***
Привет. Это не то, о чём ты думаешь. Это не то, о чём ты думаешь. Это не то, о чём ты думаешь. Хотя мне и неизвестно, о чём ты думаешь. Но думай только не обо мне. Только не обо мне думай. Думай. Обо мне. Только. Прости, я никчемный. Такой ничтожный. Куда я тебя завёл? Куда ты за мной пошла? Это не то, о чём ты думаешь. Я не знаю, о чём ты думаешь. Нам больше никогда не быть вместе. Это то, о чём я думаю
.
— Это не смешно, — у меня изо рта вырывается сдавленный писк. — Микки, это не смешно. Ты слышишь меня?
Она только что проснулась. На штанинах ее мятой пижамы несколько красных пятен
моей крови. Микки проводит ладонью по своим, тоже мятым, светлым волосам, и на ее ладони остаются их клочки.
— Микки, что это?
Я только что вернулась от мамы: в последнее время она совсем заскучала, а я только притворялась, что мне тоже жизнь без неё кажется мрачной и сухой. Меня не было в комнате своего общежития целых четыре дня, у меня от тяжелого рюкзака болят плечи, словно я разодрала кожу на них до костей, а Микки издевается. Она издевается.
— Ты издеваешься?
Она чистит в уголках глаз ногтем указательного пальца; ей нужно ещё минуты четыре, чтобы проснуться, и я позволяю ей, несмотря на то, что это время кажется мне бесконечным. Я не стану задавать ей слишком много вопросов, иначе она ответит выборочно только на один. Я начинаю сначала:
— Микки, что это?
Возможно, вчера она пила со своей новой подружкой, которая ей не то чтобы заменяет меня, но как будто меня дополняет, потому что за последние три года, честно, я была просто ужасной подругой. Но всему этому есть причина. Микки ее знает, Микки не требует от меня чего-то сверхъестественного, потому что эта причина тоже разрезала на несколько частей ее жизнь. Из-за этой причины мы с Микки боимся друг с другом разговаривать вот уже три года.
— Думаю, это краска.
Я с ней согласна. Это похоже на краску, по крайней мере, мне просто не хочется, чтобы это была кровь. Краска красного цвета. Это ведь необязательно кровь?
— Ты издеваешься?
— Я не ночевала здесь сегодня, — она всё ещё сидит на своей кровати, и плечи её опущены, и дрожит она от холода, потому что окно открыто нараспашку. В конце ноября.
— Я открыла его, потому что воняло краской, — выдаёт Микки, когда замечает мой взгляд на старой деревянной раме. — Я пришла два часа назад.
Через три часа должен прозвенеть её будильник, и она должна отправиться на мировую историю, но какое ей дело до целого мира, когда её собственный находится на грани войны?
— Я провела ночь с Алишей.
Это не то, о чём ты думаешь.
— Мне всё равно. Почему это на нашей стене?
— Тебе же всё равно.
— Почему это на нашей стене?
— Я не знаю! — она кричит.
Она вскакивает с постели, кричит эти слова и снова садится.
— Не знаешь, — я как попугай, как диктофон, как бесполезный человек. — А мне страшно.
Мне страшно. И это то, о чём я думаю.
— Это ведь не… — Микки вдруг закрывает рот ладонями, будто не хочет, чтобы из него вывалились эти жуткие слова.
Я тихонько киваю. Если я тоже произнесу это вслух, разрушатся стены. Я киваю. Я больше ни о чём не думаю.
Благодаря маме я стала придавать огромное значение деталям. Потому что когда она переставала готовить третьи сутки подряд — у неё на работе проблемы, когда она запиралась в своей комнате на двенадцать часов — она курит травку и смотрит порно со скуки, когда на моем теле появлялись синяки — меня винят за смерть моего отца.
Я научилась замечать детали, когда мама впервые рассказала мне про Бога. В день смерти папы она встала передо мной на колени, положила свои тяжелые ладони мне на плечи и прошептала:
— Смерть — это больно только в том случае, если ты не умираешь.
Мне было тринадцать, и мама вылила свои слёзы на мою футболку с изображением лица Марлона Брандо. А потом мама выливала на меня остатки водки или вина, кричала не своим голосом, грозила тушить о меня бычки и иногда, в драке, ей это с легкостью удавалось. Мама всегда была моим врагом, но никогда — человеком, которого я могла ненавидеть. Как будто внутри меня не оставалось ненависти после наших ссор, как будто она специально выдавливала из меня злость, истерзала, ранила, чтобы у меня не было сил ненавидеть ее. И, в конце концов, она была единственным человеком, который был всегда со мной. В день смерти отца она сказала:
— Бог не примет папу, потому что он самоубийца, — она стискивала свои ровные белоснежные зубы. — Но он может немного сжалиться над ним, если ты будешь молиться.
Со временем я перестала молиться за папу. Я начала молиться, чтобы однажды моя мама не убила меня в темноте нашего скрипучего дома. В какой-то момент я спрашивала у Бога только об одном, примет ли он маму. И если да, то почему? Или даже зачем? Может, он мог бы поменять их местами. Я очень его об этом просила.
Моя мама все еще жива. И сейчас ей лучше, чем когда-либо. Она не попала в тюрьму, не стала наркоманкой, не убила меня и не повесилась. Она нашла стабильную работу, записалась на йогу и вышла замуж во второй раз. Бог не воспринял мои молитвы так, как надо было. Вместо того, чтобы отправить в ад маму, он отправил туда меня.
— Нам обязательно это стирать?
Я оглядывала свою комнату, я пыталась зацепиться за каждую деталь. За то, что могло лежать не так, как я это оставляла, но задача была невыполнимой: Микки постоянно трогала мои вещи.
— Я хочу это стереть! — я ударила ногой по одежде, сваленной в кучу у кровати своей подруги. — Я не хочу это видеть!
— Нам нужно пойти к кому-то, — Микки металась туда-сюда, как мячик для игры в пейнтбол. — Нам нужно…
Я вспоминаю маму. Она учила меня, как правильно сжимать губы и зубы, чтобы внутри переставало все ныть. Я вспоминаю свежую могилу своего отца. Что он сказал богу при встрече?
— Ты понимаешь, что в следующий раз тебя здесь будет ждать не надпись на стене, а сам он?
Микки пыталась меня избить своими словами, но я научилась отражать удары. Ей становилось стыдно.
Меня стало тошнить от страха. И это напомнило мне наше первое семейное путешествие. Мы объездили пятнадцать штатов в дедушкином минивене, и папа слушал Зе Ронеттс, а мама курила сладкие сигареты в окно. Меня тошнило. Это напомнило мне о моём первом поцелуе с парнем, о котором я не знала ничего, кроме имени; мы играли в бутылочку, и он был очень красивым и высоким, а мне было тринадцать, и мои глаза были красные от слёз, потому что я все ещё скучала по отцу; мы целовались, и его язык был скользким и толстым, со вкусом самого дешёвого пива, и меня начало тошнить. Это напомнило мне о том, как я впервые влюбилась и как мне от этого было больно. Меня стошнило прямо посреди нашей комнаты. И Микки не сказала мне ни слова, кроме того, что мы остались совсем одни.
Кроме жестокости и боли, мама учила меня ценить хорошие воспоминания, при этом не позволяя мне в них жить. Она всегда просила вспоминать только лучшее о папе: о нашем любимом с ним вкусе мороженого, о походах в кино, о стихотворениях, которые он читал мне перед сном, как он гладил мои тонкие волосы и приговаривал, что я буду самой лучшей девочкой на свете. Мама и сама любила вспоминать об отце, особенно наедине с пустым бокалом: она смотрела на дно и помещала туда свои мысли, затем переворачивала бокал, и слова кружились там, разъедали стеклянные стенки, а потом мамины пальцы, и она подносила руки к глазам, чтобы из тех лились слёзы. Несмотря на то, что мама любила свои воспоминания, они делали ей очень больно.
Мама учила меня бережно отделять плохие воспоминания от хороших, добавляя в мою голову так много плохих, что на их фоне все терялось и становилось таким же темным. Она научила меня видеть разницу между тем, что делает тебе больно и тем, что учит, чтобы больше не было больно. Она хотела сделать из меня мраморную скульптуру, она точила меня, резала, заделывала отколотые куски глиной, роняла, гладила, целовала мои веки и, как подобает настоящему художнику, ненавидела своё произведение. Моя мама сделала из меня статую с неровными линиями, острыми углами и шероховатой поверхностью. И только одно во мне всегда казалось мне идеальным — мои воспоминания, потому что, как над ними не издевайся, я их перестраивала, я их перешивала, кроила, лепила, чтобы они не раздражали до слез мои глаза. Так было до одного момента. Теперь я не знаю, как выбраться из своей памяти. Я копаюсь голыми руками в своём мозгу и вытягиваю из него последние части самообладания. Как смыть с пальцев липкие, клейкие воспоминания? Как стереть изнутри свои собственные, личные переживания? Как разрезать пополам провода, отвечающие за чувства, которые уже не имеют значения?
Я всегда чувствовала слишком много. Мне всегда хотелось больше, чем у меня было. Никому. Никогда.
. Себя. Не отдавать.
На моем мозге — отпечатки чужих пальцев. Внутри меня — разрастающаяся плесень там, где должно было быть место для любви.
После того, как я стала о тебе думать. Это то, о чём я думаю.
Помню, что впервые увидела тебя на плёночной фотографии, которую одной из первых сделал Найджел. Он бессовестно украл этот фотоаппарат с гаражного аукциона своего соседа, и как бы мы с Микки его за это не ругали, он только отнекивался и улыбался, потому что, в чем сам был убеждён: «искусство не имеет материальной ценности».
Найджел хорошо фотографировал, я могла бы сказать, что его фотографии — это те физические воспоминания, которые никогда не делают мне больно, и не важно, что на них может быть изображено. Особенно хорошо у Найджела получалось запечатлевать мою улыбку, потому что когда я улыбалась себе в зеркало — мне было абсолютно неприятно, и я сразу начинала думать, как со мной такой неприятной вообще общаются и даже встречаются люди. Моего парня звали Алан. Тогда он был моим парнем. Микки постоянно шутила над анаграммой его имени, ей это казалось жутко забавным. В ящике её стола все ещё лежит фотография, где она хохочет, схватив его за плечо, а он стоит с выпяченной от обиды губой. Микки не любит смотреть фотографии Найджела, потому что ей эти воспоминания, в отличие от меня, делают больно. У каждого из нас есть на это причины. У тебя, например, я так их и не узнала. У тебя никогда не было причин, чтобы делать кому-то больно, и тебе не казалось это плохим — просто странным, ты просто не знал, что кому-то может быть больно. И это то, о чём я думаю.
Впервые мы увидели тебя, разглядывая фотографию, на которой я улыбаюсь. Ты стоял далеко от меня, за моим плечом, ты смотрел прямо в камеру, как будто мы подговорили тебя отойти, встать там, так странно посмотреть, как будто уже тогда ты был частью нашей жизни. В сентябре, в последний год школы. Тот месяц был самым тёплым сентябрем за последние годы, самым жарким, душным. У меня трескалась кожа ладоней, трескалась земля и осыпалась песком на наши кроссовки, трескались улыбки, иссушались души и слова.
—
Аномальная жара в штате…
Мелькали радиоволны, звенели голоса. Я улыбалась на той фотографии, а ты застыл на ней за моим плечом, словно не на заднем плане, а впереди. Ты был главным героем этой фотографии, и я никогда не пойму этого. Я никогда не пойму, как ты стал главным героем наших жизней так быстро, так противно и размазано. Я собираю твоё лицо из осколков своей памяти. Вспоминаю его помятым после десятичасового сна на чердаке в доме твоего отца, вспоминаю осколки твоих глаз, которые ты любил держать открытыми при поцелуе. Я вспоминаю осколки твоих ладоней на моих плечах, моей талии, моей шее. Осколок тебя в моем сердце.
—
Синоптики зафиксировали рекордную температуру для сентября…
Найджел вытирал рот воротом своей футболки, и фотоаппарат скользил в его руках.
— Улыбайся, — говорил он мне.
Микки тогда закричала:
— Сначала убери курицу, которая у тебя в зубах застряла.
И я засмеялась, и Найджел меня сфотографировал. С курицей между передних зубов и с тобой за моим плечом, повернувшимся на мой громкий смех. И что мне сказать сейчас? Что эта фотография не причиняет мне боли? Не причиняет, конечно, как единственная наша совместная фотография, потому что на ней мы ещё не знакомы. Потому что на ней я ещё не знаю, каким мощным двигателем может быть ненависть, несмотря на то, что и этому меня учила мама. Это то, о чём я думаю.
О тебе. Я думаю о тебе. Я думаю о тебе, пока Микки стирает эту надпись с моей стены, потому что я никому и никогда не смогу признаться, что хочу твоего возвращения, потому что я никому и никогда на тебя не пожалуюсь.
Потому что любовь — тоже мощный двигатель, даже если такая мерзкая, даже если такая никчемная. Наша первая фотография — единственная наша совместная фотография, на которой я улыбаюсь.
Микки решила не идти на мировую историю, а остаться обнимать меня, сливающуюся со своим матрасом.
— Я не понимала тебя тогда, не понимаю и сейчас, — шептала она в мою шею, и от неё пахло перегаром, и ее руки, которыми она гладила мои волосы, пахли химическими средствами для мытья.
Микки меня не понимала, но никогда не осуждала, даже в те моменты, когда я заставляла ее чувствовать себя просто ужасно. Не представляю, как она чувствует себя в данный момент, обнимая меня сзади, касаясь своими тёплыми ступнями моих холодных, в полной темноте.
— Тебе будет плохо, — сказала она, не чувствуя, как бешено колотится мое сердце. Если бы Микки приложила к нему ладонь, оно бы оставило на ней синяки. — Может, ты поговоришь с Аланом?
Когда-то его имя было моим любимым. Каждый раз, когда кто-то рядом произносил его, я сразу оборачивалась на звук, я искала Алана в толпе. Я не слышала о нем ничего уже три года, я даже забыла его голос.
— Он сможет тебе помочь, — продолжает шептать она.
Я рассматриваю трещины в краске на стене общежития.
— Шрамы на поверхности планеты, — как-то сказал ты, когда мы остановились после долгой прогулки и стали разглядывать свою пыльную обувь.
Под нашими ногами чернели прожилки глины.
— Я не помню его номер, — отозвалась я. — Он мог его давно сменить.
— Думаю, в наше время не так много Аланов с их анаграммами.
Я хмыкаю, и это больше напоминает хрюкание, так что мы обе начинаем смеяться, и во время этого я чувствую, как Микки прижимает меня к себе. И на какое-то время я перестаю о тебе думать.
Ты не возвращался три года. Мне страшно о тебе думать. Ты шрам на поверхности моей жизни, который никогда не заживет. Но вместо голоса Алана я хочу услышать твой голос. И это то, о чём я думаю.
Мы с Микки засыпаем на моей кровати, и во сне она плачет, а я вытираю ее слёзы рукавами своей кофты. Мне снишься ты. Твой красный велосипед, валяющийся во дворе моего дома на помятой траве. Мне снятся твои волосы в моих пальцах, мне снятся твои пальцы, сжимающие мою шею. И я так сильно не хочу об этом думать, что боюсь засыпать дальше, поэтому оставшуюся ночь слежу за сном Микки и изредка поглядываю на стену, в которую недавно впитались твои любимые слова.
— О чём ты думаешь?
Ты задал мне этот вопрос из четырёх слов в первый раз, когда мы посмотрели друг другу в глаза. И с того момента я думала только о тебе.
