SGCA

      Авиценна не была удивлена тому, что ей стало плохо настолько, что слушать урок было уже невыносимо, как и сидеть на своем тощем заду на твердом адском стуле пыток, но она все-таки наивно надеялась, что сегодня, в этот теплый вторник, все пройдет тихо и размеренно. Она устала. Отсутствие еды в своем организме как протест был жестокий способ совладения со своей жизнью. Пытаясь вырваться из чужой хватки Ави не заметила, как оказалась в другой, не менее приятной хватке. Холодные руки «анны» нежно и почти невесомо обхватили ее сердце и манипулировали ее сознанием как пожелала бы того болезнь.       Такси останавливается возле их много высотного дома на шумной улице в бизнес-районе, и Ави, отдав мужчине с темной бородой несколько баксов, поднимает свое тело. Она как мумия выползает из такси как из склепа и морщится, когда солнечные лучи ослепляют глаза. Светлый пушок на ее кистях, который вырос в этом году, совсем не согревает ее тело, а только делает более отталкивающим. Ави дрожит как кошка от теплого весеннего ветерка, мнется в своей теплой одежде и скользит по асфальту в сторону парадной.       Она не замечает, как поднимается на лифте, как открывает дверь, как разувается, шатаясь и держась рукой за стенку на коврике в коридоре. И только тогда, проходя мимо кухни с панорамными окнами, через которые по ночам открывался вид на светящийся муравейник, Ави выключается из авторежима, потому что женщина с такими же темно-коричневыми волосами и карими глазами сидит на кухне и, при виде ее, останавливает со словами:       — Ты пришла сама? Почему не подождала водителя? Я хотела как раз его сейчас отправить за тобой.       Ави стоит лицом к коридору с комнатами и спиной к матери. Внутри все чешется от годами копившихся внутри эмоций. Хочется по-подростковому, прямо как в сериалах, сорваться, заплакать и все высказать матери. Про то, как ей хреново и болит желудок и сердце, про то, как ей надоело, что со школы всегда забирает ее не она, а водитель, хотя могла бы сделать это она, все-таки домохозяйка и почти всегда дома. Хочется сказать еще очень много всего. Но Ави делает вдох, сжимая челюсть, поворачивается и с нейтральным лицом и блестящими гневными глазами отвечает:       — Чуть не умерла в школе, поэтому меня отпустили домой. Не хотели иметь со мной дела, знаешь, прямо как ты.       Женщина, склонившаяся за высоким барным столом с планшетом в руках меняется в лице. Ее пухлые алые губы смыкаются в линию, а взгляд опускается в экран. Она и дочь похожи. Мать также хочет сказать очень многое, но держит в себе. По крайней мере сейчас, когда кроме них двоих в квартире больше никого нет, и никто, в случае чего, не сможет разнять их. Обычно ссоры случаются при зрителях. Обычно по вечерам или утрам, за семейными ужинами и завтраками всей семьей, что состоит из троих: нарциссичной матери домохозяйки, флегматика бизнесмена мужа, ну, и самой Авиценны — сложной в характере девочки.       — Что? Даже не соизволишь ничего мне сказать? — не выдерживает гнева на мать Ави, сильнее сжимая зубы и слыша их скрип. Отлично. Один ее зуб уже откололся и болит от нехватки кальция, может, совсем выпадет. Ави подарит его матери в коробочке и повяжет атласной лентой.       Мать Ави, которая не была таким уж извергом, но которая не знала, как растить детей, потому что ее мать растила ее никак, также безразлично, как она сейчас Ави, не решается посмотреть в глаза дочери. Мэри забеременела Ави по глупости, это муж хотел ребенка, а не Мэри, она вообще не хотела иметь в своей жизни детей. Но из-за желания мужа и убеждений, что после рождения младенца все изменится, Мэри все же родила Ави. Правда, ничего не изменилось. Также, как огромный живот и тошнота были ей омерзительны, стал омерзителен и ребенок. Не как сам факт его наличия и существования, а как факт — что этот ты теперь собственность этого ребенка, хочешь не хочешь, должен любить, платить за него, переживать и жить ради него. Это все было не для Мэри.       — Понятно.       «Понятно». Гневный комок желчи подходит к горлу Ави, и она срывается, потому что все как снежный ком накатывается на нее, ее школьные проблемы с испанским языком, который не очень то ей нравится, и по которому она никак не может добиться отметки «А», ее проблемы с отношениями с людьми, у нее почти нет друзей, свой день рождения она празднует одна или с Майком, проблемы со здоровьем и головой, с матерью. Ее подростковая нервная система не предназначена природой, чтобы выдерживать такие перегрузки и скачки напряжения. Мозг взрывается как петарды.       Ави в черных носках с белой каймой поверху ступает по гладкому холодному полу до тех пор, пока не оказывается перед матерью. Почти перед ее лицом, так близко, так рядом, что даже чувствуется тепло и весь холод, от которого собираются слезы, Ави кричит:       — Что тебе понятно? Что? Что?! Скажи мне!       Ави хватается хрупкими руками за край стола и трясет его. Жилки на ее лице напрягаются и на шее и крае лба проступают ниточки. Мать обращает на нее внимание и смотрит туманным отстраненным взглядом. В этих ликерных глазах Ави видит свои слезящиеся глаза, а еще, быть может, это всего лишь ее воображение, она замечает в матери испуг и искру переживания.       — Ты…       Ави ждет, ждет, она так ждет хоть чего-нибудь нормального, материнского от своей матери, чего-то в духе «доченька, что с тобой?». Сердце Авиценны жаждет заботы и поддержки, но вместо этого получает только больше обвинений и угроз. Кажется, единственных искренних эмоций от матери в ее сторону.       — …совсем отбилась от рук. Куда только смотрит отец? — почти шепчет Мэри, словно задумавшись и сказав мысли вслух, а не говоря с ребенком напротив. Она снова опускает взгляд и добавляет, — надо обсудить твое поведение с отцом сегодня за ужином, а теперь ты не могла бы уйти к себе, я не могу работать, когда рядом со мной кто-то так дышит.       Ави убегает в комнату и хлопает дверью.

******

      Майки добирался до дома тяжело. Он сидел на мягком автобусном кресле словно оно было набито иглами, его нога все время дергалась от нервного срыва, палец скакал на коленке. Майки смотрел за окно и не хотел думать о том, каким его сейчас видят окружающие, думать о том, что мать пришла к нему в школу и начала спектакль на глазах у почти всей школы — неприятно. Только бы не пошли слухи. В небольшой школе слухи как в мавзолее, шепнешь на одном конце, а тут же услышат на другом. И потом останется только удивляться тому, что люди могут придумать и как могут исковеркать.       Майк был рад тому, что его волосы были достаточно длинными для того, чтобы закрывать глаза, потому что, сидя в автобусе, Майк не смог не погрузиться в воспоминания, которые были как удары током. Они кололи его, а картинки крутились и крутились в голове, и глупое воображение воссоздавало из изображения целую живую анимацию с запахом, цветом, эмоцией, температурой.       Нормальные дети, наверно, не знают, что такое «секс» до времен так начальной или средней школы. Майк же понял и узнал это слово вторым, сразу после «мамы».       Майки закусывает губу, прижимает к себе желтый рюкзак, представляя, что это яркий желтый подсолнух в теплом поле, где нет никого, и пытается успокоиться. Он должен вернуться к себе прежнему до того, как зайдет домой, потому что уже достаточно времени и дома точно кто-то уже есть, либо Дон, либо Раф. На самом деле, думает Майк, если бы Донни или Раф были дома — он был бы рад. За время, проведенное в этой семье, Майк понял, что не обязательно со всем справляться самому, можно иногда придти к семье.       Семья это дерево, под которым ты можешь спрятаться в ливень и полежать в солнечный день.       Автобус останавливается. Майк рад выйти уже из него, выходя, ему все еще кажется, что люди смотрели и смотрят до сих пор на него, хотя это, конечно, не так. Слишком большой город, чтобы кому-нибудь было дело до плачущего парня.       Майк задумывается и не замечает брата, сидящего на лавочке возле клумб, растущих у их окон дома. Донни сидит там в фиолетовой мягкой толстовке с маленькой Венерой вышитой на груди, закрыв глаза, и впитывая тепло как растение. Черный рюкзак на толстых ремешках лежит на лавочке рядом. Донни пришел минут двадцать назад, но вместо того, чтобы зайти внутрь дома, остался посидеть на улице. Он очень соскучился по солнцу за эту хмурую зиму. А еще он очень устал от того потока информации, которые дают ему в школе и которые он добывает еще сам в интернете и в книгах в библиотеке. Донни знает, что его проблемы с глазами могут закончатся для него плохо, поэтому он очень активен в плане учебы и жизни. Ему хочется успеть выучиться на доктора и успеть найти лекарство от болезни, одной из той, которая все еще неизлечима в этом мире. Он хочет придумать не только новое лекарство, но и новое инновационное оборудование, хочет побывать в нескольких странах мира, влюбиться, жениться…       Но прямо сейчас Донни хочет запомнить тепло солнца.       Шаги пробуждают Донни от релаксации, и он открывает глаза, видя в привычном черно-белом фильтре мир. Майки идет в этом мире мимо, даже не замечая его. Это, к счастью из-за оптимизма Донни, не задевает его. Он, напротив, замечает подавленность брата. «Мертвое» лицо и пустой взгляд вперед пугают Донни.       — Майк?       Майки, уже бывший почти на пороге, вздрагивает и оборачивается, смотря на брата. У них с Донни всегда было волшебное взаимопонимание, некая нить, с помощью которой они отлично друг друга понимали. И сейчас, благодаря этой нити, Донни понимает настроение Майка и его потребности и не лезет первым с расспросами. Майки падает рядом на лавочку и кладет голову на плечо брата. Донни такой мягкий, теплый и приятный, как стакан молока с медом в холодный вечер. И забавный как взъерошенный птенец.       Майк чувствует, как Донни прямо-таки посылает ему теплые вибрации, и улыбается. Он решает все рассказать. Незачем скрывать, его мать все равно уже сама звонила им, и они знают, что она хотела его найти.       — Моя мама подкараулила меня после школы.       Донни поворачивает голову, хотя в данном положении их тел, он никак бы не смог посмотреть в голубые глаза брата. Торчащие персиковые пряди только щекочут Донни нос.       — Она применяла к тебе силу или психологическое давление? Ты же знаешь, что если да, то мы будем должны рассказать об этом отцу.       — Да. Да, я знаю. — Майк немного врет, потому что он не хочет рассказывать мистеру Хамато про сегодняшний случай, но ему не стыдно, потому что мать кроме того, что делала и раньше, ничего не сделала. Давление? Может быть. Да, его мать отличный психологический давитель, но Майк уже не тот маленький ребенок, чтобы не смочь с этим справиться. Сейчас он не готов и ни за что не вернется к тому, что было. Он ненавидел ту жизнь, и дорожит этой.       Точнее, он дорожит не своей жизнью сейчас, ему все так же плевать на себя. Он боится терять Донни, Рафа, Лео, Мистера Хамато. Так точнее.       — И что она говорила?       Майк вспоминает и не очень охотно, размыто отвечает:       — Ну, наверно, то, что она соскучилась.

******

      Сидя спиной к стене, забравшись с ногами на свою кровать, Ави обхватывала свою руку выше локтя. Большой палец и указательный почти касались друг друга в кольце, но еще два миллиметра плоти отделяли Аву от заветного обхвата. Совсем немного сбросить еще — и она сможет обхватить в кольцо свою руку. Вот это достижение. Смешно.       Ави понимала свою проблему, и, начиная худеть, она знала, зачем это делает. Отказываясь от завтрака, обеда и ужина она тем самым мстила матери и раздражала ее, она словно показывала ей «ты не можешь контролировать мой вес» и кричала «посмотри на меня, я же убиваю себя, тебе все равно?». Если раньше она знала, зачем, то сейчас нет. Матери плевать. И если она продолжит дальше, то умрет. Ави это знала также ясно, как два и два. Это же так очевидно и понятно.       Но перестать она уже не могла. Она словно уже шла последние шаги к пропасти, а ее мозг не соображал, потому что решил, что уже все решено. Ей оставалось только прыгнуть туда.       Начав за здравие, закончит она за упокой. И это так странно осознавать, что тебе все равно на свою смерть, ты все понимаешь, но уже словно бы мертв, поэтому, словно и не свое тело, какая разница. «Умру». Пускай.       Ави ложится на кровать и смотрит в потолок. У нее кружится голова, морозит и слабость. Со зрением что-то не так, оно словно в темной виньетке. Вены на кистях выступают сильнее некуда. Кожа цветом листа бумаги. Волосы сыпятся, стоит их задеть, а старые резинки слетают с хвостов, поэтому, ходить приходится только с распущенными волосами. Сердце стучит громко, но все время сбивается с ровного ритма и ты это ощущаешь своими ребрами. Мяса почти нет, жира нет совсем.       Ави представляла себя скелетом. Уже мертвым, лежащим в гробу, правда, пока что на своей кровати. Но, подумала Ави, не будет особой разницы. Ничего не изменится после смерти, разве что ей уже ничего не надо будет делать и желать.       Возле ее гроба будет также одиноко, как сейчас возле кровати.       От одиночества Ави могла бы заплакать и зарыться в одеяло, но она привыкла справляться с эмоциями иначе. Она не любила анализировать свои чувства и слать их либо дальше к черту, либо в сердце. Она просто слала все свои эмоции к черту сразу, если получалось.       Может это одна из причин, почему она дошла до этого. Когда следовало бы не отсеивать, а принять и подумать, Ави этого не делала. Может, если бы она подумала о своих чувствах и лучше бы к себе прислушивалась, то не перешла бы грань.       Да, голодать весело. Это азартно. Опасно. И Ави поняла сейчас, что если не следить за своими действиями, то они могут привести к еще более плачевному результату. Ее отношения с матерью не стали и на грамм лучше. Ничего не стало лучше. Все только плывет и плывет в бездну, а азарт ломает продолжать тебя дальше и дальше. Азарт — это ластик, стирающий счастливое будущее.       Ави закрывает глаза и погружается в сон. Во сне ей снится цифра «30».