***
Найджел с трибун школьного стадиона прицеливается на поле. Я говорю ему поймать в кадр Алана, потому что если Алана не будет, не нужен мне этот выпускной альбом. — Он даже не выпускник, — Микки наматывала жевательную резинку на свой указательный палец. — Он даже не спортсмен! Алан был барабанщиком в школьном оркестре. Прямо сейчас они выстраивались в линии по краю футбольного поля на репетицию. На расстоянии играет песня Бейонсе — черлидерши репетируют в другом углу, звеня браслетами, отражая в серебристых помпонах тяжелое солнце. Солнце действительно было тяжелым седьмого сентября — оно ложилось на плечи и разрезало лучами кожу. — Ты тоже не спортсмен! — я отклонилась на горячую пластмассовую спинку сиденья. — Почему мы сидим здесь? Найджел отдаёт мне свою найковскую кепку, которую тоже украл на одном из рынков, и продолжает смотреть в объектив, как на охоте. — Ученический совет дал мне задание, — он щёлкает объективом. — Вас освободят с английского, если поможете мне. Микки даже не дёрнулась. Преподаватель английского, мистер Свен, так сильно ненавидел даже мысль о ней, что никогда не замечал ее в классе, а если она привлекала к себе внимание, то давал ей самое ужасно сложное задание из существующих. Микки и мистер Свен соревновались в том, кто кого больше раздражает, и она просто не могла упустить возможности посмеяться над его вечно мятыми рубашками и неуклюжими действиями. — Нет уж, — она прилепила жвачку на спинку сиденья впереди. — Я буду мозолить ему глаза, пока они у него не лопнут. Найджел усмехнулся и повернулся ко мне всем своим большим, нелепым телом. — Белочка, помоги, — он поджал губы, и они, на фоне загоревшего лица, стали бледными. — Нужно взять интервью у троих лучших учеников. Я дам тебе бумажку с вопросами. Список людей должен быть в отделе кадров. Волнистые темные волосы Найджела блестели на солнце. Ладонью я поправила несколько его непослушных локонов и, конечно, кивнула. Найджел заулыбался и повернулся обратно к полю. — Вы оставите меня со Свеном наедине? — Микки вылезла вперёд, чтобы посмотреть на меня. — Надеюсь, ты его не убьешь, — шепнул Найджел себе под нос. — Кто к нам бежит! — Дастин! — мы замахали нашему однокласснику, поднимающемуся бегом по трибуне. — Прогуливаете? — он ставил через каждые десять ступенек пластмассовые конусы, через которые будут прыгать наши спортсмены. — Нет, Берковец, пришли смотреть на твою задницу, — Микки поцеловала его в щеку, когда он поднялся на наш уровень. — Скажи-ка, зачем легкоатлетам черлидерши? Мы покосились в сторону девочек в коротеньких юбках, которые начинали вставать в пирамиду под громкие возгласы преподавательницы танцев, каблуки туфель которой протыкали искусственный газон. — Они хотят сделать из малышни футбольную команду, — Берковец почесал многодневную щетину. — Директор думает оставить нас без спонсирования. — Что, денег на новые шорты не выделяют больше? — Найджел смотрел на одноклассника через объектив. Раздался щелчок. — На новые футболки уж точно, — он почесал носком кроссовка свою лодыжку. — Ты в списке лучших учеников, Дастин, — говорит Найджел, делая ещё снимки. — Сэнди возьмёт у тебя интервью, поэтому не пропадай. — Большая честь, — Дастин сверкал ярче солнца. Я улыбнулась ему в ответ. — Тогда до встречи! Он подхватил свои конусы и помчался дальше, оставляя нас наедине с летающей в горячем воздухе пылью и отдаленной мелодией духового оркестра. Алану в красном пиджаке с золотыми оборками и белых выглаженных брюках должно было быть очень жарко. Время от времени он оборачивался к нам, троим, на эту синюю трибуну и махал барабанной палочкой. — Что будет, когда ты уедешь в колледж, а он останется тут? — мы спускались вниз, перешагивая через разноцветные конусы. — Самый красивый барабанщик школы останется здесь без присмотра. Я пыталась поймать взгляд Алана, но они так увлечённо спорили всем оркестром, что ему было явно не до меня, они даже расстегнули свои пиджаки и сняли кепки. — Он останется тут, — пожала я плечами. — А я еду в колледж. Микки пощелкала перед моим лицом пальцами. — Он сможет ко мне приезжать, — двери школы захлопываются за нашими спинами. Мы погружаемся в мир скрипучих кроссовок, хлопков дверцами и такого громкого шепота, что от него раскалывается голова. Найджел и Микки берут меня под руки, чтобы я не потерялась в волне учеников. Я знаю, Микки ждёт от меня вменяемого ответа, а у меня от ее вопросов живот скручивает, и вместо ног — макаронины, и я держусь за друзей, иначе утону в учениках, вываливающихся из кабинетов. — Я знаю, что он очень хороший парень, и что вы, возможно, любите друг друга этой чистой, — Микки махала рукой в воздухе. — Искренней любовью. — Возможно? — хмыкнул Найджел. — Микки, скажи прямо, — попросила ее я, когда мы остановились у шкафчиков. Я знала, о чём Микки пыталась сказать мне, знала, о чём они с Найджелом постоянно переживали — мои отношения с Аланом были слишком хрупкими и ненадежными, чтобы тащить их за собой так долго; они могли разбиться от одного лишнего движения. Но мы были вместе, пусть и не так часто, как хотелось быть, из-за его репетиций и моей подготовки к колледжу, пусть он ревновал меня к Найджелу и не поощрял мое общение с Микки, а я ненавидела его лучшую подругу, с которой они дружили ещё с первого класса начальной школы. Пусть остаётся так, как есть, думала я, и Алан был единственным человеком, детали которого я не хотела разбирать, потому что пусть все будет так, как есть. Микки это не нравилось. Она ковыряла ногтем наклейку на моем шкафчике. — У нас сейчас английский, — она прислонилась виском к стене. — И вы меня бросаете. — Никто тебя не бросает, — фыркает Найджел, копаясь в своём рюкзаке. — Вопросы. Он передаёт мне листок. — Попроси список у секретаря, потому что мне его так и не дали спустя три дня, — он не мог стоять на одном месте. — Они там все с ума сходят. И помчался по коридору по своим делам, сбиваясь со своего пути лениво проходящих ребят. Микки высунула язык изо рта и закатила глаза. — Что не так? — Все так, — натянула она улыбку. — Мы с тобой ещё поговорим. И Микки тоже меня оставила. Но ты был рядом. Ты, как назло, всегда случайно оказывался рядом. Смотрел в мою сторону с другого конца коридора, прислонившись плечом к стене шкафчиков. Между нами тянулись ленты подростков, волны голосов, между нами — слухи, шутки, проблемы и куча пустых разговоров, которые ни к чему не ведут. Между нами коридор не заканчивающейся жизни. И среди этого многообразия разноцветных глаз и волос, среди шуршащих курток и громко кричащих динамиков телефонов я вижу твоё лицо. Но это не то, о чём я думала. По крайней мере, о тебе мне было ещё рано думать. Ты был просто лицом, каких в этой школе тысячи, о котором забывают через пять секунд беглого взгляда. Ты был мимо проходящим человеком. Вот, о чём я думаю. В отделе кадров было хуже, чем в «Божественной комедии». Через Стикс несметного количества бумаг и документов переправляла меня заместитель президента ученического совета, с которой мы однажды ходили вместе на балетные танцы и ушли через неделю в один день. Эрин поставила меня у самого первого Лимба — у девушки, занимающейся бумажной работой, сидевшей в самом углу большого светлого кабинета, заставленного мебелью из темного дерева, заваленного документами, скрепками, карандашами и учениками, не понимающими, что они тут делают. Галдёж стоял похуже, чем в коридоре. — Мне нужен список лучших выпускников школы для интервью. Она даже не подняла на меня взгляд, а продолжала тыкать по клавиатуре с такой злостью, будто она хотела, чтобы кнопки отвалились. — Список выпускников, — прочистила я горло. Мне стало так неловко, что я начала озираться по сторонам, мало ли кто видит мои неудачи. — Мисс Ротенберг, — прочла я на маленькой золотистой табличке, сверкающей в разноцветных папках. — Мне поручили опросить лучших выпускников нашей школы ко вручению аттестатов. Она протерла глаза. — Я слышу. Я слышала. Мне стало ещё более неловко, как будто я разбудила ее в два часа ночи и спросила, почему она вздумала спать в такое время. — Мисс Ротенберг, к часу должны приехать новые компьютеры, здравствуйте, мисс Джексон, — Данте, а точнее наш усатый директор, мистер Бейл, пролетел мимо вихрем. — Знаете, — взглянула на меня замученная мисс Ротенберг. — Я просто ненавижу начало учебного года. Столько бумаг! — она стукнула ладонями по столу. — Столько детей! Новая спортивная команда! Орущие бегуны, требующие новые носки! Сделай это, сделай то. Список вот, — она встала и буквально прижала его к моему лицу. — Результат школьному президенту отнесёшь, нам здесь это не нужно. — Простите, — подавилась я, как будто это я была виновата в ее загруженности, и вылетела оттуда пулей. До меня только и доносились возмущённые вскрикивания ничего не успевающих секретарей. И твоё имя было первым в списке. И тогда я понятия не имела, кто ты и где тебя искать. Ты был призраком, бесшумно летающим по этим коридорам, проходящим сквозь известных мне учеников, разбивающим стены и стёкла. Ты был тем самым призраком, притаившимся в самом темном классе, выжидающим, наблюдающим, гипнотизирующим. Ты был таким тихим и незаметным, что я не знала, как к тебе обратиться. И я начала спрашивать всех, кто мог знать о лучшем выпускнике школы, в которой он никогда не учился. Вместо английского я искала тебя в списках учащихся. Я не нашла твоё имя. И тогда мой перевозчик Харон (=Эрин) помогла мне. Третий раз в своей жизни я увидела тебя во внутреннем дворике нашей школы. Тогда я ни о чем не думала. Я не знала тебя. Я встретилась с тобой случайно, как бывает в жизни, когда перестаёшь ждать знака свыше, а он внезапно оказывается перед тобой. И я поддаюсь. И я сажусь рядом с тобой на траву в тени от школьного корпуса, и между нами расстояние протянутой руки, и я совершенно ничего не чувствую. Это был первый и последний раз, когда рядом с тобой я совсем ничего не чувствовала. Ощущала только стеснение, потому что узнала тебя. Потому что ты был моей тенью, ты был моей неизвестностью. Ты был призраком, прилипшим к закоулкам моего мозга. — О чём ты думаешь? В тот момент я думала о твоих грязных, порванных кедах, которыми ты примял траву, о твоей темно-синей наглаженной футболке и протертых лямках рюкзака. Я пыталась оценить тебя, я пыталась понять, почему ты. Почему ты? — Тебя зовут Джастин? — Ты об этом думаешь? Ты не смотрел на меня. Ты разговаривал не со мной. — Я думаю о твоей обуви, — признаюсь я. И тебя это очень смешит. Ты закрываешь ладонью рот, пряча смех обратно. Не такой уж и тихий призрак. — Ты новенький? — я смотрю в свой список, когда ты перестаёшь смеяться. — Да, сегодня мой первый день. — Почему ты в моем списке лучших выпускников? Ты улыбаешься. Ты так улыбаешься, что я смотрю только на твой рот, не замечая морщинки в уголках глаз, как у тебя приподнимаются уши, как дергается нос. Я замечу это после. Я об этом буду думать. Ведь я постоянно буду о тебе думать. — Ну, возможно, я и правда лучший. — Нарцисс, — теперь я не смотрела на тебя. Теперь была моя очередь. — Я? — Почему ты в моем списке? — Откуда мне знать? Это ведь твой список. Мне нечего было сказать. Это ведь я к тебе пристала, прилипла, я первая преодолела расстояние между нами. — Я не знаю, что мне делать, — призналась я, и это было так по-детски наивно, что ты будешь мне об этом напоминать ещё очень долго. Я могла встать и уйти. Я могла списать все на очевидные ошибку отдела кадров, но мы продолжали смотреть вперёд, на корпус школьной столовой, слушать, как ещё зелёные листья деревьев шипят на ветер. Я мерила свой пульс. Ты играл со своими шнурками. — Как тебя зовут? — мои плечи вдруг дрогнули. — Мы сидим так минут пятнадцать. Ты, судя по всему, уходить не собираешься, тогда поговори со мной. Это не звучало грубо. Это звучало так, будто ты хотел показать, что тебе, в общем-то, на меня все равно. Птицы галдят на деревьях. Твои волосы дрожат от ветра. — Сэнди, — места, где я держу бумагу пальцами, стали мокрыми. — Но не в честь белки из Спанч Боба. — Ты только что похоронила себя этой шуткой, — хмыкнул ты. И я тоже улыбнулась. Тогда мне казалось, что у нас никогда не будет никакого продолжения. Ты не узнаешь о моих друзьях, о моей семье, мой любимый цвет и почему я ненавижу февраль. Мне казалось, что мы попрощаемся во внутреннем дворе школы и будем видеться в коридоре и делать вид, что никогда друг с другом не общались. Но ты считал по-другому. Как только ты узнал мое имя, ты поймал меня в ловушку. За этим вопросом посыпались предложения увидеться на следующей перемене в кафетерии, сесть вместе на химии, потому что, кроме меня, ты никого здесь не знаешь и, если честно, узнавать не хочешь. — Почему ты прогуливаешь английский? — Я пытаюсь освоиться. — Освоиться? Ты сидел здесь один. — Не так долго, — ты обхватил ноги руками и, наклонившись вперёд, спрятал подбородок и губы за руку. Я не видела твоей улыбки. — Откуда ты переехал? — Этот вопрос есть в твоём списке? — Что? — Этот вопрос… — Нет. Забудь про список, — я засунула его в свой рюкзак. — Тебя вообще в нем быть не должно. — Я издалека. С другого конца Америки. Ты не знаешь, наверное. Маленький город. И я не стала расспрашивать. Я не стала расспрашивать, потому что мне очень хотелось тебе верить. Хотелось верить твоим карим глазам, в которых шелестела осенняя листва, хотелось верить тому, как ты морщишь нос, когда улыбаешься. И даже если я тебя не знала, мне хотелось тебе верить. В основном, именно потому что я ничего не знала. Потому что ты был для меня только выпавшим снегом, запахом первой земляники, прозрачным человеком не из моей жизни. Я знала о тебе только твоё имя. Тогда мне было этого достаточно. Мне не нравится, как с нами обходится жизнь. Мне не нравится, что мы не руководим случайностями, которые просто происходят. Не нравится, что когда передо мной стоит выбор, мне не показываются его последствия. Сидя с тобой во дворе школы в один из дней раннего сентября, я не знала, как закончится этот день. Просыпаясь тем утром, я не знала, что мне предложит Найджел. Никто не знал, что твоё имя попадёт в список вместо имени Дастина Берковеца, человека, которого я знала с девятого класса, который однажды после проигрыша спора целый месяц подвозил меня до школы, так что мы успели обсудить всё на свете. И даже сейчас я не представляю, какой была бы моя жизнь, если бы в отделе кадров не совершили бы ошибку. Ты любил говорить, что мы бы все равно с тобой пересеклись, потому что нам было суждено, знак свыше, судьба, все давно всем известно. Не может антихрист верить в волю божью. Не может дьявол считать, что игра идёт не по его правилам, а по чьим-то чужим. И я ненавижу тебя. Я так сильно тебя ненавижу, что меня тошнит. Я так сильно тебя ненавижу, что никогда не смогу перестать об этом думать. Не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы я смогла простить себя за ту боль, которую причинила Алану, когда посчитала, что его любовь — ничто, по сравнению с любовью дьявола. И, может, сейчас я чувствую себя намного хуже, чем Алан, живущий своей обычной жизнью. У меня в руках дрожит телефон, где набран его номер, и это его номер, потому что я уже звонила, и он поднял трубку. На стене остались красные разводы. Микки снова открыла окно нараспашку, чтобы выпустить из нашей комнаты запах страха вперемешку с моим непереваренным завтраком. Она запретила мне писать ему сообщение, сказала позвонить, потому что иначе он может не ответить. И вот я считаю гудки, и в окно бросаются порывы ноябрьского, колюще-режущего ветра, так что по комнате вихрем танцуют листы тетрадок и ловец снов над кроватью Микки. Вот третий гудок. Вот четвёртый. Вот голос Алана. — Привет, Сэнди. Глупо было предполагать, что он не узнает мой номер, который однажды учил при мне наизусть. В уличном кафетерии за круглым столиком уже сидели мои друзья, открывали пакеты с соком, оборачивались на приветствия, давали кому-то пять и говорили с набитыми ртами. Мы, взяв подносы с едой, натравлялись к ним. Бетонное пространство, усыпанное столиками и старшеклассниками, прикрывалось листьями, не выдерживающими приближения той осени с дождями и грязью на ботинках. Несмотря на жару, от которой забивается пылью нос, небо немного затягивалось тучами, поднимался ветер. Найджел держал волосы Микки, пока она откусывала свою котлету. — Ну, как дела? — я стояла прямо над Аланом, и он сразу обернулся на мой голос. Над его губой красовались белые усы из майонеза. — Это Джастин, — ты улыбаешься и киваешь. — А это Микки, Найджел и Алан. Мы садимся. Никто не говорит ни слова. — Ну, конечно, зачем отвечать мне на вопрос, — в шутку обижаюсь я. Алан, уже вытерший усы салфеткой, демонстративно целует меня. Он многое так делал. Домашнее задание или хобби свои и нашу любовь. Но это, как будто, было совсем обычным делом, и я просто уставала на него злиться. — В отделе кадров перепутали списки, — отвечаю я на вопросительные взгляды. Ты со смешком открываешь пакетик сухофруктов. — Вместо Дастина Берковеца мне попался Джастин Бибер. Я чувствую, как твоя коленка касается моей под столом. Алан, кажется, тоже чувствует это на подсознательном уровне и хватает меня за ладонь, так что я не могу начать есть. — Ты новенький? — Найджел наконец-то подаёт признаки жизни. — Да, меня только сегодня зачислили. — Кто вообще переводится в выпускной год? — Алан подпирает подбородок ладонью. Иногда мне казалось, что он живет по какому-то уставу, которому его научили — все в нем искусственное, все в нем заранее подготовленное. Почему я с ним встречалась? Потому что с Аланом не возникало проблем. — Обстоятельства бывают разные, — Микки жуёт не только свой обед, но и свои слова. Я замечаю, как она смотрит на тебя — как ребёнок на игрушку, о которой мечтает. Вот тогда все и началось. Микки захотела тебя в свою коллекцию игрушек, именно поэтому ты и остался в нашей компании. — Он просто ангел с сахарными щечками, — сказала она мне после обеда, смотря в своё отражение в зеркале школьного туалета. — Это же надо случиться такому! Может, дашь мне список, и я пойду искать ещё красавчиков? Тогда впервые в жизни Микки показалась мне легкомысленной. У неё от тебя снесло голову. С того нашего разговора мы называли тебя «ангелом». Микки всегда шутила, что когда ты рядом, она чувствует себя как в раю. На первый взгляд в тебе не было ничего необычного, кроме одного: ты был до мерзости идеальным. В пьяном дыму сигарет через две недели после вашего знакомства Микки призналась, что хочет с тобой переспать. Я сделала вид, что удивилась. А ты каждое утро стоял со своим велосипедом под моим окном; в этом своей подруге я признаться не могла. Сентябрь был цвета твоего красного велосипеда и красящей пальцы ежевики. Я мало о тебе знала, но ты хотел знать обо мне все, что немного настораживало. Расспрашивал о моем детстве, о школе, о моей маме, пытался стать моим другом быстрее, чем это обычно происходит. И хотя Микки я считала своей лучшей подругой уже через три часа после знакомства с ней в начальной школе, то тебе я так поддаться не могла. Я ловила взгляды Алана, выжигающие на моей совести шрамы, каждый раз, когда ты приближался ко мне. А Найджел тебе сдался. Возможно, потому что у него не было друзей мужского пола (они ладили с Аланом только в моем присутствии), были только мы с Микки, две балаболки, не разбирающиеся в мотоциклах и высшей математике, хотя Микки и собралась поступать с ней в университет в следующем году. Возможно, потому что хотел устранить тебя как конкурента (он все же никому не хотел нас отдавать). Я никогда не спрашивала этого у Найджела, но откинула второй вариант после того, как вы стали проводить друг с другом каждый день сентября. Уже к середине первого месяца осени ты оставался у Найджела с ночевкой, а он постоянно катал тебя на своём мотоцикле. В какой-то момент мы с Микки начали шутить про вашу ориентацию. Конечно, только шутить. Несмотря на то, что вы сблизились, о нас с Микки вы никогда не забывали. По крайней мере, Найджел не забывал о Микки, а ты обо мне, несмотря на то, что Алан летал над тобой, как коршун. И в любой момент он мог превратиться в падальщика. Ты не боялся Алана и даже не смотрел на него свысока, ты даже не пытался соперничать с ним. Для тебя совсем его не существовало. Я все ждала момента, когда Алан предъявит мне из-за тебя хоть что-то, так, как однажды разозлился на Найджела, когда тот меня стал обнимать при встрече. Он кричал: «ты не понимаешь, чего он хочет от тебя». Я действительно не понимала; Найджел хотел только нашей дружбы из-за Микки, о которой тайно мечтал. И я была единственным способом подобраться к ней ближе. Алан ничего не говорил мне о твоём присутствии в моей жизни, а я была слишком глупа, чтобы понять, что тишина — верный признак отчаяния. — Я сдался, — говорит Алан. Я закрываю окно, чтобы ветер не уносил его слова из телефонного динамика. — Я сдался, потому что не мог соперничать с ним. Я лежу на холодном постельном белье. Но мёрзну лишь от голоса Алана. Он никогда ни в чем не проигрывал, ведь у него всегда заранее был подготовлен план. — Может, если бы я взял себя в руки, ничего из этого не случилось бы. — Уже неважно. — Наверное, — он немного молчит. — Если он не сменил имя, я могу спросить у отца. Но это займёт не одну неделю. — Мне больше не к кому обратиться. Он ведь даже не угрожал мне, полиция не будет этим заниматься. — Знаю. Знаю, — молчание. — Знаю. Я скажу отцу. Алан не вешает трубку. Мы слушаем дыхание друг друга. — Прости. Говорим мы одновременно. И у меня гудки, гудки. У меня гудки. Тепло закончилось так резко, что уже первого октября я закутала лицо шарфом до глаз, а ты перестал заезжать ко мне с велосипедом. Мы шли до школы пешком, и ты рассказывал об осени в твоём родном городе. Когда я узнала правду, то сбилась со счету, сколько у тебя там родных городов. Сколько ты раз рождался и сколько умирал. Это то, о чём я постоянно думаю. Ты стал моим другом. Не сразу, но стал, поэтому мне хотелось тебе верить. Ты фальсифицировал мои мысли. Мне хотелось спасти тебя от мнимого одиночества нового города, которое, на самом деле, ты никогда и не испытывал. Чья в этом была вина, что я стала такой слепой? Я никогда не думала влюбляться в тебя, ведь ты был просто человеком со схожим музыкальным вкусом и взглядами на жизнь, как будто мы дружили с самого детства и никак не могли отлипнуть друг от друга. Смотрю, как твои бледные губы беззвучно двигаются в молитве, разносящейся голосом священника по всему храму. Ты стоишь впереди меня через несколько человек, которых я знаю. Ты складываешь ладони и прислоняешь кончики пальцев к губам, так свято и искренне молишься, что я на секунду тоже задумываюсь о своём присутствии здесь. Мама своими пальцами сцепляет мое платье на спине, чтобы оно не выглядело слишком широким, и громко поёт, кажется, громче всех, чтобы внушить свою фальшивую веру всем присутствующим. На ее зубах размазалась красная помада. Я не верю в бога так же, как и он не верит меня. Я в нем больше не нуждаюсь после ухода папы. — Кто это там? — шепчет Микки мне прямо в ухо, говоря о тебе. — Наш ангелочек. Мне хотелось сказать, что я первая зацепила его взглядом, но в этом, по правде, не было никакого смысла. — Ну просто золотце, — шипит она, и я чувствую запах фруктовой жвачки, которую она засунула за своё ухо. Мне хочется заставить ее прекратить, но Микки никогда не останавливается, поэтому я молчу, делаю вид, что молюсь и закрываю глаза. Я знаю наизусть все церковные акапелы, но не пою из-за уважения к религии этих людей. Я не могу притворяться. Я не моя мама. — Аминь, — дрожат стены. — Аминь. Я открываю глаза, а ты их закрываешь. — Аминь. — Знаете, это все-таки последний год, — мама жмет мое плечо костлявыми дрожащими пальцами. — Нужно немного постараться, чтобы выбиться в лидеры… — она всегда что-то сжимает, щупает, колит, когда с кем-то разговаривает. — Несмотря на то, что Сэнди у меня и так отличница… — жуткая социофобка. Мерзкая лицемерка. — Мы стремимся получить стипендию, — она тянется за сигаретой в кармашек змеиной сумки. Кожа сумки похожа на кожу змеи. Похожа на кожу моей матери. — Директор обещал написать нам рекомендацию. Она говорит «мы», она говорит «нам», будто это и её заслуга, будто ей тяжело признавать, что на мою жизнь она повлияла лишь раз — когда решила меня родить. — А вы совсем недавно переехали, правильно? — мама держит между пальцами тонкую незажженную сигарету. Ей нужно присутствие. Ей нужен отчёт. Перед нами стоит высокий мужчина с проглядывающей сединой на волосах и оглядывают маму с ног до головы. — Сыну потребовалась перемена обстановки. Он больше ничего нам не скажет. Я говорю «нам», потому что я начинаю участвовать в разговоре или, хотя бы, притворяться, что участвую, когда он упомянул о тебе. Об «ангелочке», о «золотце». Ты растворился в толпе сразу после службы. Микки говорит, что я слишком зациклена на деталях. Наверное поэтому я сейчас смотрю на идеально лежащие каштановые волосы твоего отца, на его белые зубы, словно он снял с них первую пленку, словно они только что у него вылезли. На его хлопковой рубашке под чёрным пальто ни одной складочки, ветер в волосах. Он больше ничего нам не скажет о своей семье, но спросит о маминой, в которую, по мнению мамы, вхожу и я. — Приятно было познакомиться, Сэнди, — он протягивает мне ладонь, а я пытаюсь вспомнить его имя, которое он произнес в начале разговора, когда мама буквально схватила его за ангельское крылышко, запачкав его своими старыми пальцами, с кончиков которых уже сыпется прах. — Взаимно, Робин, — мама улыбается и очень даже искренне. Я ищу тебя в толпе, чтобы спросить тебя о боге, о котором ты раньше мне никогда не говорил. Это была середина октября. Желто-красные листья прилипали к подошве ботинок. Когда я вернулась, ты оббивал порог моего дома, и тебе очень повезло, что мама решила зайти к своей подруге. Иначе она бы скинула на тебя все имеющиеся вопросы, и ты существовал бы с этой ношей ещё очень долго. Может, если бы я не скрывала тебя от неё, ее умение видеть людей помогло бы мне. Мама зацепилась бы за твои детали, она бы вытащила их из тебя. И если бы ты остался с пустотой внутри, принял бы ты меня? Я думаю о том, почему ты принял меня. — Не ожидала увидеть тебя в церкви. Ты растирал носком ботинка листья на подъездной дорожке. — Мой папа очень верующий, просит ходить с ним. — Я познакомилась с твоим папой, — наши взгляды столкнулись, и мои щёки запылали. — Кажется, моя мама в него влюбилась. — Не надо, — усмехается он. — Так не пойдёт. На самом деле, на тот момент у мамы был парень — мужчина средних лет из автомонтажа, таскающий в наш дом покрышки и инструменты. Когда я высказала предположение, что таким образом он к нам пытался переехать, мама подавилась своей варёной курицей. Мама любила свободу больше, чем мужчин. — И как твои отношения с богом? — Сложные. Мы друг друга не понимаем, — ты словно не знаешь, куда деться. — Я видел вас с Микки, но решил не подходить. Хотел поговорить с тобой наедине. Мне стало страшно. Но не ужас сжал мое тело, а неизвестность, волнение, собирающиеся внизу живота царапающим внутренности комком. Одновременно приятно, невероятно тяжело дышать. — Давай поедем куда-нибудь. Вдвоём. — Что, сейчас? Я не думала об Алане. Я не думала о Микки, о маме, о школе. Ты — это то, о чём я думала. И согласилась. Мы сидели на автобусной остановке, считали прохожих с красным элементом в одежде. Я выигрывала, у тебя плохое зрение. На коленях лежал новенький плеер, на который ты заработал, давая частные уроки истории ребятам из средней школы. Ты ведь был отличником в своём старом городе, название которого не говорил. Это было восемнадцатое октября. Я знала тебя сорок один день. И этого было достаточно, чтобы Алан начал ревновать. Этого было достаточно, чтобы из-за общения с тобой я разрушила наши с ним отношения. Но мы сидели на пустой остановке вдвоём, и по крыше время от времени ударялись капли дождя. И если бы мне так нужны были отношения с Аланом, стала бы я замирать от твоего голоса? — Ну и кто обо мне говорит? — О чём ты? — Найджел сказал, что обо мне по школе пустили слух. Неудивительно, думаю я. — Потому что о тебе никто не знает. Ты как мужская версия Джоконды. — У меня есть брови, Сэнди. Я смеюсь. — Но зато улыбка такая же загадочная. — Но не такая красивая, как у тебя. На тот момент я встречалась с Аланом полтора года, и мое сердце только-только перестало мучать меня своим неровным стуком, азбукой морзе оно выбивало имя моего возлюбленного, которого я обещала себе никогда не предавать. И вот снова то непонятное чувство, от которого мерзко и противно в первые секунды, дрожит внизу моего живота, будто боится. Мне тогда очень не хотелось влюбляться в тебя, несмотря на то, что твои приторные слова были совсем не признаком симпатии, совсем не выражением любви, мне хотелось оттолкнуть тебя, внушить тебе, что между нами ничего никогда. Но мы сидели на пустой автобусной остановке, и от навеса туч хотелось закопаться поглубже в себя. — Я никогда не жил в такой странной на погоду местности. — Вы часто переезжаете? Ты смотришь куда-то прямо себя, через эту двухполосную таящую дорогу, в высокие кусты красных ягод. Давным-давно мы с Микки только ими и питались три летних месяца напролёт, потом валялись с колющей болью в животах, притворялись, что нас ранили мечом в бою. Мы постоянно играли в женщин-воительниц. — Часто, — отвечаешь ты, и на одно слово тебе потребовалась минута. — Робин сказал, что это из-за тебя. Микки учила меня быть бестактной. Она всегда говорила, что если мне нужна информация, я должна спросить прямо. Другое дело — получу я ответ или нет. Ты улыбнулся. Ответ я получила. Но тогда меня это очень разозлило: почему это ты знаешь уже имя моей первой собаки, а я не знаю, что с тобой не так. — У тебя были друзья? У тебя вообще кто-то есть? «Кто-то есть». Даже я не знаю, что под этим подразумевала. Ты поджал свои крылышки. Я заставила тебя обороняться. — Если ты думаешь, что я не доверяю тебе, это не так, — ты стал серьёзным. Видеть тебя серьёзным было сродни второму происшествию Христа. — У меня есть друзья. Вы втроём. Та жизнь больше не моя. В тот день я получила хороший урок. Если хочешь обидеть кого-то, возомни себя самым важным человеком в его жизни. Молчание было созвучно с гулом самолета, давило, давило, ветер жег глаза, ты хрустел пальцами. Наш город был слишком маленьким, чтобы иметь хоть какие-то достопримечательности, кроме невероятно красивого заката (хотя как повезёт), порта и нашей школы, самого большого здания в городе, поэтому гулять особо было негде. Мы не скрывались, но и попадаться на глаза не хотели, поэтому доехали до твоего дома. Это был первый раз, когда я была у тебя. И далеко не последний. Наши тайные вылазки вскоре стали традицией, тем, в чем мы никому не признавались. Мне было страшно. Ты этим наслаждался. На клетчатом пледе, который ты постелил на карнизе своего окна, мы лежали с закрытыми глазами. Изо рта шёл пар, из которого получались новые тучи. Ты говорил о том, что бог — нечто, что спасает твоего отца, однажды потерявшего все в своей жизни. — Мама ушла от него, когда мне было пять, и я не помню ее, поэтому не могу судить. Мы никогда больше не общались. Своей откровенностью ты привязывал меня к себе. Я до сих пор не знаю, выдумывал ли ты эти истории. — Однажды я забрался так высоко на дерево, что боялся спуститься вниз — подъем был очень крутой, я боялся упасть. Мне было восемь. Была поздняя осень, когда трава уже покрывается инеем и становится тяжело дышать. Поняла? Когда пальцы перестают сгибаться, но ты ещё не надеваешь шапку, потому что носить шапку осенью — позор. Понимаешь, я так думал и все пацаны из моей школы тоже так думали. В общем, я остался на этом дереве, обхватил руками ствол и начал засыпать. Я бы свалился вниз или замёрз, но меня нашёл отец со своими друзьями. Они вызвали спасателей, меня сняли с дерева. Врачи говорили, что ещё немного — и я бы отморозил пальцы. Первое, что сказал папа, когда меня спустило, было: «Спасибо тебе, Господи, что не позволил ему умереть». А если бы Господь позволил мне умереть? Что тогда бы сказал отец? «Пошёл ты нахер, Господь, ты просто мудак». Сказал бы он так? Нет, он сказал бы: «Благослови Господь его душу». Ты был обиженным на жизнь ребёнком. И тогда мне казалось, что это не представляет никакой угрозы ни моей жизни, ни твоей. — Ты любишь Алана? Я открыла глаза. Ты смотрел прямо на меня. И твой взгляд, как лезвие ножа, приставленного к моему горлу. Казалось, что за неправильный ответ ты перережешь мне глотку. Ты ведь был способен на это. Микки часто задавала мне этот вопрос, потому что наши отношения с Аланом были штилем, они были безветренной погодой, тихим сном, тёплым пледом. Потому что Алан знал каждый мой шаг наперёд. Микки спрашивала, не скучно ли мне с ним, от чего зажигается наша любовь и почему я постоянно плачу во сне. Я не могла ответить ни на один из ее вопросов, потому что Алан в деталях — это чистый лист бумаги, это ровная поверхность, отшлифованная до скрипа. А я — железная проволока, пытающая эту поверхность поцарапать. Она покрыта лаком. Она не поддаётся. Микки спрашивала, люблю ли я его, потому что я мало о нем говорила, я мало проводила с ним времени, я мало думала о нем. — Почему ты встречаешься с ним? — Это тебя не касается. Над нашей головой смыкаются кроны деревьев. — Это касается меня косвенно. Я вижу, как ты к нему относишься. И ему от этого не больно. Твоя ладонь совсем рядом с моей, и я чувствую, как замерзают пальцы моих ног даже в шерстяных носках. Мои губы трескаются, и я кусаю их, чтобы почувствовать железный вкус крови. У меня от тебя поднимается температура. — Почему ты не бросишь его? Ты нож, и ты давишь на мое горло. Три вопроса, на которые я не найду ответа, даже если захочу. И я смотрю на тебя и на морщинки в уголках твоих глаз. И ты улыбаешься, потому что выигрываешь, потому что я не могу ответить тебе, ведь заранее знаю — ты уже давно воткнул острие ножа в мою шею и не вынимаешь, чтобы не текла кровь. Ещё рано. Мы смотрим друг на друга, и твои детали совершенно точно подойдут моим. Потому что в твоих глазах я вижу своё лицо, что странно. Ты что, подвинулся ближе? И ветер оставляет на наших щеках свои отпечатки. У нас красные носы и пальцы, и я уже чувствую твоё дыхание на своих губах. И ты задаёшь четвёртый вопрос: — Ты позволила бы мне любить тебя? Ты не даёшь мне ответить, потому что сам знаешь ответ, вместо этого ты меня целуешь. И выступает кровь. И я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя, потому что отдала бы всё, что у меня есть, лишь бы поцеловать тебя снова.—
7 октября 2019 г. в 20:33