Zero

      Всё было кончено, Саша знал это так же твердо, как и то, что солнце садится на западе и восходит на востоке.       В тот роковой день он выбежал на улицу, задыхаясь от своей дурной и бессмысленной смелости и едва ли замечая, что творится вокруг него в бешено вращающемся мире.       А в мире тем временем по дорогам проносились машины, расшвыривая во все стороны жидкую снеговую грязь из-под колес, тротуары покрывались тонким, еле заметным ледком, люди спешили, толкались локтями и сумками, метро было переполнено до отказа, и Саша оскальзывался на коварном льду, чуть не попадал под проскочивший на красный автомобиль, оказывался у самой кромки заградительной желтой линии на станционной платформе…       На платформе он вдруг опомнился, отшатнулся от края, в ужасе вжимаясь в безликую гудящую толпу за спиной, и испуганно вполз в вагон, хватаясь трясущимися липкими пальцами за стальные поручни.       — Боже, что же я наделал!.. — задавленный со всех сторон у дверей, простонал он, утыкаясь взмокшим лбом в заляпанное стекло с красноречивой надписью: «Не прислоняться!». — Что я наделал… — повторил он, в исступлении ударяясь об это стекло бедовой головой.       Он проклинал себя за всё разом: за опрометчивое признание, за брошенную от страха трубку, за стремительное трусливое бегство…       Отчаяние, беспросветное и глухое, укрыло его темным покрывалом, заботливо прикладывая ледяное дуло к виску. Остаток воскресного дня превратился в ад, ночь не принесла успокоения тоже, и до рассвета в восковой серой мгле Саша сидел на краешке кровати и нервно раскачивался, уставившись опустелым взглядом в одну точку на стене.       Что делал в это время Дмитрий Андреевич — он не знал.       Быть может, тоже психовал, бесился, материл тупого недоучку-психолога, гораздо больше тянущего на начинающего психопата.       Или же пил, заливая философские свои страдания.       А может, после их нелепого разговора всего лишь пожал плечами, удивленно и недоверчиво хмыкнул и через пять минут и думать об этом казусе забыл.       Но даже недооценённому самим собой Саше в последнее мало верилось: стоило только вспомнить, как тот упрашивал с ним поговорить, точно наркоман, выклянчивающий у своего закадычного дилера халявную дозу, так сразу же становилось ясно, что Дмитрий Андреевич наверняка переживает тоже.       Вот только, возможно, совершенно в ином ключе.       Утром Саша не выдержал и, вскочив с остекленевшими от бессонной ночи глазами, стал торопливо собираться. За окном по стальному подоконнику колотила дробью холодная декабрьская капель, на тротуаре мокрыми пятнами расползалась оттепель, никого из москвичей за день до Нового года не удивившая. Ранний межсветок замешивал фонарные желтки в синеватом льняном молоке, поднимающемся испариной от асфальта и бурой прелой земли у подножия деревьев, и праздник выдыхал тоскливое зимнее волшебство, от которого хотелось удавиться в петле.       Саша тихо выбрался в прихожую, стараясь не будить вернувшуюся со смены мать, обулся и под сонные шорохи пробуждающегося дома вышел в подъезд, аккуратно повернув в замке разразившийся громким щелчком ключ.       Он доехал до работы, да только войти в здание, подняться на нужный этаж и объявиться перед изумленными коллегами не хватило духу — Саша топтался у крыльца, переминался, мерз на сыром ветру, задувающем под куртку и пробирающем до костей, шатался туда-сюда, не решаясь ни сунуться внутрь, ни развернуться и уйти.       Дмитрий Андреевич наверняка безуспешно пытался до него сегодня дозвониться, даже прекрасно понимая, что все эти попытки провалены изначально, но Саша, хоть убей, пересилить себя не мог.       Ему было страшно до полусмерти, в груди переключался какой-то невидимый тумблер, и начинали отказывать конечности, стоило только представить голос Дмитрия Андреевича — осуждающий, грустный, отчужденный, не принимающий его жалких чувств, — но еще страшнее было голоса этого никогда больше не услышать.       Впрочем, работа поджидала уже завтра, издевательски помахивая перед носом штрафной карточкой внеурочного дежурства, Дмитрий Андреевич был об этом прекрасно осведомлен, и Саша не знал, благословлять ему или же проклинать это случайное обстоятельство.

***

      Поздним утром тридцать первого Саша заявился с видом смертника, приговоренного к страшной и мучительной казни: бледный, полуобморочный, слегка живой. Зацепился мыском ботинка за провода, торчащие из-под стола Ларисы Алексеевны, чуть не выдрал с корнем сетевой кабель — благо что отругать его за это было некому, — и наконец-то грохнул на осколки свою многострадальную кружку, даже не донеся ее до кофечайной тумбочки и кулера.       Во всем офисе, увешанном серебряными нитями блестящего новогоднего дождя, белыми бумажными снежинками и старыми шариками с затертым слоем алюминия, выуженными из чьих-то антресолей, были только Марья Владиславовна, Наташа и он.       — Я сегодня пораньше, — тут же, как нарочно, объявила первая, снимая сумку со стеллажа рядом с собой и убирая в нее футляр с очками. — Справитесь тут без меня. Если что — я на связи.       Саша покосился на нее, потом — на телефон, обернувшийся могильным надгробием и упорно безмолвствующий, и забился поглубже в кресло, в ужасе ожидая непонятно чего и страшась ничего так и не дождаться. Марья Владиславовна порылась в шкафу, выудила оттуда свой бордовый пуховик, уже было накинула на плечи, как вдруг телефоны непредвиденно воскресли и разлились по офису настойчивой трелью.       Она замерла, окинула кающимся взглядом двух своих подчиненных: Наташа разговаривала по сотовому, принимая новогодние поздравления от кого-то из друзей, Саша же — странное дело! — продолжал сидеть сомнамбулой, не сдвигаясь с места, и она замешкалась, отложила пуховик, неохотно сняла пиликающую трубку.       Саше не нужно было даже гадать, чтобы обострившимся чутьем уловить, от кого был этот ранний предпраздничный звонок.       Коротко пообщавшись с человеком на том конце провода, Марья Владиславовна подняла нечитаемый взгляд на Сашу и безжалостно сообщила ему:       — Саша, это твой постоянный клиент. Он требует, чтобы я переключила на тебя. Переключаю?       — Нет! — в панике воскликнул Саша, накрыв руками голову.       — Но это твой клиент! Возьми немедленно трубку!       — Нет, — простонал он — а внутри всё тряслось и молило, чтобы только заставили, чтобы сунули эту трубку в руки, в зубы, к уху.       — Александр Зелёнкин, я тебя уволю, если ты сейчас же не примешь звонок! — сердито пригрозила Марья Владиславовна, на ходу засовывая руку в рукав пуховика и торопливо собираясь домой.       Пришлось отвечать, и Саша обреченно — но вместе с тем взбудораженно, взволнованно, — подполз к телефону.       — Да, — жалобным, сдавшимся шепотом выдохнул он.       — Ты зачем тогда трубку бросил? — сходу же получил он разъяренный вопрос. Не дождавшись ответа, Дмитрий Андреевич — а это был, конечно же, он, — потребовал еще строже: — Ты зачем такое говоришь и трубку тут же бросаешь? Да разве так можно? Что я должен был думать?       — А что… что вы подумали?.. — еле ворочая заплетающимся языком, испуганно пролепетал Саша.       — Подумал, что ты шутишь надо мной. Или издеваешься. Или просто хочешь, чтобы я сгинул и никогда тебе больше не звонил… — Дмитрий Андреевич казался окончательно запутавшимся, и по его несчастным, пронизанным горечью словам Саша понял, что тот не врет, что действительно так думал всё это время.       — Нет, — беспомощно кривя губы, отозвался он. — Неправильно вы поняли… Я сказал вам правду. Поэтому трубку и бросил.       — Поэтому?.. — не понял Дмитрий.       — Потому что страшно было, — пояснил Саша. — Вы же первый, кому… Кому говорю что-то такое… Вы первый, — неловко закончил он и заткнулся, отдавшись целиком на чужую милость и пугливо вслушиваясь во взвинченное дыхание, льющееся из динамика. — Я же никогда никому в жизни не говорил того, что вам сказал.       — Хочешь сказать, что и правда меня любишь?       Саша тихо заскулил, ткнулся носом в стол, в рукав собственного свитера, побился лбом об столешницу и закончил тем, что, накрыв ладонями пунцовеющее лицо, невнятно промычал в телефон, зажатый между ухом и плечом и подвисший в ожидании ответа:       — Не могу-у…       За его спиной хлопнула дверью Марья Владиславовна, от греха подальше покидая новогодний офис, где творилось слишком много подозрительной чертовщины, и осталась только фоновая болтовня Наташи с неизвестным поздравителем.       — Что ты не можешь? — недовольно откликнулся Дмитрий Андреевич. — Ляпнуть и трубку бросить ты можешь? А объясниться — нет?       — Объясниться сложнее, — сдавшимся голосом выдавил Саша, принимая его правоту и смиряясь с законным, в общем-то, требованием. — Особенно когда знаешь, что это… безнадежно. Мне и сейчас до смерти страшно услышать, что вы на это скажете…       — А что я могу сказать, если даже не понимаю, в каком смысле ты это говорил? — где-то там, далеко от него, развел руками Дмитрий. — Ты мог иметь в виду слишком многое…       — Я имел в виду то самое, — перебил его понемногу смелеющий Саша. — То. Самое. Я вас люблю. Я вас хочу, если так вам будет понятнее. И поверьте, что мне действительно было очень непросто это сказать. Потому что вы, скорее всего, просто меня пошлете. Вот я и бросил трубку. И если вы попытаетесь воззвать сейчас к той самой деструктивной дряни, которая «мужик ты или нет», то — нет. Очевидно, я не мужик. Я — человек. И мне страшно до чертиков…       — Господи!.. — выдохнул Дмитрий Андреевич, потрясенный всем, что на него этим звонком вылилось. — Да ведь можно было хотя бы послушать, что я тебе скажу! Я же вчера целый день психовал и с ума сходил — боялся, что ты возьмешь да и не появишься тридцать первого.       — Я тоже боялся, что вы больше не появитесь, — в ответ заметил Саша. — И у меня было больше причин так думать.       — Черт с тобой! — выругался мужчина и закурил, давясь кашлем и, вероятно, вслед за своей любимой «зависимостью», скуренной за пару часов, распаковывая «страдания». — Давай сейчас говорить. И только попробуй еще раз трубку бросить! Я тебя, блядь, из-под земли достану! Найду вашу ебаную контору и за шкирку тебя оттуда выволоку! И мало тебе тогда не покажется…       Одновременно испуганный и обнадеженный этими словами, Саша поудобнее устроился в кресле, забившись в него на манер устрицы, и вяло пробормотал:       — Хорошо, Дмитрий Андреевич. Только говорите вы. Я ведь вам и так уже всё сказал…       Поворот оказался неожиданный; в трубке замялись, еще пуще закашлялись, и наконец — явно подстегивая себя «яжмужицкой» директивой, но даже так увиливая всеми силами, — взволнованно произнесли:       — Я же давно уже звал тебя встретиться… А ты отнекивался только и меня мурыжил.       Саша терпеливо молчал, и Дмитрий приободрился, заговорил увереннее и громче.       — Я ведь… не совсем идиот. Давно уже подспудно чуял, к чему оно всё катится. Только не перебивай меня сейчас, — предупредил он на всякий случай и продолжил: — Да, поначалу мне всё это было дико. Особенно после тех твоих слов. Как это называется-то? Каминг-аут, кажется? — Саша слушал его, затаив дыхание, и только пальцы его бездумно хватались за предметы на столе, то измельчая безупречным шредером важные бумаги, то переламывая пополам стеклянные гильзы шариковых ручек. — Вот после него. А хуже всего стало, когда это начало происходить со мной… Но, знаешь, ты меня многому научил. Уж как минимум — тому, что нахуй их всех, нахуй порядки и правила, нахуй все «надо», «нельзя» и «должен». Я знаю только одно: хочу быть с тобой, Саша. Поэтому прекрати, пожалуйста… прекрати ты меня бояться. Ты ведь первый меня принял со всеми моими тараканами и половыми трудностями.       — Я… если бы это было так просто, — попытавшись вдохнуть сведенной грудью, но вместо этого издав какой-то жалобный всхлип, отозвался Саша. — Есть куча всего, что заставляет меня нервничать и трястись от ужаса.       — Что конкретно еще тебя тревожит? — деловито, будто и впрямь планировал разбирать каждый отдельный пункт, поинтересовался мужчина.       — Многое. Понравлюсь ли я вам…       — А я — тебе? — резонно откликнулся Дмитрий Андреевич. — Понравлюсь ли я тебе? Мне стыдно предлагать тебе такого себя. Учитывая, что ты всю мою подноготную знаешь…       — Вы мне нравитесь, — быстро проговорил Саша. — Чем больше я вас узнавал, тем сильнее вы мне нравились. И мне все равно, как вы выглядите, — твердо прибавил он. — Я ведь за всё это время ни разу вас не увидел, а полюбил. Значит, не во внешности дело.       — Когда? — помолчав немного, вдруг спросил Дмитрий, словно это было для него особенно важно. — Когда ты понял, что… Нет, я критически не могу это озвучить. Не могу, не удается осмыслить и поверить.       — Давно уже… очень, — голос Саши истаивал, еле звучал, сдавая под вынужденными признаниями. — Практически с первых дней.       — Почему же ты сразу не сказал?       — Это же было очевидно… потому что вы… любите женщин, — чуть слышно закончил Саша.       — Я люблю женщин? — устало откликнулся Дмитрий Андреевич. — Да я их, по всему судя, терпеть не могу! Налюбился уже, на целую жизнь вперед хватило… Это всё, или осталось еще что-нибудь?       Саша, давно ощущающий на затылке заинтересованный Наташин взор, просверливающий ему черепушку через толстые линзы очков-вайфареров в роговой оправе и пытающийся добраться до фриковатой бурлящей начинки, неуютно поерзал на кресле, шепотом произнес:       — Но я ведь… одного с вами пола… и как я могу знать, что вы… что у вас… Ну, то есть даже чисто теоретически, вы… сможете меня захотеть.       — Вот за это не переживай, — заверил его Дмитрий и с некоторой неловкостью продолжил: — Я тебя уже… Я и до этого докатился. Почему я, по-твоему, так с ума сходил?..       Сашу точно прошибло электрическим током — закоротило, затрясло, накрыло щемящей волной.       — Только не говорите, что вы… неужели вы меня представляли… — пролепетал он.       — Нет, блядь, маслом на холсте рисовал! — выругались в трубке: откровения, тем паче — взаимные, давались той стороне явно тяжелее. — Конечно, я тебя представлял, хоть и не знаю, как ты выглядишь. Твой голос, твои интонации… Дыхание твое… Имя твое произносил. Потом проклинал себя, башкой об стену бился, полз к телефону, звонил… Знал бы ты, сколько раз я звонил тебе, когда тебя на работе не было и быть не могло — на смех бы меня поднял.       — Не поднял бы, — быстро возразил ему окрыленный Саша. — Я бы обрадовался.       Дмитрий Андреевич замолчал, и его молчание длилось целую вечность, а Саша не перебивал — ждал, затаив дыхание, мысленно подсчитывая оставшиеся минуты, но в глубине души уже откуда-то твердо зная, что теперь их не разлучат ни пунктуальная автоматика, ни праздники, ни переброска смен…       И когда трубка наконец пробудилась снова — это оказалось больше, чем он мог пережить.       — Саша, Сашенька, — произнес Дмитрий, а его грубый голос спотыкался, рвался навстречу, не справляясь с эфирами и дистанциями. — Неужели ты, такой удивительный, существуешь? Как хорошо, что я тебя нашел…       На таком непривычном звуке привычного имени, произнесенного хрипловатым тембром, Сашу накрыло с головой.       — Боже, я сейчас сдохну, — взмолился он. — Пожалуйста… я сдохну, если вы не прекратите! И почему я вынужден сегодня дежурить?!       Этот риторический вопрос прозвучал с таким отчаянием, что Дмитрий не выдержал, матерно ругнулся, судя по звукам в трубке — вскакивая и хватая какие-то вещи.       — Говори, где тебя найти! — практически прорычал он. — я приеду, заберу.       — Но ведь я… я же работаю… — засуетился переполошенный Саша, не ожидавший от него такой решимости.       — Да класть на твою работу! — рявкнул Дмитрий Андреевич. — Уж сегодня — один день в году — точно класть. Мне ты сегодня нужнее, чем им всем. Мне ты всегда… нужнее. Поэтому либо ты идешь и отпрашиваешься, либо я вламываюсь к вам в офис и сам тебя отпрашиваю. И поверь, второй вариант тебе не особо понравится.       — Хорошо… — проваливаясь в какую-то блаженную воздушную яму, быстро согласился Саша. — Хорошо, — повторил он, а руки тряслись от предвкушения, холодели от паники, едва не роняли телефонную трубку. — Я скажу вам адрес. Сейчас…       Он назвал ему улицу и номер дома, параллельно слушая, как громыхает дверь, как скрипит ключ, как раздаются торопливые шаги вниз по лестнице, из подъезда, на свежую зимнюю мокрядь — унылую, туманно-снежную, в серебрёной декабрьской сбруе. Бросился к окну, будто мог в нем что-то увидеть, но нашел за стеклом только серые высотные дома и тяжелые дождливые хлопья, потихоньку укрывающие улицы белым подталым снежком.       — Саша… — вдруг спросил Дмитрий Андреевич, различимо хлопая дверцей и заводя машину. — Я скоро приеду. Здесь чуть меньше часа ехать. Скажи мне, как я тебя узнаю?       — На мне куртка клетчатая будет… — беспокойно покусывая губы, ответил ему Саша. — В красную и серую клетку. Волосы у меня светлые и вьются, кудряшки такие дурацкие, — заранее извиняясь за собственную специфическую внешность, торопливо закончил он.       — А я в черном пальто буду, — в свою очередь сообщил ему Дмитрий Андреевич. И, подумав немного, прибавил: — Шатен я. Рожа не особо бритая… Щетиной зарос — как-то не до того было, чтобы бриться, ты уж прости, — извинился он. — Не до того и не для кого. Вроде бы ничего примечательного во мне и нет. Свитер на мне вязаный белый с высоким воротником…       С этого момента время потянулось мучительно медленно, укутав сумеречный кабинет, озаренный искусственными лампочками, невыносимой тишиной. Где-то в соседнем офисе хохотали, звенели бокалами; хлопала пробка от шампанского, ударяя в подвесной потолок и, кажется, намертво застревая в квадрате гипсокартона. Снаружи оглушительно взрывались петарды, в приоткрытую оконную створку изредка наносило жженым порохом, и ветер, время от времени врывающийся порывом сквозняка, трепал блестящие дождь-нити, звенел стеклянными шариками, легонько сталкивая их боками, норовил опрокинуть смоляные еловые ветки, воткнутые в срезанную половинку двухлитровой бутылки.       Всё постепенно растворялось в этом канунном стазисе, погружалось в полуденный полумрак, утрачивало силу, превращаясь в темную сказку, нашептанную зимой; часики тикали, и с каждой ушедшей секундой Сашу лишь сильнее охватывали безверие и уныние.       Прошли еще пятнадцать минут, затопленные тишиной, и вдруг в этом нерушимом безвременье ему почудилось, что где-то к зданию подъехала машина; послышалось, как хлопнула дверца — а сердце от волнения едва не выскочило из груди, оголтело заколотилось, пробивая ребра.       Зазвонили телефоны, подхватывая его радость и рикошетом возвращая усиленной стократ.       Он поднял трубку — горло перехватило волнительным удушьем, и с трудом удалось выдавить из себя пару слов, — тут же получил слова ответные — нетерпеливые, требующие, чтобы он скорее вышел навстречу.       Тогда Саша с отчаянием и надеждой обернулся к Наташе, единственной, кто еще мог его выручить. Долго мялся перед тем, как собраться и попросить:       — Послушай… мне очень нужно уехать. Я знаю, что это свинство, но не могла бы ты… Я потом тебя подменю, обещаю!       — Сильно нужно? — сощурившись, уточнила Наташа, очевидно, мысленно прикидывая, какую выгоду можно извлечь из одиночного пребывания в офисе.       — Сильно, — униженно, со стыдом признался он.       Наташа немного подумала, покосилась на него из-под розовой хипстерской челки, сдувая ее с глаз.       — Иди себе с миром, дитя мое, — выдала она наконец глумливое напутствие, щелкая мышкой и загружая какой-то фильм — безобразный, судя по вступительным кадрам, мельтешащим на экране. — Благословляю тебя безбожно грешить эту ночь и предаваться разврату, пропустить президентскую речь, упасть мордой в тазик с оливье и проснуться в чужой квартире в синей балетной пачке наголо…       Дослушивать Саша ее не стал.       Он схватил с вешалки куртку, выскочил из кабинета, накидывая на ходу, вприпрыжку спустился по лестнице и только у самого выхода притормозил, замедляясь и ощущая за грудиной безумный трепет.       Толкнул увесистую дверь, ухватился непослушными пальцами за покрытые влагой стальные перила…       На подгибающихся ногах спустился по скользящим ступеням и наконец увидел его, выхватил шальным мятущимся взглядом, узнал: пальто, белый свитер, небритость, тяжелые тени под веками.       Угодил в распахнутые объятья, услышал голос, который выучил до последней нотки, до легкой табачной хрипотцы.       Смутился, спрятал глаза, ощущая чужое опаляющее тепло и вдыхая будоражащий одеколонный запах, терпко настоянный на сигаретном дыме.       — Саша… — позвал незнакомо-знакомый человек, обхватывая ладонями его лицо, ощупывая шероховатыми пальцами щеки и приподнимая за подбородок. — Сашенька… Да посмотри же ты на меня!       Пришлось подчиниться, вскинуть подернутые поволокой глаза, сталкиваясь с ответным туманом в одержимых зрачках. Дмитрий Андреевич долго глядел, обегал взглядом, внимательно изучал — а потом вдруг обхватил пятерней за затылок, склонился ниже, заставляя Сашино сердце сделать смертельный кульбит, и накрыл своими губами его губы, испуганно, но исступленно целуя и толкаясь в рот горячим языком.       В этот миг мир сошел со своей орбиты и отправился в межпланетное странствие пьяной юлой.       Камуфляжные ангелы кружились, срывая погоны с плеч, вальсировали по улицам, застывшим в преддверии праздника, пренебрегали великими важностями.       Небо хлестало мокрым снегом, швыряло хлопья за воротник, но теплая рука ложилась сверху, притягивала покрепче к себе, согревала и жадно оглаживала подушечками мерзнущую кожу. Сумерки густели и наполнялись синевой, петарды и фейерверки складывались в канонаду, предваряя инистого старика с ветвистым посохом и пустым мешком за хмельными плечами, а большой бескрайний город шумел, бурлил, не зная отдыха и сна.       Город бодрствовал, не смыкая глаз, чтобы нужные-не-нужные люди в нем, вопреки всему, обязательно находили друг друга.