от ударов глаз. Он не хочет есть. Кристоф вообще не уверен, что ужинать им всем за одним столом — хорошая идея, но уже плевать. Он, наконец, понимает, что не может и не хочет находиться здесь один, у кромки леса, когда массивные стволы давят ощущением никчемности и одиночества. Нужно тепло, нужны свет и треск огня, чужое плечо рядом. Нужно чувствовать хоть что-то помимо разбуженного сегодня Паулем сада мертвецов. Так что Кристоф сначала делает один шаг, затем другой, третий — и яркий дверной проем все ближе, все более настоящий и осязаемый с каждым ударом сердца. Он все равно застывает на пороге, и рука Пауля, осторожно легшая ему между лопаток, слишком большая неожиданность, еще больше выбивающая Кристофа из колеи. Он-то ожидал болезненного пинка или же, наоборот, полного игнорирования. Сидеть вот так, прислушиваясь к стуку котелка с похлебкой и ложки, оказывается невыносимо. Кристофу все время кажется, что стоит закрыть глаза — и он снова окажется в отчем доме, и по комнате будет плыть аромат хлеба, а сестра с матерью будут сидеть и вышивать у окна. Кажется, что вот сейчас старая кухарка скажет, что все готово и можно будет идти есть. Кажется, наконец, что отец снова обеспокоенно, но вместе с тем с гордостью посмотрит, наполняя чванливым удовлетворением — он опора и надежда, он достойный сын и наследник рода. Сестра лукаво блеснет на него глазами, отбрасывая грубую ткань и толстую иглу, и Кристоф почувствует тонкие руки на своей спине. Картина перед глазами такая настоящая, что рука Тилля на плече заставляет вздрогнуть, и Кристоф почти недоверчиво смотрит на ломоть хлеба с бобовой кашей перед своим лицом. Переводит наполненный бешеной, наивной надеждой взгляд на сотрапезников, и выражения их лиц оказываются ведром холодной воды. У него подрагивают пальцы, и Кристофу самому перед собой стыдно за слабость. В самом деле. Уже столько времени прошло… А слова Пауля все равно оказались, будто тонкий нож куда-то в живот — быть может, и не смертельно, но болезненно до горестного воя и вспышек перед глазами. Он глотает еду, не ощущая вкуса, глотает пиво большими глотками, не концентрируясь ни на кисловатой горечи, ни даже на хмеле, что кружит голову. Внутри беснуется что-то, ломается с треском и рвется на клоки. От бури воспоминаний, вины и сожалений больно и трудно дышать, и лучше просто смотреть на огонек свечи, чадящей черным дымом в потолок, чем пытаться разобраться в запутанном клубке. Кристофу хочется снова запереть все на семеро засовов, забыться и уснуть, а, проснувшись, не помнить ничего: ни семьи, ни императора, ни собственного имени, но пока получается лишь вслушиваться в гул в ушах и размеренно, глубоко дышать. Из транса его выводит стук глины о дерево столешницы и голос Пауля. Прямо между ними — кувшин яблочного вина, которое Тилль делает сам и достает в исключительных случаях, за ним самим скрипит дверь — ушел набрать снега, а Пауль смотрит так, что даже в заплывших щелках его глаз Кристоф видит привычные цепкость и жесткость. И… ещё что-то. — Ну и хорошо же ты мне вмазал. Будто дикими пчелами покусан, — Пауль, осторожно потрогав скулу, разливает вино по кружкам, внимательно следя за светлой жидкостью и пытаясь унюхать яблочный дух. Напрасно — в носу у него корка засохшей крови, и, наверно, Пауль опасается ее беспокоить. Это похоже на те славные времена, когда они вместе выпивали в трактире, и Кристоф был так молод и глуп, а Пауль, хоть и колол острым языком, не был столь откровенно безжалостен. Эти воспоминания, наполненные беззаботностью юности, почти приятны, и лучше бы ему попытаться сконцентрироваться на них, чем на всем том, что крутится в голове после драки. — Ждёшь, что буду извиняться? — Кристоф старается говорить ровно и спокойно. Берет в руки кружку, подумав, осторожно пробует вино. Оно кислое и резкое, крепкое — и это именно то, что ему сейчас надо. Пауль смотрит в ответ неожиданно серьезно, и Кристоф даже замирает. Непривычное зрелище — такой Пауль. Иногда кажется, что он и смерти в лицо хохотать будет, что самого Дьявола попытается обвести вокруг пальца, и теперь, когда вместо привычной насмешки в темных провалах виднеются собранность, сила и уверенность — только теперь Кристоф понимает, почему такой, как Тилль, дружит с этим человеком. — Нет. Заслужил. Те мои слова были лишними. Извини. Слышать такое неожиданно. Почти нереально, на самом деле, и Кристоф нерешительно кивает, не уверенный, что все это ему не чудится, но показывая, что смысл дошел и понятен. Помедлив, наливает себе второй раз, игнорируя тот факт, что Пауль не выпил еще даже первый. Извинения — это правильно, но не тогда, когда в голове все в агонии, когда огонь вновь пожирает то, что Кристоф ещё помнит о семье. О живой семье. О семье, расплатившейся за его собственные ошибки и умершей от его собственных рук. — Принято, — хрипло выдавливает он, вливая в себя вино. Мало. Нужно ещё. На грудь словно опущен камень, и Кристофу сложно дышать. Он пытается сказать об этом, как-то показать Паулю, что вот-вот утонет, но вместо этого только делает глоток за глотком. Видно, что его собеседник — этот конченый урод, которому Кристоф с таким удовольствием разукрасил лицо — хочет сказать что-то ещё, но лишь шумно переводит дух и тоже прикладывается к вину. — И ты прости, — Кристоф не знает, за что извиняется: в конце концов Пауль сам признал, что заслужил каждый удар, но ему просто нужно сказать хоть что-то — лишь бы больше не было этой давящей натуги тишины, от которой нельзя избавиться, пока не всплывешь. Слова вылетают сами, но, наверно, так было нужно, важно было — сказать. Что-то глубоко внутри него лучше знает, за что молить о прощении. И кого. Пауль лишь один из многих. Тот мотает согласно головой, но как-то скованно и будто бы почти смущенно, а затем отворачивается, прячась в вине. — Меня там не было. Прислали твоих… псин. Так что я не знаю, — голос Пауля звучит почти жалко, и, наверно, в обычной ситуации это принесло бы Кристофу наслаждение. Сейчас он просто крепче сжимает челюсти. — Вот как... Надо бы поленьев в очаг подкинуть, как думаешь? Надо... Холодно. Тебе не холодно?.. Кристоф не хочет об этом слышать. Все же, орден верен императору, а не предводителю, так? Нет ничего странного в том, что верные воины растерзали по приказу хозяина предателей, на которых указал царственный перст. Пусть это и семья того, кто сам верно и преданно служил лично императору. Не империи и не короне. А человеку, на которого эта корона была надета. — Тилль говорил с тобой об этом? Голос Пауля долетает как будто издалека. Кристоф крутится на лавке, пытаясь вспомнить, куда обычно Тилль кладет дрова, потому что у очага он их совершенно точно не видит. И куда вообще тот делся? Нельзя так долго набирать снег. Черт, вдруг нужно спешить ему на помощь, а они тут сидят и наслаждаются вином, ведя задушевные беседы о прошлом, которого не вернуть и не исправить?! — Зачем со мной об этом говорить? — заторможено отзывается Кристоф, пытаясь одновременно найти взглядом и поленья, и свой топор. Нечего говорить — тут Тиллю на выручку надо спешить. — Вот за этим! Рука на щеке — теплая и шершавая — становится для Кристофа неожиданностью. Только тогда приходит ощущение дрожащего горла и влаги на веках. — Нельзя жить с таким внутри. Ты много сделал для империи и императора, — Пауль криво ухмыляется, что особенно жутко смотрится на распухшем лице, и в его глазах Кристоф видит отголосок застаревшей боли. — И заслужил. Все заслужил. Но боль не должна точить, как жук дерево. Боль должна приносить исцеление. Исцеление. Эти слова эхом отдаются у Кристофа в голове, и огненная геенна поглощает его целиком. Он почти воет. Раненым, загнанным зверем, что уже чует гончих у себя прямо на хвосте. Дрожит и до боли впивается пальцами Паулю в спину, кричит и беснуется, а боль внутри никак не хочет утихать. Боль взмывает ввысь огнем, что лижет стены отчего дома, превращает в обугленные камни белую кожу и тонкие руки, темные кудри и синие глаза, что смотрят на него неверяще, укоризненно и почти понимающе. Боли так много, что кажется, будто агония никогда не прекратится, и сколько бы Кристоф не кричал, сколько бы не раздирал ногтями участливо подставленное плечо, сколько бы не сотрясался в рыданиях — он не сможет успокоиться, не сможет выплеснуть ее всю. Нет. Избавиться от гноя из старых ран до последней капли не получится никогда. Но даже половина кажется недосягаемой. Кристоф чувствует крепкую ладонь у себя на затылке, чует запах крови и пота, исходящий от рубашки Пауля, слышит скрип двери и порыв сквозняка, — а больше не чувствует, не слышит и не помнит ничего. Он бредит? Он умер? Он устал и соскользнул в темный провал беспамятства? Ответа нет. Зато есть опустошение. После огненной круговерти, от которой внутри все чернело и пригорало к костям, эта пустошь ощущается почти божьей благодатью. Ничего и никак. По-настоящему. Нигде в дальнем уголке души не притаилась улыбка сестры или взгляд матери, нигде не мелькает отцовский силуэт со стремительной походкой. Никогда, никогда, никогда в глаза Кристофу не заглядывает серая осенняя заводь. Он знает, что это лишь обман уставшего от душевных терзаний тела, что позже воспоминания вернуться. Кристоф может лишь только надеяться, что ему станет легче. И без слов благодарить того, от кого поддержки ожидал в самую последнюю очередь. — Я справлюсь с этим. Но обещайте, что не будете больше от меня ничего утаивать. Я не враг вам, — предельно серьезно смотрит он на заговорщиков на следующий день, когда слезы уже высохли, и сосущая пустота внутри немного отступила. Кристоф старается звучать как можно более уверенно и серьезно. Он и на самом деле чувствует в себе это. Решимость. От заноз нужно избавляться, чтобы те не отравляли кровь, и Пауль с Тиллем быстро, вопросительно переглядываются, переговариваясь без слов и взвешивая возможности доверия. — Хорошо. Без тайн больше. Но то, что уже сделано и задумано, я все равно не стану тебе рассказывать, — качает Пауль головой, складывая на груди руки. — Для твоего же спокойствия. Кристоф упрямо наклоняет голову, но понимает, что спорить бесполезно. Ладно. Сам как-нибудь разузнает. То, что ему не особо доверяют или верят в него — нормально и объяснимо, но все равно неприятно. Такое чувство, будто он никогда не выйдет из-под тени императора, не избавится от его черных следов на своей коже. Навсегда останется проклятым. Кристоф полон намерений доказать, что это не так. И отомстить. Он смотрит на Пауля и небрежно пожимает плечами, делая вид, что его никак не задел отказ. Вряд ли тот купился на такую покорность, но теперь хотя бы можно быть уверенным в том, что Кристоф избавлен от таинственных шепотков за своей спиной.