Если задуматься над тем, из чего создан этот мир, то можно придти к множеству вариантов ответа. Один из них, что все состоит из молекул и атомов. Все — лишь точки, создающие цельную картину. Как вам, неплохо? Довольно примитивно и сухо. А если убрать науку и приплести чувства, которые ни один гений так и не смог четко и верно расписать в таблицу, словно таблицу Менделеева? Если подумать о составе мира в человеческом смысле, то есть в смысле человеческих взаимоотношений, ведь где нет социума и культуры, не будет и человека, что тогда? Тогда получается, что мир состоит из чувств, которые рождаются и умирают в душах людей. Это хрупкая и неустойчивая чаша весов.
И, зная, насколько люди неидеальны, хотя и считают себя не ниже Богов, хотя на деле они — всего лишь животные, выигравшие лотерею, можно и понять, откуда идут все проблемы, которые есть в мире. Война. Ссора. Конфликт. Зачинщик всегда эмоция, чувство, рожденное в извращенном сознанье определенного человека или нескольких людей. Невообразимо, как все состоит из любви, но в тоже время и из ненависти. Столько благих поступков свешаются со злым намерением, но столько злобы идет всего лишь от любви. Механизмы сломаны, и людям пора бы прозреть и признать — ни хрена они не Боги, даже не близко. Максимум, метафорические его слуги, павшие и заблудшие.
Раздался стук в дверь. Ави не утрудила себя ответом, полагая, что это либо мать собирается зайти к ней, чтобы устроить нравоучение за сцену, которую она устроила в обед, вернувшись со школы, либо это отец, который пришел домой и хочет сказать «привет, как дела», услышать «нормально», а потом исчезнуть. Все они исчезают. И это больно. Но Ави бессильна. У нее нет суперсилы, которую она могла бы применить. Она просто девочка с расстройством пищевого поведения, которое убивает ее последние разумные клетки мозга. Наверное, ее мозг, правда, сильно пострадал из-за голодовок. И поэтому она стала такой тупой, ее оценки упали, а сама она так запуталась, как в сетях, и тонет, тонет, все ниже на дно. Ответ на поверхности всегда. Просто она уже далека от поверхности, поэтому не видит, что там наверху. На океанском дне черно и пусто. У нее в душе тоже. Хотя, есть ли эта душа вообще. Она всегда была склонна к менее мистическим взглядам на жизнь.
— Авин, — это отец. Мужчина все еще в деловом костюме, его распекшее за годы лицо отражает его усталость, и, посмотрев в голубые глаза, можно было бы заметить какие-то чувства, которые у того внутри, но которые тот подавляет, как любой послушный взрослый. Все они, вырастая, учатся расщепляться на несколько частей. Одна часть — для работы. Другая — для дома. Последняя — для себя. Часто последняя выдвигается первыми двумя, и тогда человек забывает, кто он есть или, может, кем когда-то был. Остается лишь оболочка. Работающая, что-то говорящая и планирующая, но оболочка. Нет того детского азарта к жизни, искренних импульсов внутри. Быстрый темп современной жизни все убивает. И Витторио не был исключением. Он, как и все, сломался над напором большинства, и похоронил себя при жизни, хотя и не до конца, ради ребенка, не полностью умер. Благодаря этому, что-то «свое» иногда пробивалось наружу. Как, например, в этот вечер…
— У вас с мамой все хорошо? — Мужчина зашел в спальню, бесшумно прикрыв за собой дверь, потому что на кухне его жена распаковывала ужин, который только что пришел доставкой из ресторана. Сама Мэри не готовит. Не потому, что у нее проблемы с руками или она не умеет читать рецепты, а просто она не видит в этом смысла. Это просто еда. У нее никогда не было привязанности к ней, даже в школьные годы она могла забывать о еде на пару дней. Возможно, благодаря этой «привычке» и столь быстрому метаболизму Мэри в свои годы все еще так молодо выглядит. В отличие от Витторио, ее мужа, который в сорок пять располнел, словно бы его здесь кормят на убой. Про себя Мэри тихо сделала вывод, что муж кормится где-то еще, где-то у другой женщины. Он точно ей изменяет. У нее нет доказательств, но она просто это знает, потому что все мужчины такие, ей даже не нужно размышлять ради этой истины.
Авиценна, которая после ссоры с мамой весь день так и пролежала на своей кровати, ничего не сделав, даже ни разу не встав, просто промычала в ответ. Вышло не понятно. Да или нет. И она сама не знает. Да или нет. Ей просто хотелось, чтобы отец, как и всегда он делает, принял ее односложную фразу и покинул бы ее, удовлетворенный «общением». Если это можно назвать общением. Они видятся только по вечерам, за ужином. И почти не разговаривают. Витторио может что-то спросить у дочери, та может ему что-то ответить, но на этом все. Никаких близких связей. Никаких разговоров отец-дочь по душам. Никаких секретов и переживаний друг другу. Никогда. Ни разу на ее памяти.
Иногда, видя, как в инстаграм молодые папочки пишут о своих маленьких детях с такой безграничной любовью к ним, выставляют целые истории, где просто играются со своими детьми, Ави щемит сердце. Ее родители никогда не были такими. Ее никогда не катали на плечах и не играли с ней в куклы. Ее не спрашивают, как прошел ее день и что у нее нового, если это не касается оценок и успеваемости в школе. Она словно робот, а не человек. И ее жизнь, словно имитация, а не реальность. Нет больше никаких красок и вкусов, как в детстве. Тогда, мелкой, она еще не понимала всего и была способна радоваться тому, что имела, прыгала от восторга, когда папа дарил ей куклу, а мама кивала на ее болтовню. Но сейчас этого мало. Может, она просто много хочет… Может, она заелась, как сказал бы кто-то, увидев, где она живет, на какой машине разъезжают ее родители и она сама с водителем. Но деньги не так уж часто гарант счастья. Деньги неплохая возможность, да, но не более. Счастье это что-то более неуловимое. Сложное. Многогранное.
Мужчина сел на край ее кровати, отчего матрац прогнулся под его весом, и Ави стало неудобно морально. Хотелось, чтобы отец ушел, как и всегда. И оставил страдать ее одну. Она разве так многое просит? Но тот как назло никуда не исчез. Его сердце чувствовало близость опасности. Даже на инстинктивном уровне. Опасность, угрожающую его ребенку. Его смыслу жизни.
— Ави, если что-то случилось, просто скажи мне, и мы подумаем, что можно сделать, — сказал он, кладя свою тяжелую ладонь с короткими пальцами, на каждом по перстню, на ее острое плечо, и хмурясь. Колко. Кости под одеждой. Так не было всегда. Но в этот день это стало более очевидным.
У Ави заслезились глаза, но она не понимала, почему. И появилась злость. Она прикрыла веки, протяжно вздохнула, закусив губу, а потом негромко спросила, открывая глаза и смотря в стену:
— С каких пор тебя волнует, что у меня случилось? Мне от тебя ничего не нужно, можешь обратно заниматься своими делами. Я не буду мешать.
— Я волнуюсь о тебе, — успел сказать он. Этого было достаточно, чтобы поврежденный мозг Ави вспыхнул. Она резко села, ее глаза еще сильнее намокли. Словно змея, желающая укусить побольнее, она прошипела:
— Тебе на меня насрать! И ты, и она, будете только рады, когда я, наконец, сдохну… — она расплакалась, и, обычно, ей бы стало до смерти за это стыдно, но сейчас она больше не контролировала себя. Эти чувства шли и сочились из нее, и она тряслась, задыхаясь от слез и боли, от одиночества и обиды, а ее отец просто смотрел на нее. И его голубые глаза тоже намокли, а полные губы сжались плотно вместе с челюстями, как тогда, когда он сдерживает себя, чтобы не накричать на своего же Босса, который отчитывает его перед его коллегами по офису.
— Откуда такие ужасные мысли в твоей голове? Разве мы с твоей мамой когда-то говорили, что будем рады твоей смерти или что-то подобное? Ави, скажи мне, что с тобой не так…
Она громко шмыгнула, спустила ноги к полу, чтобы лишь бы не смотреть на лицо отца, и чтоб тот не смотрел на нее, и наклонилась вперед. В ушах было слышно собственное сердцебиение. И тело переставало слушаться. Был холодно, голодно и больно. Как шахтер, она все копала и копала, пытаясь докопаться до сути, без еды и воды, солнца и воздуха, все глубже и глубже, но ее костлявые руки уже не были способны удержать лопату. Адское пламя, до которого она почти дошла, жалило ее, и незримые волдыри украшали тело тут и там в виде случайных синяков. И голос Сатаны где-то над ухом тихонько посмеивался.
— Не обязательно что-то говорить прямо, чтобы это стало понятно, — она встала, собираясь уйти из комнаты, куда угодно, хотя бы в туалетную комнату дальше по коридору, но у нее закружилась голова и почернело перед глазами. По дороге на работу к отцу ей всегда нравилась горка, на месте после перекрестка, где дорога резко уходила вниз, о-оп, как на волне. И внутри от этого «падения» словно все органы подскакивали. В детстве, проезжая это место, ей становилось смешно. Но сейчас, снова ощущая «о-оп», было страшно. Раз она здесь. А два — уже нет. Она упала на пол, стукнувшись своими костями, и, когда она очнется, определенно найдет парочку новых синяков, если не перелом. Ее кости стали такими хрупкими… как кожа, как чувства.
Мужчина вскочил с кровати:
— Ави! Боже ты мой… Авин? — Он попытался ее разбудить, но она без сознания. Жива. Но кто знает, надолго ли. Видеть, как кто-то падает перед тобой в обморок — очень бодрит. Словно закаливание. Или удар хлыстом по заднице. Мужчина поднял дочь на руки (она почти ничего не весит) и поднялся вместе с ней, убегая на кухню и крича жене бросать все свои дела и идти с ним. Ждать скорую не эффективно. Вечерами всегда пробки. Быстрее доехать до больницы на своей машине. Их водитель знает местные дороги как свои пальцы, он буквально может объехать пробку, словно по воздуху, как в Гарри Поттере, когда друг Гарри вместе с ним убегали в Хогвартс на папиной машине.
— Я не знаю, что делать, может, ты просто позвонишь в скорую… — начала Мэри, которая была в домашнем (по ее меркам) простеньком платье кремового цвета. Она как раз собиралась разогреть фалафель, когда муж напугал ее, заставив уронить еду на стол. Надо будет позвать горничную убрать это.
— Лучше не беси меня, Мэри! — крикнул мужчина. — Быстрее.
— Не торопи меня, я что-то забуду, — проворчала женщина, начиная собираться и осматриваясь в поисках своего телефона. — Она не умирает, просто устала, наверное, так что перестань истереть, Вит.
Мужчина скрипнул зубами, но промолчал. Он знает Мэри и привык к ней. Но он забыл, что Авиценна — не такая же, как ее мать, она больше папина дочка. И он должен был увидеть, что происходит, раньше. Но все говорил себе «потом» или «ничего страшного» и вот результат. Пинал ответственность от себя подальше, получил пинок от нее в итоге.
Мэри просунула руки в рукава своего дорого пальто и прошло мимо мужа, втискивая ноги в туфли и беря ключи. Она избегала смотреть на дочь на руках мужа. Вместо этого она взглянула на свое отражение, нервно поправляя волосы рукой.
— Мэри… — начал было Вит.
— Пошли, — сухо ответила женщина и открыла дверь. Когда они вышли, и дверь за ними закрылась, во всей квартире погас свет. В огромных апартаментах было одиноко и тихо. За исключением капающего звука с кухни. Жирный соус стекал со стола и капал на пол, образовывая желтое пятно, которое точно будет потом сложно отмыть.
******
Когда семья прибыла в больницу, то отец Ави, по мнению Мэри, «устроил сцену», заставив главного врача немедленно осмотреть и помочь его дочери. Медсестры кидали на них неприятные взгляды и шепотки, когда они — Мэри, Вит и Ави — проходили мимо них по светлому коридору. Доктор, уже сбирающийся домой после долгой и тяжелой смены, устало вздохнул и велел положить бессознательную девочку на койку. Он начал задавать вопросы и вбивать что-то на своем компьютере, кивая и снова кивая, потом хмурясь и прерывая:
— ИМТ вашей дочери очень низкий. У нее есть расстройство пищевого поведения? По базе я не вижу, но, может, вы ходили в частную клинику…
Вит отрицательно покачал головой и нервно расслабил галстук, присаживаясь на стул. Мэри осталась стоять, изящная и невозмутимая, как цапля или аист, у двери. Ей хотелось выйти, оставив мужа разговаривать с врачом, но страх осуждения медсестричек в коридоре, пугал ее больше, чем возможность осуждения от доктора. В конце концов, она может все спихнуть на мужа, выйдя чистой из воды.
— Нет, мы никуда не обращались. А как вы увидели ее вес?
— В ее электронной карточке стоит. Данные с прошлого месяца, наверное, был какой-то плановый осмотр. Авиценна наблюдается у какого-то врача?
— Да, у нее эпилепсия. Она, кажется, ходит каждый месяц к кому-то…
— К кому-то? А вы не знаете? — что-то печатая, спросил мужчина. Он был не таким уж старым для врача. Может, лет тридцати-тридцати пяти. Еще не седой. Еще не растолстевший. Под глазами у него были синяки и от рук немного пахло сигаретами.
Вит покачал отрицательно головой на вопрос. Ему стыдно, что он так мало знает о дочери. Но у него была работа, и он думал, что Мэри следит за Ави. То, что они почти никогда не обсуждали здоровье и дела дочери, его как-то не смущало до сегодня. Он всегда был так устал, ему было не до семьи. Но сейчас он бы многое отдал, чтобы вернуться назад во времени и дать самому себе подзатыльник.
— Понятно, — вздохнул врач. Он поднял взгляд и посмотрел на ровно дышащую Ави. — Надо взять анализы. Посмотреть, насколько все плохо. Сейчас я могу поставить ей капельницу, чтобы поднять уровень глюкозы в крови. У таких девушек он часто намного ниже нормы, отсюда и потеря сознания. Не думаю, что вашей дочери требуется скорая помощь, но я рекомендовал бы оставить ее у нас. На этаж ниже есть стационар для больных подобной тематики. Будет хорошо, если она там полежит немного. Или как получится. Время лечения будет зависеть от ее анализов и завтрашнего веса, а еще от желания лечиться. Но, чтобы все это сделать, мне нужно ваше согласие, поскольку вы ее официальный опекун. Ведь так?
Вит нервно кивнул.
— Да, да, так. А моя жена? Ей тоже нужно подписать что-то?
Доктор опустил взгляд, начав рыться в ящике с листами бумаг.
— Нет, вашего будет достаточно. Мадам может уйти, если она хочет. Но я хотел бы, чтобы вы остались. Надо обсудить некоторые детали пребывания в стационаре…
— Конечно, — выдохнул Вит. Он весь взмок и вытер пот со лба рукой. Его сердце все еще быстро билось. Пока врач искал бумаги, отец Авиценны посмотрел на нее с тоской во взгляде.
Сдержанный голос Мэри заставил Вита испуганно моргнуть.
— Я подожду в коридоре. — Она вышла, не дожидаясь ответа.
Доктор протянул мужчине ручку и бланки, а сам встал, чтобы пойти вымыть руки, потом надеть перчатки, взять несколько пробирок крови со сгиба руки Ави. Она была все еще без сознания и не отреагировала. В кабинете ненастойчиво запахло спиртом и кровью. Вит не переносил вида крови, поэтому отвернулся, читая снова и снова одну и ту же строчку «Лечение… стационар… расстройство пищевого поведения». И как они могли дойти да такого? Как его дочь могла дойти до такого? Он не знает.
******
Ави почувствовала ароматический удар по носу, когда черная женщина в белом халате поднесла ей вонючую ватку к носу.
— Тише, не дергайся, а то капельницу опрокинешь, — сказала медсестра, укладывая ее обратно на койку. Маленькая палата, размером, с ее спальню. С достаточно большим окном, за которым было уже темно и ничего, кроме окон больницы, где в других палатах горел свет, не видно. В ее палате горела лишь лампа на столе напротив. Там ничего не стояло, и стены были девственно чисты, никаких плакатов или картин, но плакаты или картины определенно были на этих персиковых стенах раньше, потому что там остались кусочки скотча, где-то даже были оторванные уголки альбомных листов.
— Где я? — спросила Ави. Она помнила свою комнату. Но не больницу.
Медсестра приветливо улыбнулась, не показывая зубов. Она проверила руку Ави, а потом выпрямилась.
— Наверное, для тебя будет не очень удивительно услышать, что у тебя ИМТ намного ниже допустимой нормы? Твои родители привезли тебя сюда. Это стационар для пациентов с расстройством пищевого поведения. И ты побудишь здесь, пока тебе не станет лучше.
Ави сжала губы и перевела взгляд на окно.
— Понятно, — сухо ответила она и вздохнула.
— Отдыхай, солнышко, — сказала медсестра и потом вышла. Ави заметила, что в палате на дверях не было ручек, те просто толкались. Прекрасно. Она всегда ценила свое личное пространство. Но теперь, видимо, ее личное пространство уже не такое личное. Она знала, что когда-нибудь это случится, что когда-нибудь окажется в больнице, но не думала, что так скоро. Ей вроде бы не настолько плохо, чтобы лежать в стационаре. Она может ходить и учиться. Даже если с обмороками. Она вечно мерзнет, но есть же теплая одежда. Наверное, ее скоро выпишут, убедившись, что она в норме.
В комнате — в палате — было так тихо. Было слышно собственное дыхание. И скрип чужой кровати за стенкой. Так непривычно. И пугает. Ави было интересно, что думали ее родители на этот счет. Поссорились ли они из-за того, что она так трагично упала в обморок и смогла очнуться без врачебной помощи. Что сказал отец ее матери. Или она ему. И доктор им обоим. И где ее родители сейчас?..
Как будто Бог решил ее услышать, Мэри зашла в ее палату. Ави почувствовала чужое присутствие, думая, что это снова медсестра, и повернула голову, увидев мать возле двери. Мэри выглядела уставшей. Она прошла, цокая каблуками, к креслу у койки, и села в него. Ее платье сморщилось, и она разгладила одну большую складку ладонями. Ави снова перевела взгляд на окно. Она не хотела говорить первой. Она была все еще обиженна на мать.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила женщина.
— Нормально, — хмыкнула Ави. Ее внутренний покой разрушился с появлением матери. Снова стало тревожно и неприятно, появился гнев и желание кричать. Но не здесь же. Да и за что. Ее мать ничего пока не сказала. Хотя Ави хотелось бы, тогда у нее появилась бы возможность высказаться.
— Хорошо, — ответила Мэри. — Папа ждет в машине. Он хотел тоже зайти, но потом решил, что пока не может смотреть на тебя такую.
— Такую? — усмехнулась Ави. — Какую «такую», мама?
Мэри смотрела на нее. И Ави видела ответ в ее глазах.
— Твой переходный возраст… — начала Мэри, но Ави вспыхнула, быстро теряя контроль над своими чувствами:
— Нет, нет! Не надо отмахиваться от всего, говоря о переходном возрасте! Это пустая дебильная фраза, за которой ничего, связанного со мной и тобой, не стоит. Я такая ебнутая и творю херню не потому, что мне семнадцать и семнадцать — это дьявольская цифра на циферблате жизни. Я такая, потому что ты меня никогда не слушаешь! Это не переходный возраст, это ебнутая мать и такая же ебнутая дочь, которые… — Ави так кричит, что у нее срывается голос. Ее трясет. Она готова взорваться, как звезда, приближающаяся к гибели. Взрыв убьет не только ее, но и все вокруг. Смертоносная разрушающаяся энергия, годами копившаяся в ней, выходит наружу:
— Ты такая противная, и ты постоянно делаешь мне больно, я тебя ненавижу, ненавижу, но в тоже время, я бы убила за тебя… — Она уже не видит четко силуэт матери из-за слез. — Не знаю, любишь ли ты меня хотя бы немного, но я тебя люблю. И ты ломаешь меня каждый раз. Каждый день. Я не могу так больше, мама…
Мэри вздохнула, закрыв лицо руками. Ави даже причудилось, что мама плачет, но та убрала руки, и Ави увидела, что та так же пуста и где-то далеко, но не здесь. Сердце разбилось. Конечно. Глупо было надеется на волшебство, на то, что человек изменится за секунду только из-за ее нервного срыва.
— Я не знаю, — начала она. — Я не знаю! Понимаешь, я не мать. Я никогда не была готова быть ею. Я не знаю, что говорить тебе и как, я не психолог. Что ты от меня хочешь? Совместного похода по магазинам? Ты никогда не любила делать подобное со мной. Просмотров фильмов? Ты все свое время предпочитаешь отдавать учебе, да и вкусы у нас разные… Просто скажи, что именно ты от меня хочешь?
— Я хочу, чтобы у меня были родители, которые бы меня любили и замечали. И которым было бы важнее мое физическое и эмоциональное состояние, нежели оценки и рейтинг в школе.
— Я не умею любить, — разрывно и четко произнесла женщина, ставя точку. — Но у тебя есть отец, он часто тебя балует, вы с ним разговариваете, разве нет?
Это было как об стену горох. Бесполезно. Ави так устала. Вена на ее виске неприятно пульсировала, натура чесалась, в глазах пекло, руки тряслись. Хоть выходи в окно.
— Уходи, я хочу спать.
Мэри посмотрела на нее недолго, прежде чем выйти, оставляя в одиночестве.
Ави упала на подушку головой и разрыдалась. Наверно, ее вопли было слышно за стенкой, а, может, и на всем этаже, и кто-то должно быть молча послал ее, а кто-то попросил заткнуться и дать поспать. Но ей плевать. Эта боль не умещалась внутри. Она плакала, пока ее глаза не опухли, а слезы не кончились. Появилось эмоциональное истощение. Она пролежала минут тридцать, а может и час, прежде чем смогла двинуться — взять телефон, лежащий на тумбочке рядом. Наверное, родители оставили его там для поддержания связи. Это прекрасно, что тут не отбирают телефоны.
Она открыла инстаграм, перешла на второй профиль, который был тайным, и написала в истории на черном фоне белыми буквами:
«хочу умереть»
Прежде, чем кто-то бы успел прочитать историю, она ее удалила, напечатав другую:
«вот и все, я в дурке»
И снова удалила.
Она хочет внимания. Но внимание каких-то тупых девочек, желающих стать такими же тощими, как она, было не то внимание, которого она хотела. Может, много кто хочет получить от нее совет в похудение, но мало кого волнует ее моральное состояние. У нее вокруг так много людей. Но ей так одиноко.
Авиценна убрала телефон обратно и легла, закрыв глаза. Ночь получилась долгой и тяжелой. И среда началась дерьмово. Ави было интересно, кроме Майка, заметит ли кто-то, что она не пришла в школу. Или всем, скорее всего, плевать на все, кроме себя. Школа такое жестокое место. Она никогда не любила его. Но больница вряд ли будет лучше.
Хотя, кто знает, кто знает. Людям с идентичными проблемами проще понимать друг друга. Иногда.
