...из самого синего льда

Пауль обитает в доме Тилля еще несколько дней — дожидается, пока хоть немного спадут отеки. Он криво ухмыляется и поддевает Кристофа каждый раз, как их взгляды пересекаются, но теперь делает это как-то… Беззлобно. Может, устал, а может и понял, что вражда уже ничего не изменит. Пропала причина вражды, исчезла суть — и теперь бессмысленно наносить друг другу новые раны. Старые все еще достаточно болезненны, чтобы хватило до конца жизни. Поэтому Кристоф не обижается ни на «бешеного», ни на «Не ожидал от тебя, девочка. Чуть в штаны не наложил со страху, когда ты на меня кинулся». Только хмурится недовольно и передергивает плечами, когда Пауль в очередной раз сравнивает его с обезумевшим диким зверем, и тот, все поняв, перестает так говорить. Кристоф не императорский пес. Больше нет. Руки отяжелели от чужой крови, и впредь он не хочет ее видеть. Не хочет стонов, проклятий и смертей, хотя прежде… упивался ими. Знания все еще сидят где-то глубоко в нем, но за все эти два года единственным оружием, что Кристоф брал в руки, были топор и лук. Первым он рубил деревья, из второго — стрелял по зайцам, прошивая их маленькие тельца почти насквозь. Кровь, прежде казавшаяся теплым, обволакивающим чудом, отныне для него вязкая и удушающая болотная жижа, от которой хочется поскорее избавиться, и после разделывания туш убитых зверей Кристоф всегда остервенело оттирает руки водой, травой или снегом — чем угодно, лишь бы носа не касался железистый, соленый аромат. Он избегает Тилля и его прикосновений. Скучает по ним, но понимает, что лучше пока побыть в одиночестве. Дать мыслям перевариться и уложиться по новому, чтобы обновленным шагнуть дальше. После того вечера пропало вечно преследовавшее его ощущение засасывающей трясины, и теперь внутри легко и как-то пусто. Пустота заполнится, но он не может позволить чувствам снова превратиться в гору черепов, из-под которых нельзя выбраться. Тилль недоумевает сначала, даже обижается, потом, кажется, думает, что все дело в присутствии Пауля, и Кристоф не знает, как ему все объяснить. Объяснить, что не нужно больше отрешенности при отчаянном и жгучем желании близости. Тилль, может, и не умеет по-другому, но Кристофу больше не хочется, чтобы его касались как вещи, достойной лишь красоваться где-то на дальней полке. В одну из ночей он просыпается от щекотного ощущения чужих губ на переносице, но когда открывает глаза Тилль кажется глубоко спящим, и его хриплое, с легким присвистом тяжелое дыхание наполняет небольшую комнату плотным гулом. Его губы шевелятся, но как Кристоф не прислушивается — он не может различить слов. Возможно, Тилля тоже мучают призраки прошлого. Или же будущего… Вздрогнув, Кристоф осматривается и понимает, что Пауля нет. Помедлив, поднимается с кровати, одевается и, захватив теплый жилет, выходит на улицу. Тихо фыркают в темноте лошади, где-то далеко слышен голодный волчий вой, и огромная, полная луна серебрит волосы Пауля, присевшего на пороге. Он не шевелится и не оборачивается на скрипнувшую дверь, он, кажется, даже не дышит, и Кристоф медлит, не уверенный, что стоит тревожить чужие думы. Но после что-то меняется в чужом развороте плеч, освещенных ночным солнцем — надламывается — и вот он уже, смахнув ладонью легкую снежную порошу, садится рядом, касаясь плеча Пауля своим. Оно холодное и твердое, и, подумав, Кристоф жмется теснее. Ему неловко просить Пауля вернуться в дом, неловко и расспрашивать о причинах такой внезапной отчужденности. Кристоф чувствует, что мешает, понимает, что вряд ли сможет разговорить своего не-друга, но еще в голове бьется понимание, что лучше побыть рядом сейчас, чем после решать какие-то внезапные проблемы, выросшие из молчания и недопонимания. Он рассматривает чужой силуэт: в ночной серебрящейся темноте Пауль кажется еще старше, чем есть на самом деле. Углубляются носогубные складки, морщины у глаз ширят свою сеть, и губы кажутся сухими, со скорбно опущенными уголками. Пауль устал, чем-то обеспокоен, но никогда не скажет чем, и Кристоф понимает, как это, на самом деле, глупо. Он вздыхает, а затем совершенно неожиданно даже для самого себя прижимается щекой к чужому плечу, подбирает выше колени и замирает, выпуская облачка пара на чужую спину. — Ты его?.. Слова теряются где-то на полпути к тому, чтобы быть озвученными. Это страх? Недоверие к своей собственной догадке? Она кажется совершенно дикой, невероятной, но это бы объясняло так многое… Ревность, страх из-за того, в кого — или что — превращается дорогой тебе человек, а потом — горечь и вина. Перед самим собой — за то, что задумал. Понимание, что не уберег, и что иного выхода уже нет — ты опоздал. Не спас вовремя. Тяжесть, и ужас перед тем, что придется совершить. Мысли проносятся в голове в мгновение ока, и Кристоф чувствует ком в горле, а пауза, которую выдерживает Пауль прежде чем ответить, кажется бесконечной. — Это уже не важно. Да. Уже ничего не важно. Момент упущен. Кристофу становится горько и больно. Это чужая боль, но она сочится с тела Пауля и топит и его тоже. Потому что ему знакомо это чувство. — Ты сможешь? Убить? — У меня нет выбора. Ни у кого из нас. Да?.. Кристоф чувствует, как Пауль едва ощутимо ежится, и на мгновение чужая щека прижимается к его макушке. Жест совершенно случайный — или ему будет легче, если так думать. Пауль не уверен, просит совета и одобрения, и это странное знание — то, что именно Кристофу предстоит дать разрешение. И отпустить грехи. — Да, — коротко откликается он и чувствует, как Пауль делает шумный вдох. Решается. Шагает в бездну. Пути назад нет. Даже отбросив личную заинтересованность: убийство императора, заговор — это не то, что остается на сердце легкой цветочной пылью счастливых воспоминаний. Это что-то гнилое и тяжелое, склизкое и вонючее, отравляющее все естество, и не у всех достанет мужества решиться на такое. Кристоф кусает себя за губу, дышит через нос, восстанавливая равновесие, а затем отстраняется и смотрит на Пауля, легко сжав тому руку, и чужие уголки губ дрожат, стремясь сложиться в улыбку. — Если думаешь скакать сейчас — прекращай. Это полнейшая глупость. Пауль медлит, но затем торопливо кивает, соглашаясь. Даже если он планировал нечто подобное — пелена гнетущего отчаяния и страха с его глаз спала, и теперь дьявольская голова работает вновь. Ехать ночью через лес — полное самоубийство. Кристоф поднимается на ноги, чувствуя, что успел продрогнуть до костей даже за такой короткий срок, и кладет руку Паулю на плечо, вынуждая подняться следом. Кровать Пауля — две лавки, составленные вместе и укрытые шкурами. Они стоят у самого очага, но зима в этом году выдалась снежной и морозной, и такой обогрев мало спасает: пока один бок поджаривается на огне, второй покрывается льдом. Кристоф удивляется сам себе, но, ложась вплотную к Тиллю, выжидательно смотрит, внутренне сомневаясь в правильности такого решения, и у Пауля не остается выбора. Втроем — явно тесновато, зато так гораздо теплее, и вся нервозность пропадает, как только Пауль укладывается рядом, заложив руку за голову. Ему явно некомфортно лежать так, и дело тут не в тесноте, но после короткого разговора Кристоф чувствует потребность в контакте и понимании на телесном уровне, поэтому скоро Пауль расслабляется — почти сразу после того, как вслушивается в чужое размеренное дыхание. Они засыпают быстро, проваливаясь в темноту сна, а утром Пауля уже нет, и, наверно, Кристоф за это благодарен. Тилль задумчиво смотрит на него, ведет — снова — пальцами, обводя овал лица, но не требует ничего и не пытается взять силой, как это бывало прежде. Кристоф улыбается — впервые широко и открыто за уже очень долгое время. Пока не время. Пока… Как Пауль и обещал, проходит месяц. Зима еще здесь, но уже подразжала свои ледяные объятия, и в какой-то момент Кристоф замечает, что снега стало меньше, а солнце все чаще появляется на небосклоне. Не греет пока, но то, что день становится длиннее, радует, и он не сразу улавливает это в воздухе, завороженный предвкушением надвигающейся весны. Нервозность. Тилль становится все более хмурым день ото дня, и утром, думая, что Кристоф еще спит, долго перебирает ему волосы, путаясь пальцами в кудрях. Это — неосознанно, безотчетно и, наверное, успокаивает его, но раз уж с Паулем не получился откровенный разговор, с Тиллем не выйдет и подавно, и это заставляет Кристофа ощущать глухую тоску. Все чаще они находятся порознь друг от друга, все чаще Тилль уходит в лес один, умело путая следы, и Кристоф, даже со всеми его знаниями, не может выследить друга, как не старается. В один момент он плюет на это занятие и просто ждет. Возвращения. Пока есть, чем заняться, день бежит незаметно, но даже короткого мига бездействия хватает, чтобы в душе поднялась удушающая волна. Страха? Волнения? Это странное чувство и у Кристофа нет для него слова. Просто что-то ноет внутри и перестает только тогда, когда он видит, как Тилль ступает на их небольшую поляну, бредет по снегу — уставший и раскрасневшийся, а затем садится рядом и просто молчит. Кристофу хочется что-то сказать, поддержать, прикоснуться, но он этого не делает. Он почти уверен, что императора в прошлом что-то связывало с этими двумя, но что?.. При мыслях об этом внутри начинает ныть, и он робко касается плеча Тилля, скорее, сам ища успокоения, чем даруя его. Но Тилль улыбается на эти детские жесты, а в один из дней и ломается, падает, как снесенное ураганом дерево — с треском и шумом вспугнутого зверья. Укладывается на плечо, вжимается носом в шею, глубоко дышит, вдыхая запах Кристофа, и по телу растекается истома, перемешанная со страхом. Это уже близко. Вот такое простое знание, но дается оно Кристофу с трудом, и он обнимает Тилля за плечи, поглаживая по спутанным волосам, а сам дрожит и никак не может расслабиться. Дожидаться утра нет смысла. Утро никогда не наступит, по крайней мере, не такое, как прежде. Не будет больше пальцев в волосах, торопливости и боли, не будет лунок от зубов на руке. Зато будет почти уверенное прикосновение к чужой груди в ночной густой тишине, и чужая удивленная дрожь. Свет огня почти не долетает в их угол, и Кристоф не может видеть лица Тилля в деталях — только неясный, зашевелившийся рядом силуэт. Но он почти уверен, что у Тилля в глазах удивление и теплое неверие в происходящее. Он подбирается ближе, помедлив, сам касается чужих губ, ощущая обветренную кожу и горячую изнанку рта — Тилль сразу же разрешает ему все, о чем Кристоф даже еще не попросил. У него так впервые. Не подчиняться, но вести самому. Неуверенно, не зная толком, что делать… Благо, есть твердая земля под ногами — понимание, что все, что он ни сделает, будет встречено с одобрением и рвением подарить что-то в ответ. Кристофу хочется вжаться всем телом, почувствовать чужое тепло и уверенную мощь, и он дрожит, потому что ему позволяют это сделать. Никак не может оторваться от губ Тилля, но инстинкт зовет дальше, и он скользит носом по шее, к ключицам и широкой груди, густо покрытой жесткими волосками. Рукой Кристоф сжимает бедро Тилля — до болезненной яркой вспышки и тяжелого выдоха у себя над ухом, призывая дать ему доступ, и Тилль покорно слушается. Раздвигает ноги и Кристоф быстро устраивается между ними. Он уже возбужден и, твердый и горячий, тут же толкается бедрами вверх, заставляя что-то под веками Кристофа вспыхнуть целой россыпью звезд. В паху тянет, а сам он задыхается, пока вылизывает и покусывает крепкую шею, ощущая вкус соленого пота, пока шарит руками в потемках, пытаясь развязать веревку у Тилля на поясе и стащить его штаны вниз. Кристофу просто необходимо чувствовать, ощущать Тилля всем телом, прижиматься голой кожей к голой коже, и он сам недоверчиво и почти жалобно стонет, когда узел наконец поддается, когда пальцы зарываются в жесткую поросль в чужом паху и обхватывают твердый, влажный член. Кристоф не хочет боли. Только не сегодня. Не тогда, когда грубые пальцы так почти нежно зарываются в пряди на затылке и Тилль мягко одобрительно постанывает, толкаясь в его кулак. Они оба тяжело, хрипло дышат, но одновременно замирают без капли воздуха, когда Кристоф прижимает свой член к члену Тилля и толкается на пробу бедрами в стиснутый кулак. Это как лесной пожар, как вспышка искр: вот угли тлели-тлели, но внезапный порыв ветра заставил пламя вспыхнуть до самого небесного свода. Они оба соскучились по близости и изголодались по этим ощущениям: расплавленного, красного металла под кожей, тяжести и истомы, и для Кристофа сейчас не имеет значения ничего, кроме ощущения чужой кожи под пальцами и губами. Его голову оставляют все тяжелые мысли: про императора, про тревогу, страхи. Пропадает и ощущение неминуемого конца, когда Тилль обхватывает ладонями за шею, отрывая от своей собственной, и впивается поцелуем в губы — иссушающим и все равно наполненным сочащейся медом нежностью. — Кристоф… Он шепчет его имя как заведенный, сильнее и быстрее вскидывая бедра, и Кристоф не выдерживает первым, дрожа и чувствуя оглушающее опустошение в напряженных сверх предела мышцах, захватывающее все его тело, сладость, почти переходящую в боль, и то, как Тилль прижимается к нему на целый долгий миг, а затем устало обмякает, мягко и довольно выдохнув напоследок в щеку. Кристоф просыпается рано утром, но все равно не успевает — Тилля уже нет, и постель рядом холодная. Он только надеется, что не будет слишком поздно. Одевается, путаясь во всех нужных тряпках, хватает лук и с десяток стрел, и выбегает во двор. Лайза — лошадь Тилля, которую тот запрягает в повозку, чтобы возить пушнину и мясо в замок, стоит в своем стойле, меланхолично пережевывая подвявшую траву — значит, недалеко. Теперь важно правильно прочитать следы, и Кристоф нервничает, злится и бесится, но заставляет себя успокоиться. Он ожидал этого. Таинственности и того, что двое идиотов захотят провернуть все без него. Было ли это недоверием либо же желанием свершить правосудие в одиночку — он не знает, да и лучше разобраться после, когда все будет кончено. Кристоф сглатывает, надеясь, что конец этой истории будет счастливым для него и для его друзей. И если это означает, что ему придется увидеть императора в еще один и последний раз — так тому и быть. Наверно, Тилль ушел еще ночью, сразу же, как начал сыпаться легкий снег. Дождался, пока Кристоф уснет, и выскользнул ловкой змеей… Он трясет головой, отгоняя неясные воспоминания ласковой ладони на своем лбу. Следы почти засыпало, но они еще угадываются на белом покрывале. А еще Тилль был не очень аккуратен, и сломанные веточки на кустах и травинки на земле помогают Кристофу там, где теряются отпечатки ног. Может, Тилль хотел, чтобы за ним последовали, да еще в правильном направлении? Или просто нервничал и забыл об осторожности? Это не важно, это все не важно, и лучше переживать об этом уже после того, как все завершится. И Кристоф знает, что все решится именно сегодня. Он бредет по лесу довольно долго, успевает отчаяться, но, когда видит поваленное дерево со свежим срубом на стволе понимает, что выбрал верный путь, не ошибся. Здоровенное и разлапистое — дерево перекрыло всю дорогу, и под толстыми ветвями уже лежит чье-то тело, а рядом ржет испуганная, бьющаяся в агонии и исходящая нервной пеной лошадь с перебитым позвоночником. Чертыхнувшись, Кристоф ныряет в голые, колючие заросли у дороги и замирает, надеясь, что в суматохе боя на него мало кто обратит внимание. Скорее всего, роль Тилля заключалась в том, чтобы в нужный момент дать упасть дереву, и именно за этим он уходил в лес один, не давая Кристофу обнаружить себя. Пауль же привел с собой десяток людей, и сейчас на дороге кипит ожесточенный бой. Кристоф закусывает губу, вскидывая лук и молясь Богу, чтобы меткость его не подвела. Императора хорошо охраняют: не меньше двух десятков, и примерно половина — рыцари. Их доспехи слишком хороши, но если знать, куда стрелять… Это сложно. Суматоха и постоянное движение, мельтешение оружия и то, что Кристофу ни в коем случае нельзя попасть по своим заставляют его нервничать, а сердце биться где-то в горле. Вдох. Задержать дыхание. Тетива больно бьет по отвыкшим от выстрелов пальцам, гудит стрела, рассекая морозный воздух, посланная вперед вместе с выдохом, а затем император рычит, видя, как оседает на землю один из его охранников. Вертит головой, отводя очередной удар, почти достает противника, но Кристофа не замечает, вынужденный слишком сильно концентрироваться на бое. Кристоф кривит губы, когда заговорщик падает, сраженный мощным ударом двуручного меча императора. Он снова вскидывает лук, понимая, что напавшие медленно, но верно терпят поражение. Пауля оттеснили в сторону сразу двое, и он теряет контроль и концентрацию, переживая, что все сорвется, а Тилль, хоть и силен, но все же не воин, и пока только чудом избегает смертельных ударов, хотя рука у него уже в крови. Кристоф снова заставляет себя начать контролировать дыхание, и выпускает очередную стрелу. Мимо. Он едва слышно рычит, напрягается, но заставляет себя достаточно расслабить руку. Когда-то его лучшим результатом было три стрелы в воздухе в один момент, и он может это повторить. Обязан. Сразу двое рыцарей хрипят, превращаясь из грозных противников в мешки с дерьмом: один держится за живот, а вот второй падает уже без единой возможности подняться — из его глазницы торчит древко, и кровь стекает по разом побледневшему лицу. Кристоф успевает снять еще двоих, прежде чем его укрытие замечают, и он, чертыхаясь, выскивает из зарослей, бежит к ближайшему трупу и хватает меч в руки. Привычная, но уже забытая тяжесть нервирует и успокаивает одновременно. С оружием в ладони он чувствует себя куда увереннее, но понимает, что отсутствие тренировок не могло не сказаться. Благо, на его стороне скорость, неожиданность и ужас — один из нападающих узнает его, разом теряя всю ярость и желание убивать. Почти останавливается, тычет пальцем неверяще, хрипя что-то о призраке, демоне, и Кристоф спешит этим воспользоваться, распарывая острием кольца кольчуги и плоть под ней сильным рубящим ударом. Уже хочет быстро развернуться, пользуясь скоростью и мощью замаха, чтобы воткнуть меч второму противнику в бедро, но тот опытнее, чем его друг, и успевает уйти в сторону. Кристоф рычит, нагнетая в себе нужный уровень злобы. У него нет времени здесь возиться! Не с этими идиотами, не тогда, когда Тилля почти загнали в угол, а Пауль едва не выронил оружие, получив удар плашмя по запястью. Не тогда, когда в круговерти тел его поймал серый взгляд. Этого хватает. Ненависти, обиды, боли и всех страданий, что он пережил. Лезвие глубоко входит противнику, ошеломленному напором, в шею, а затем кровь окропляет снег вокруг, когда Кристоф вытаскивает меч и спешит дальше, прорываясь сквозь сражающихся. Помогает какому-то седовласому воину, вонзая свой нож его противнику в бок, куда-то под сердце. Теперь силы равны. Теперь должно быть легче, и все обязательно получится… Сильный удар сбивает его с ног, и Кристоф падает, слыша звон в ушах и наблюдая, как картина леса и розового снега качается перед глазами. Спасают инстинкты: он успевает откатиться в сторону прежде, чем в то место, где совсем недавно была его голова, вонзается копье. Он лягает воздух ногой наугад, не попадет, снова перекатывается и снова лягается, слыша затем глухой стон. Попал. Пошатывается, но поднимается на ноги, выхватывает копье, застрявшее в снегу, и метает в широченного, заросшего воина, с удивлением узнавая в нем Карла. Копье лишь немного задевает тому бок, и Кристоф раздраженно скалится, трясет головой и крепче перехватывает меч. Тут придется повозиться. — Так ты все-таки не сдох! — восклицает Карл, а затем улыбается, сверкая щербатой улыбкой, кричит и бросается вперед. Черт! Он сильный и мощный, и лучше даже вскользь не принимать его удары — руки быстро онемеют и Кристоф станет тем, кем давно является в глазах непосвященных — трупом. Краем глаза он смотрит по сторонам, выискивая друзей: Пауль почти вырвался из западни, а вот Тилль совсем плох: тяжело дышащий, со вздувшимися жилами, он безуспешно пытается расправиться с противником и подобраться к императору, но раз за разом терпит неудачу, с силой сжимая пальцы на своем боку. — Прочь с дороги! — рычит Кристоф, сохраняя безопасную дистанцию. Карл обязан защищать императора, а еще и он достаточно умный малый, чтобы понять, кто является главной целью, кого важно убить здесь и сейчас, поэтому ловко передвигается из стороны в сторону, закрывая пути прорыва. — Не испугаешь. Я слишком долго ждал, пока ты оступишься и упадешь, так что намерен отправить тебя к предкам. Ничего личного, ты мне даже нравился, — Карл пожимает плечами, замахивается почти играючи, так, будто не воспринимает Кристофа всерьез, и это невероятно злит. — Но я не привык толкаться на вторых ролях. — Надо было дать прирезать тебя, как паршивую овцу, — Кристоф сплевывает. Говорить по время боя — глупость. Теряются драгоценные крохи дыхания, но он не может промолчать — не тогда, когда болтливость может стать шансом на победу. — Пожалел, спас, но рядом со своей шлюхой-мамашей с выпущенными кишками ты бы смотрелся куда лучше, чем в роли главы ордена. Кристоф ухмыляется и практически дает Карлу насадиться на нож, зажатый в левой руке — этот идиот всегда был чересчур вспыльчивым и не умел определять моменты, когда лучше сдержать весь свой норов в узде. — Сдохни, урод, — брызжет он слюной, вонзая еще и меч надежности ради в живот противника, а затем сталкивает тело вниз, к себе под ноги. Все. Это все. Отряд противника почти разбит, и оставшиеся в живых двое или трое человек уже не сыграют никакой роли. Это понимают заговорщики, понимает и император. Кривит зло губы, но он всегда был разумно осторожен в нужные моменты, и за все эти годы только поднаторел в оценке обстановки на поле боя. Пауль кричит от бессилия, требуя догнать и покарать беглеца, но император уже поймал лошадь и готов вскочить в седло. Он заваливается сначала вперед, а затем и вбок почти красиво — оцарапав животное напоследок скрюченными пальцами и грохнувшись в снег, пуская кровавую пену. У Кристофа нет его метательных ножей — они сгинули вместе с семьёй, сгинули со всем тем, чем он являлся, но и обычный может быть смертоносным, если знать, как правильно бросать. Игнорируя головокружение и струйки крови, стекающие по виску и щеке, он бредёт к императору, оскальзываясь на снежных завалах. Падает на колени рядом, но теперь на него не смотрят свысока. Теперь император лежит у него ног, жалкий и умирающий, и бешено, безумно улыбается. — Я все никак не мог понять, что же тебе ближе: атака в лоб, чтобы искупаться в чужой крови, или удар исподтишка — тихий и надежный. Теперь знаю. Его слова прерываются кровавым кашлем и свистом — нож вошел под лопатку, наверняка повредив лёгкое, и смерть императора будет болезненной. Но все равно неминуемой. Кристоф старается не смотреть в серые глаза. Пауль, наконец, заканчивает свой бой, уже бежит к ним, спотыкаясь и капая кровью из перебитой руки, Тилля спас тот самый седовласый воин и сейчас перетягивает ему бедро куском чьей-то туники. Нужно спешить. — Ты не очень то удивлен, — говорит Кристоф, вновь поворачиваясь к своему мучителю. Поверженный император ужасающе, кроваво ухмыляется, и красивое лицо искажается печатью подступающей смерти. Он тянется слабою рукой, и Кристоф хочет отпрянуть, не дать черным дьявольским силкам вновь коснуться своей кожи, но внутри что-то рвется — и он остается на месте, позволяя прохладными костяшкам скользнуть по скуле. — Был… Уверен… Что ты в камере подыхаешь. Страшный присвист разрезает студеный воздух — немного осталось, и чужая жизнь истекает прямо на глазах пересыхающим ручейком. — Без тебя… Было почти скучно. Сложно. Постоянно был занят чем-то, не думал и не замечал. В ненависть Пауля к тебе верил даже сильнее, чем в твою безотчетную собачью преданность. Недооценил… Не предусмотрел… Кристоф хочет закрыть уши руками, не слышать эту исповедь, не знать ничего. Он уже умер с именем императора на губах. Умер там, в камере, убив собственного отца и утонув в крови своей семьи. И нить давно оборвана. Он раздумывает миг — и вечность, — а затем устало вонзает острие меча прямо императору в сердце, наблюдая, как навеки в чужих глазах застывает пустое и мертвое серое небо. Пауль почти падает рядом. Смотрит зло, обиженно, и Кристоф видит слезы в его глазах. Но знает, что все сделал правильно. Это он должен был убить. Он и никто другой. Тилль и Пауль давно похоронили память о своем добром друге, а чудовище досталось победить ему. Пауль читает это в его лице. Хмурит страдальчески брови, но не спорит. Устало садится прямо в грязный снег, зажимает рот рукой, пережидая момент собственной слабости и тоски, а затем тянется к императору. Это слишком чужое, слишком на двоих, но Кристоф не успевает отвернуться, и в его памяти навеки застывает ужасающее и одновременно тоскливое видение — касающийся губами лба императора Пауль и тонкие пальцы, закрывающие мёртвому глаза. Больше в них ничего и никогда не отразится. Хоть бой и закончен, но война ещё не выиграна, и Пауль быстро, насколько это возможно в его состоянии, поднимается на ноги, а затем принимается обшаривать трупы. Кристоф, покачнувшись, поднимается следом. Недоумевает, но после понимание вспыхивает яркими искрами, когда в руках у Пауля он замечает обрезок веревки. — Ты… уверен? — к ним подходит Тилль, и Кристоф тут же оказывается рядом, подставляя другу плечо и обеспокоенно всматриваясь тому в лицо. Тилль слабо улыбается в ответ и мотает головой: «жить буду». Пауль не отвечает, но выражение его лица достаточно красноречиво. Один конец веревки оказывается обвязан вокруг ноги императора, другой — привязан к стремени. Можно быть уверенным, что к вечеру обезумевшая от страха и боли лошадь ворвётся в замок, тащя за собой мертвый символ короны и единства. А следом будет ехать Пауль, и крепость наверняка уже будет под контролем его союзников. Он переводит лошадь через поваленное дерево по обочине, а затем неглубоко, но ощутимо режет лезвием ножа бедному животному под хвостом, и та с визгом и хрипом уносится прочь по дороге, быстро пропадая из виду. Пауль остаётся мрачно смотреть ей вслед и смотрит даже тогда, когда отголосок обезумевшего ржания становится почти неслышным. — Молодой человек… Ваше лицо кажется мне знакомым, — к Кристофу с Тиллем подходит уже примелькавшийся седовласый воин, но ответа не дожидается. Это нарушение этикета, но Кристофу плевать. Он слишком устал, слишком сильно хочет убедиться, что Тиллю ничего не угрожает, и потому ему нет никакого дела до взаимных расшаркиваний и обмена любезностями. — Хм… В любом случае теперь, когда ситуация поменялась… Я уверен, что вас можно будет реабилитировать в глазах империи. Вас и ваш род. И привести обратно. Кристоф чувствует, как Тилль рядом с ним напрягается, и молча мотает головой в отрицательном жесте. Подумав, все же разлепляет губы, выталкивая из себя хриплые слова: — Мой род — пожалуйста, если кому-то не будет сложно. Но я не вернусь. — Вы отказываетесь?! Подумать только! Вам не хочется извинений и славы? — воин искренне удивлен, и Кристоф наконец вспоминает, кто это и из чьей армии, отвлечённо поражаясь тому, на каких людей удалось выйти Паулю и заручиться их поддержкой. — Всего, чего я хочу — это вернуться домой… — он утомленно склоняет голову к плечу Тилля, и напряжение чужих мышц под пальцами наконец-то пропадает. Подошедший Пауль смотрит на них какое-то время, а затем устало фыркает и, бросив: — Передумаешь — присылай весточку, — уходит, делая знак своим людям собираться. Кристоф только крепче прижимается лбом к широкому плечу, чувствуя отупляющую усталость и... И какую-то непонятную легкость.