mi hermana

Лу не шевелится — боится даже глаза открыть, будто бы со взмахом ресниц все и закончится. Она лежит на его груди, чувствуя его ребра и стук сердца под замершими пальцами, и вкус его кожи, сохранившийся на кончике языка, и как ночной воздух холодит голые ноги (а ей жарко, жарко все равно); и как едва уловимая мысль стремится наружу — чувствует тоже и отгоняет ее изо всех сил. Ее волосы, влажные и спутанные, липнут к щекам и к шее, и она знает, что на смятых простынях неудобно, но не двигается, не говорит ничего. Валерио лениво водит пальцами по ее спине. Лу улыбается слабо. Улыбается и думает, что узоры на кончиках его пальцев наверняка уже где-то под кожей у нее, и думает, думает, думает. О том, что поцеловала его в пятницу, опять, после десятков обещаний, после сотен «это было в последний раз», после тысяч «ты мой брат» (и после стольких же «мы не родные»); о том, что он поцеловал ее в ответ, и о том, что на утро она не жалела, и на следующее не жалела тоже, и сейчас. О том, что она никогда не чувствовала себя правильнее — ни с Гузманом, ни с кем, и о том, что в этот раз чувство вины придет позже и утопит ее с головой (как и всегда). Они лежат так еще долго. И Лу все-таки тонет — в своих мыслях и в его прикосновениях, так что, когда Валерио заговаривает, она думает, что ей послышалось: — Давай просто уедем… — слова тонут в тишине комнаты; Лу хочет, чтобы ей послышалось. Валерио не продолжает. Она не отвечает. Лу кусает губы, молчит; время тянет, и в итоге не выдерживает. Голову вскидывает, на локтях приподнимается. Глазами его глаза в темноте ищет, и выдыхает: — Мы не можем, ты же… — Знаю, — он шепчет в ответ, одной рукой в волосы зарываясь. — Ты всегда говоришь, что мы не можем, но назови хотя бы одну причину. Она улыбается вымученно; «мы — семья» уже привычно на языке горчит, когда Валерио говорит: — Стоящую причину, Лу. Говорит: — Ты мне не сестра, я тебе не брат, по закону мы больше даже не семья. Говорит: — Почему нет, Лу? Она лишь выдыхает судорожно, нервно, взгляд отводит — Валерио пальцами ее подбородок цепляет. Тянет ее к себе ближе, а она поддается; они садятся на кровати оба, у Лу ноги путаются в простынях, а пальцы — в волосах, когда она себя руками обнимает. Мысли путаются друг с другом, и она никак не может подхватить ту самую; правильную-нужную. — Я не знаю, ладно? — и собственный шепот кажется таким громким, что она на секунду глаза прикрывает и повторяет чуть тише. — Не знаю. Нам столько лет говорили, что мы брат и сестра, что я… Не знаю, у меня до сих пор лицо Эстер, когда она просила присматривать за тобой, перед глазами, — голос с каждым словом все тише, все глуше, — и отец… и я… я не знаю… И она только губами шевелит беззвучно; а в голове это «я не знаю» бьется и бьется, так сильно, что ей кажется, будто бы и Валерио слышит. Он обнимает ее порывисто, крепко, плечи обхватывает поверх ее собственных рук. В висок целует. Она жмется ближе, ближе, ближе, мажет губами по коже, выдыхает горячо: — Мы всегда будем семьей. И, отстраняясь, она видит только его глаза, блестящие в темноте, остальное просто размывается слезами; она смаргивает, (на губах смешиваются поцелуи, ее солоноватые слезы и все клятвы, все слова). Лу говорит: — Мы всегда будем семьей.