SGCA

      Сто раз Майк себе говорил, что будет другим. Давал себе слово «я стану лучше», худее, умнее, увереннее в себе. Он знал, что все нужно делать быстрее, пока не поздно, но не делал. Майк боялся того, что сидело в нем. Он боялся отказа, ошибок. Ему было страшно стать не тем идеалом, что нарисован акварелью в его голове. Образ общительного, легкого по весу и на подъем человека — был его желанным прототипом для своего я. Но у Майки не получалось стать другим, он не мог измениться.       Иногда Майк был готов сдаться. Ну, совсем. Стереть все цели, удалить желания, убить чувства и просто…       Он никогда не считал себя депрессивным. В школе было полно тех, кто любил пожалеть себя, поныть кому-нибудь в жилетку, и Майк всегда пассивно испытывал неприязнь к таким людям. Но сейчас, продолжая идти слепо вперед, он задумывается, не было ли то раздражение из-за схожести. Может он сам любитель пожалеть себя и поплакаться другим? Просто делает это не столько ярко и пафосно, как одноклассницы.       Вновь вспоминая тихую Эйприл, которая всегда ходит в темных одеждах, сливаясь с тенью, с распущенными волосами, закрывающими ее лицо, Майки думает о том, что он такой же блеклый и невидимый. Такой же ничтожный. Жалкий? Чувство собственной неполноценности было с ним всегда. Довольно трудно быть счастливым и самоуверенным, когда у тебя по факту нет отца, а мать проститутка. С пеленок Майк был свидетелем секса матери с незнакомыми мужчинами. Он помнит, как лежал на кровати, только научившись ходить сам, а мама была напротив. Ее худое истощенное тело извивалось все время под кем-то. Иногда она стонала, и тогда Майк закрывал руками уши, лишь бы не вникать во весь этот кошмар еще сильнее. Он ненавидел то, чем занимается его мама. Но… он не так уж ненавидел саму маму. Даже сейчас, уже забыв, как она выглядела, Майк скучает по этой женщине. Скучает, а вместе с тем ненавидит.       Смешанные чувства с возрастом стали появляться внутри Майка все чаще. Его чувства к матери стали не столь однобокими и четкими, как раньше. Его чувства к себе и своей внешности стали крайне неясными. Его чувства к Рафу стали непонятными.       Майку казалось, что он сумасшедший. Он просто не понимал, по каким принципам все работает. Но ему было страшно с кем-то поговорить об этом. Он не знал с кем и как. Как рассказать кому-то о том, что ты чувствуешь и переживаешь, если ты не понимаешь этого и никак не может сформулировать слова, которые хотя бы близко это описывали?..       Возвращаясь домой после своего маленького путешествия после школы, Майки депрессивно отмечает, что дома никого нет. С одной стороны он рад, что пришел первым, потому что у него нет настроения играть роль для семьи, а с другой стороны он бесконечно опустошен. Глубоко в своем маленьком мире цветных акварельных красок он ждет кого-то. Он все время надеется, что кто-то заметит его метания, возьмет за руку и скажет что-то вроде: «Не бойся! Мы пройдем это вместе!». Но никто не замечает его боли. У всех есть свои проблемы, каждый переживает свой внутренний взрыв, и все либо тоже ждут того «спасителя», либо принимают жестокую реальность и спасают себя сами.       О, Майк не мог спасти себя сам. Он уже перешагнул за ту черту.       Майк снимает обувь, чтобы не пачкать грязной подошвой кед чистые мраморные полы первого этажа, и попутно погружаясь в свои мысли, текучие непонятными ручейками, вспоминает тот день, когда все это зашло слишком далеко. Его точка невозврата. Его крах детских наивных надежд.       Это было начало учебного года. Ави на прошлой неделе тогда сравнила их ноги, и Майк задумался о том, достаточно ли нормально он выглядит. Ему потребовалось три дня для того, чтобы решить, что нет. Недостаточно. Он увидел в зеркале себя заново и понял, насколько кошмарен. Его мягкое тело и немного дряблая кожа на руках заставили его заплакать в тот день. В тот день он отказался впервые от ужина, впервые соврав отцу, что не хочет есть.       Майку было так плохо. Его внутренности словно всю его жизнь были не на тех местах, и вот кто-то заметил этот дефект и переставил все как оно должно было быть изначально. Но из-за копошение во внутренностях Майки словно стал другим, не собой, перешитым, и он не знал — как на это реагировать. Что делать в таких случаях? В школе не говорят, что делать, если ты жирный. Что делать, если не понимаешь, что чувствуешь. Что, блять, делать, если тебе так плохо, что хочется сдохнуть ночью и не проснуться на утро.       В общем, «не можешь делать как надо, делай как можешь». После отказа в тот день от ужина, на следующий день еда уже сама стала для него врагом. Он не мог перестать думать о том, что ест. Засовывая кусок еды в рот, он хотел его выплюнуть сразу же, потому что еда стала тем понятным аспектом, который Майк знал как работает. Ты ешь — это усваивается в твоем желудке. Ты ешь и становишься тем, что съел.       Раньше Майк любил сыр, тесто, все жирное и яркое, вкусное. Он ел и никогда не думал о том, что толкает в рот какое-то количество калорий. Еда была для него развлечением, дополнением, но точно не смыслом жизни, как сейчас. Он не был так помешен на еде никогда в своей жизни. И, может быть, он бы и не стал на ней помешанным, если бы тогда, неделю спустя после сравнения своей ноги с ногой подруги, придя с криком о помощи к мистеру Хамато, к своему отцу, он не получил бы в ответ холодное безразличие.       Тот момент навсегда останется в его памяти, Майк уверен, потому что это было второе самое болезненное событие после матери, что с ним случалось.       Был вечер, солнце село. Завтра нужно было идти в школу, а мистеру Хамато на работу. Но мистер Хамато еще не спал и сидел на кухне за столом. На столе перед ним была куча разложенных бумаг, открытый чемоданчик с еще одной кучей бумаг и документов. А в руках у мужчины был телефон, в который он хмуро и внимательно смотрел не отрываясь. Казалось, что в том телефоне решался вопрос чей-то жизни и смерти. Но, смешно. Вопрос чей-то жизни и смерти решался не в телефоне, этот вопрос спустился тихо с лестницы и остановился в шаге от стола.       Это был Майк. Он впервые вызывал у себя рвоту, съев на ужин еду, что приготовил Донни. Паника от съеденного была настолько огромной, что Майк чуть не задохнулся в ванной. Он долго ревел сидя на полу, а вода все бежала, заглушая его рваные вдохи, которые были все короче и короче. У него не получалось нормально вдохнуть, легкие сжались, как пакет, засунутый в микроволновую печь, а тот кислород, что все-таки проникал внутрь, казалось не усваивался. Майк дышал, но воздух просто входил и выходил, не «впитываясь». Уже темнело в глазах. И в тот момент, когда Майк видел выбор: смерть или избавление от еды любым способом, он в ватном состоянии решился на второе.       Он просто видел где-то мельком в сериалах, как люди делают это, и повторил это по тем воспоминаниям. Он взял свою зубную щетку, закрыл глаза, склонился над ванной. Голова кружилась, а руки тряслись. Майк засунул щетку в рот и панически пытался вызвать у себя рвоту. Делая это впервые, ничего не выходит из желудка сразу. Ты кашляешь и давишься своей слюной, твои глаза краснеют, а зеркальные мушки начинают летать в твоем видении. Но либо так, либо никак. В итоге Майку удалось извергнуть ту еду, что он съел полчаса назад. Тот комок пищи выпал из его рта вместе с желудочным соком, разъедающим зубы, и его смыло водой в слив.       Ну, как смыло. Еда была как скатавшийся в комок клубок ниток и сама не проходила через маленькие дырочки слива. Майку пришлось, сглатывая желчь во рту, с поплывшим зрением, пальцами проталкивать свой ужин в слив. Чтобы этот чертов ужин потом никто не увидел и не спросил: «что за черт?».       После булимического приступа Майк чувствовал себя как котенок, выпавший из окна и оказавшийся под дождем в жестком мире. Он дождался, когда его краснота с глаз спадет, а дыхание перестанет свистеть как старая дверь, после чего вышел из ванной. Он увидел внизу своего опекуна и все, о чем Майк думал и хотел было то, что ему нужна помощь. Он хотел, чтобы отец его обнял. Чтобы сказал, что Майк не один.       Поэтому в тот день Майк спустился вниз к занятому отцу, встал перед ним возле стола, и тихо, пытаясь не выдать внутренней боли и страха, спокойно сказал осипшим от рвоты голосом:       — Пап, меня сейчас вырвало.       Майк был готов сказать, что он сам вызвал у себя рвоту, если бы отец хотя бы посмотрел на него и задал нужный вопрос. Но все, что было сделано тогда отцом, погруженным в проблемы, было:       — Да? Что такое, отравился в школе? Знаешь, в аптечке есть какие-то таблетки, попроси старшего брата тебе их найти, я немного занят.       Губы задергались, а в глазах застыли колючие слезы. Отец даже не взглянул на него. Сердце Майка словно разбилось ударом молотка. Он хотел исчезнуть. Тот человек, который спас его, который дал ему любовь, кров, семью, сейчас был словно чужим безразличным взрослым. Майк ощутил хрупкость всех возможных «сильных» связей, почувствовал обиду как тогда, когда мать предпочитала заниматься своей деятельностью прямо перед ним, оправдываясь «это ради тебя же».       Всем было все равно на него. У всех свои проблемы.       Вспоминая снова тот болезненный случай, изменивший его восприятие всего, Майки захватывает на кухне стакан с простой теплой водой (потому что холодная замедляет метаболизм и может стать причиной целлюлита) и идет в свою комнату.       Раньше он первым делом обнимал Рафа или Донни, которые приходили раньше него или вместе с ним домой, ел что-то вкусное, потом шел к себе и думал о том, что бы нарисовать сегодня, делал уроки, прося иногда помощи с домашним заданием у Донни, ложился спать, радуясь, что ему точно приснится что-то интересное и яркое.       А сейчас… Майк поднимается в свою комнату, кутается от холода в одеяло, садится на кровать и читает инструкцию от таблеток, которые купил. Там куча побочных, но Майки видит в конце «потеря аппетита» и «тошнота» и выпивает две таблетки, запивая той водой, которая у него сегодня на ужин. В животе урчит, и в голове зарождается желание спуститься за яблоком. Но Майк вспоминает про безразличие отца, про ноги Ави, и закрывает глаза, засыпая. Во сне не хочется есть. И, пускай ему ничего не снится, а на руках и спине мурашки, Майки улыбается.