Лягушачий принц

Константину было плохо. Его кровать казалась ему океаном кипящей воды, а темная комната — грозным ночным небом. В горле постоянно пересыхало, глаза болели — как и каждая косточка в теле, на котором красными точками проступила противная сыпь. Сначала он думал, что заболел малихором, и ему стало так страшно, что даже Виви не могла его утешить. В конце концов ее выгнали из его комнаты, и доктор в маске с клювом впервые в жизни пустил ему кровь. Было больно, противно и очень-очень страшно, особенно когда доктор внимательно разглядывал фиал с его кровью. У дверей, скрестив руки, стоял отец и смотрел на него с брезгливой жалостью. Лучше бы вместо него здесь была кузина, почему ее выгнали? Ведь малихор не заразен! Доктор, наконец, оторвался от фиала и, повернувшись к принцу, покачал головой. — Это не малихор, — бросил отец, почти не глядя на Константина, вздохнул — как ему показалось, с разочарованием, и вышел из комнаты. И теперь Константин лежал в своей огромной постели, дрожал от озноба и не мог представить, какая болезнь кроме малихора может причинять столько страданий. К нему заходили доктора, гувернантка, но не отец. И не кузина. Гувернантка сказала, что она тоже может заболеть, и меньше всего Константин хотел, чтобы Виви заразилась от него этими противными красными пятнышками, которые обсыпали даже рот и глаза. И все же он очень скучал — по ее спокойному голосу, добрым глазам и худым рукам, в которых он чувствовал себя в безопасности. Когда кровать (океан!) опять качнуло, Константин вцепился в одеяло. Он понимал, что не может упасть, но жар и головокружение были такими сильными, что ему казалось, будто он перекатывается с одной половины кровати на другую. Внезапно к его лбу прикоснулось что-то холодное и мягкое, пахнущее лавандой. Виви! — Совсем плохо? — услышал он ее шепот. — Уходи, — прохрипел он. — Ты заболеешь. — Ну и пусть, — ответила она, и Константин почувствовал, как кровать рядом с ним слегка прогнулась под ее весом. Глупая, а что, если она и правда заболеет? — Мы никогда не оставим друг друга, помнишь? — спросила она, придвигаясь поближе и обнимая его за дрожащие от озноба плечи. — Заболею — ну и пусть. Тебе же плохо, разве я могу тебя бросить? Может быть, это произошло из-за темноты. Может быть, из-за жара. Может быть, он действительно был никчемным глупым мальчишкой, каким считал его отец, а вовсе не взрослым десятилетним мужчиной. Но после ее слов он повернулся на бок, обхватил ее своими горячими руками, уткнулся куда-то — может, в грудь или живот, — и разревелся, как слабая девчонка. Ему было стыдно и противно от самого себя, и от этого он рыдал все больше и больше, а Виви, его лучший друг, его драгоценная, любимая кузина, молчала и только гладила его по спутанным волосам, и он был ей благодарен. И знал, что никогда ее не бросит. Никогда-никогда. Когда он немного затих, она начала рассказывать, что успела узнать за эти дни — Константин не знал, почему, но отец решил завалить их самыми разными уроками. Учиться Константину нравилось все больше, хотя его энергичной натуре никак не сиделось на месте. Однако уроки были интересными, а господин де Курсийон — не слишком занудным, и Константину не хотелось его расстраивать. И, чего уж скрывать, ему хотелось стать таким же умным, как его кузина. Она говорила об уроках литературы, и о том, что они с господином де Курсийоном ходили в лазарет разговаривать с врачами, и что они пойдут туда еще раз — когда Константин выздоровеет. Убаюканный ее тихим голосом, он, наконец, уснул, и впервые его кровать не качалась, а мир вокруг не напоминал штормовую ночь. Его разбудил тихий шепот. Сквозь гардины слабо пробивались солнечные лучи, но даже от полумрака его глазам стало больно. Прищурившись, он увидел о чем-то тихо переговаривающихся Виви и госпожу де Сарде. Должно быть, кузина тоже уснула, и теперь ее будут ругать или даже накажут! — Тетушка, Виви не виновата, я должен был ее прогнать! — выпалил он. — Не ругайте ее, это все моя вина! Они обе слегка вздрогнули от его хриплого голоса и обернулись, и Константин увидел, что тетушка мягко улыбается. Она не сердится? Она подошла к его кровати и положила руку ему на лоб — такую же прохладную, мягкую и пахнущую лавандой, как у Виви. — Вас невозможно разлучить, правда? — спросила она. — Что ж… Если Женевьева заболеет… Константин сжался. Если она заболеет, это будет его вина. Она пропустит уроки, а самое страшное — ей будет так же больно и плохо. Почему он всегда доставляет своей маленькой кузине столько неприятностей? — Пусть лучше она переболеет сейчас, чем позже, уже взрослой, — продолжила госпожа де Сарде. Она погладила его по голове и обернулась к Женевьеве: — Но на занятия тебе все равно нужно ходить. — Конечно, мама. — Вы не сердитесь? — спросил Константин. Тетушка выглядела немного уставшей, но спокойной и доброй — как всегда. Почему она не может быть и его мамой? Принцесса д’Орсей ни разу не показалась в его комнате, и он думал, что она даже и не знает, что он заболел — дворцовые интриги всегда интересовали ее куда больше сына. — Я привыкла, что вы постоянно вместе, — ответила тетушка Ливи. — Я предполагала, что Женевьева не сможет удержаться и не навестить тебя. Правда, когда я не обнаружила ее утром в постели, я заволновалась. — Прости! — пискнула Виви от двери. Тетушка улыбнулась, вздохнула и подошла к ней, положив руку на ее плечо. — Сейчас тебе нужно переодеться и отправиться на уроки. Постарайся поспать, Константин, во сне быстрее выздоравливаешь. — Я зайду к тебе после обеда, — пообещала Виви. Он кивнул, улыбнулся и натянул одеяло почти до самой головы. Тетушка не сердится, Виви не накажут, он не умирает — все не так уж и плохо. Если бы у него не болело все тело, было бы еще лучше. Дождавшись мягкого хлопка двери, он зарылся лицом в подушки и уснул под (опять!) мерное раскачивание кровати. Он болел почти месяц, а может, и больше. Иногда Константину казалось, что прошла уже целая жизнь, пока он валялся в постели, обливаясь потом, дрожа и проваливаясь в темные мрачные сны. Все это время Виви приходила к нему после занятий, рассказывала об уроках, делилась слухами и забавными историями, подслушанными у служанок, жаловалась на проповедника, который, хоть и учил ее магии, но все же заставлял зубрить писание Просветленного. Иногда она оставалась с ним на ночь, и тогда он засыпал быстро и спокойно: под защитой ее рук, чувствуя ее мерное дыхание, Константин спал крепко и без снов. Когда тяжелые гардины, наконец, раздвинули, Константин увидел, что деревья перед его окном стали золотистыми. У него уже целую неделю не было температуры, и глаза не так болели от рассеянного осеннего света. Наступил день рождения Виви, и она пришла к нему вечером — в нарядном платье, с красивым бантом в косичке и с кусочком торта. Усевшись на кровать и не обращая внимания на смявшуюся юбку, она сказала, что доктор разрешил ему съесть торт, и Константин был безумно рад это слышать. Жидкие куриные бульоны и протертые овощи надоели ему почти так же, как и его комната, в которой он уже успел выучить все трещинки, все узоры на обоях, каждую пылинку, танцующую в лучах света. Виви смеялась, говорила о подарках — кто-то из стражников подарил ей новый деревянный меч, на котором было вырезано ее имя; а когда он доел невероятно вкусный торт, она хитро прищурилась и выскочила из комнаты. Через мгновение она вернулась, пряча что-то за спиной. Может, она хочет показать ему меч? — Я подумала, что это тебе понравится, — сказала она. — Ты же любишь осень. В ее руках был яркий букет из листьев — желтых, оранжевых, красных и зеленых. У Константина заслезились и опять заболели глаза, но он не мог отвести взгляда от буйства красок в маленьких руках кузины. Он и правда любил осень — они оба ее любили, — он любил разноцветные деревья, запах прелых листьев, дождя и мокрой земли, любил холодный ветер с моря, и пасмурное небо, и туман, а особенно — уютные вечера с кузиной, ее мамой и горячим ароматным чаем. Виви вручила ему пышный и еще влажный букет листьев, и он зарылся в него лицом, жадно вдыхая сладковатый осенний аромат. Как бы он хотел жить где-нибудь, где осень никогда не кончается! — Это я должен тебе подарки дарить, — приглушенно пробормотал он. — Ты лучше выздоравливай побыстрей, — ответила она. — Мне без тебя скучно. А подарки будешь дарить потом. — Я придумаю что-нибудь такое, что никто тебе не дарил! Откинувшись на подушки и разбросав листья по одеялу, Константин услышал ее веселый смех. — Не сомневаюсь! Выходя из его комнаты, она все еще посмеивалась, и Константин — слабый, уставший, измученный долгой болезнью, почувствовал, что улыбается от уха до уха.