привет. это не то, о чём ты думаешь.

***

       — Привет. Ты слышишь меня? Если слышишь, то не говори ничего, потому что я не хочу знать, о чем ты думаешь. Наверное, я напугал тебя. Должно быть, напугал. Так? Не отвечай. Мне вообще все равно, о чем ты думаешь. Я все пытался с тобой связаться, но ты исчезла со всех радаров планеты. И нет, не говори, что ты пряталась от меня, потому что я знаю…я знаю…я знаю, что ты пряталась от меня. И мне не следовало тебя находить. Но я люблю тебя. Ты слышишь? Блять. Слышишь? Я люблю тебя. Но это не то, о чем я думаю. Пока.       — Ну, и каково было слышать его голос? — мама стряхивает пепел в хрустальную пепельницу, но он везде: на столе, в воздухе, в ее волосах и голосе. — Что ты почувствовала?       — Страх.       Через панорамные окна кофейни проскальзывает ноябрьская стужа. Мама ставит свою маленькую чашечку с эспрессо рядом с моим надкусанным круассаном с сыром и глядит на меня так, словно только сейчас вспомнила о моем существовании.       — Это естественно.       Мне ли об этом не знать.       — Он становится решительнее, — говорю я. — Так говорит Микки, — добавляю.       У меня пальцы в крошках. Мне тяжело дышать, потому что мамин пепел застревает у меня в носу. Я вздрагиваю, когда проезжающая по лужам машина забрызгивает стекло кофейни. Как будто это меня окатили водой.       — Чего ты боишься?       — Он может убить меня.       — Может? — мама искренне удивляется, сжимая губами сигарету. — Это Микки так думает?       Я киваю. Я знаю, что ты не убьешь меня. По крайней мере, не физически.       — Привет. Помнишь наше последнее лето? Помнишь тот день, когда мы шли по этому полю за городом, и закат был такой розовый, почти фиолетовый, холодный. И ты сказала мне что-то. Что-то. Я не помню, что же именно это было. Ты помнишь?       Те две недели до Хеллоуина мы прятались у тебя на чердаке, на последнем ряду кинотеатра, в пустом женском туалете во время урока. Я перестала видеться с Микки, пропала с фотографий Найджела, Алан звонил мне каждые два часа и, конечно, подозревал, что я не занимаюсь историей и литературой, не помогаю маме по дому и не болею днями напролёт. Но ты был пеленой на моих глазах, так что мне стало все равно. И ты был булавками, скрепляющими мое сердце, так что оно больше не разрывалось на части от вины и стыда.       Утром 31 октября я спустилась к завтраку и увидела маму, сидящую на холодном лакированном паркете в осколках посуды. Лицо мамы было серое, как осеннее небо за окном, и руки ее немного дрожали, но она не плакала. Мама вообще редко плакала; ее не могло зацепить ничего настолько сильно, чтобы из неё начала выливаться ее душа вместо со слезами. Такое, конечно, случилось после смерти папы.       — Что это такое? — спросила я, стоя в дверном проеме.       Мама резко вытянула руку:       — Ты босиком.       — Мама, что случилось?       На кухонном столе валялись бычки и пепел, как будто бы кто-то перевернул пепельницу. Мама запахивает свой махровый халат и поднимается с колен, держась за столешницу. Рукой она пытается найти на ней пачку сигарет, но находит только бычки. В то утро она выглядела очень старой, словно из неё выкачали всю жизнь, все воспоминания, всю радость. Она взглянула на меня, убирая темные волосы с лица и выпрямилась, как бы намекая: «я в полном порядке». Но мама научила меня замечать детали, и она была не в порядке. Через открытую входную дверь в наш дом заползал детский смех, растворяющийся в розово-серых стенах и сигнализация чьей-то машины. И тишина. И тишина. И мама смотрит на меня и молчит, а в ее ногах, на которых виднеются голубые тонкие вены, лежат осколки какой-то посуды.       — Пока ты была в душе, мы успели снова поссориться.       — Почему ты вообще пускаешь его? — я не могу двинуться с места. Я начинаю дрожать от холода.       — Больше не буду, — она находит пачку сигарет в кармане халата, а в ней — зелёная зажигалка, и кухня покрывается дымом такого же цвета, как лицо мамы и осеннее небо за окном. — Его больше не будет в нашей жизни. Прости меня.       Мама наступает босыми пятками на стёкла, и ей все равно. Мама притягивает меня к себе, прислоняет к груди мою голову и крепко держит ее, будто я вырываюсь. Морщу нос от едкого запаха сигарет, от запаха сырости от не высохшего халата, от запаха маминых кислых, резких духов. Она не извинялась передо мной очень долго. Я не помню, когда это было в последний раз.       — Счастливого Хеллоуина! — кричит Микки в микрофон своего телефона. — Во сколько ты поедешь к ангелу?       — Не знаю, — я прижалась к стене в коридоре и смотрела за тем, как мама прибирает на кухне. — У меня тут…       — Серьезно? — она фыркает. — Не говори, что у тебя опять проблемы дома. Я не верю.       На этот раз это было правдой. Надо было мне одеться в костюм мальчика, кричащего «волк».       — Микки, правда, я…       — Ты избегаешь нас? Что произошло? Почему я перестала быть частью твоей жизни?       Мы, я, ты. Я так запуталась во всем, что происходило вокруг, что могла только бессвязно мычать в телефон. Мама сбрасывала бычки со стола в мусорное ведро, размазывая пепел по столешнице ладонью.       — Тебе больше не интересно, что происходит со мной. У тебя всегда случаются неотложные проблемы, ты постоянно убегаешь от меня. От Найджела. От Алана.       Ссора с Микки — это последнее, чего бы мне хотелось в этой жизни, но я была виновата. Я так была виновата перед ней, что ничего не могла сказать. И могла ли я винить в этом и тебя? Могла ли я сбросить на тебя всю свою вину, накопившуюся у меня где-то в центре груди? Ты бы разрешил мне? Тогда я ещё не могла ответить на эти вопросы. Но я уже знала, что я бы смогла потерять всех, кроме тебя. Может, ты наложил на меня порчу? Может, это и называется слепой любовью? Мерзкой любовью? Любовью для моральных уродов. Я была готова пожертвовать всем, что у меня есть, кроме тебя. Микки кричала в мой телефон. Мама курила, стоя у окна.       — Я приду.       Может, это и было главной ошибкой во всей этой истории. Может быть. Ты думаешь, я жалею? Нет.       У меня, все же, был костюм. Точнее, это был костюм моего отца, который мама бережно хранила все эти годы в чемодане под своей кроватью. Когда я спросила, можно ли мне немного укоротить штанины брюк, она взглянула на меня так, словно я влепила ей пощечину. Но она согласилась:       — Какой тогда смысл этого костюма, если его никто не будет носить?       И я укоротила штанины чёрных брюк. Такой же чёрный плотный пиджак висел на мне, как на пугале. И я смотрела на себя в зеркало и вспоминала папу, который в этом костюме провожал меня в школу в самый первый день учёбы. Мама хотела хоронить его в этом костюме, но потом решила, что не сможет смотреть на фотографии, где он счастливый держит меня за руку у порога школы. Хотя мама никогда и не смотрела папины фотографии.       Даже если я почти не общалась с Микки и Найджелом, тебе удавалось находить на них время, и они помогли украсить твой дом к празднику. Если бы твой отец увидел фальшивые паутины, свисающие с карнизов, тыквы, расставленные на крыльце, резиновых пауков и тараканов, прилепленных к окнам, его бы схватил инфаркт. Я немного опоздала, потому что добиралась сама, и музыка в твоём доме была такой громкой, что даже водитель такси похвалил за такой подход к празднику и сказал, что мёртвые точно нас услышат.       Я была в парадном костюме своего отца, и пиджак висел ниже моих бёдер, и мои руки тряслись, потому что несколько часов назад Микки отчитала меня за то, что я выбрала «тебя», а неё ее. И 31 октября я должна была расстаться с Аланом. Это было так глупо. Так глупо и мерзко, что меня начало тошнить уже на пороге твоего дома.       — Сэнди! — крикнул ты. — И даже не в костюме белки.       — Ха-ха, — мы обнялись, и от тебя пахло шоколадом, и я хотела тебя поцеловать, я хотела сказать, как мне плохо, но мы только обнимались.       Ладонями я смяла шуршащую ткань твоей куртки. Я отодвинулась, чтобы посмотреть на твой «некостюм».       — Спортивная куртка?       Красно-белая спортивная куртка с наклеенными буквами твоей фамилии на спине и номером 4.       — Ладно, это не выглядит, как костюм, но я все же немного сомневаюсь.       Ты усмехнулся. Наверное, эта твоя ложь была одной из самых глупых, самых идиотских, что ты мог придумать.       — Я же сказал, что надену то, чего бы не надел никогда в жизни. Сэнди, я не спортсмен.       Ты не был спортсменом в нашей школе. Но определенно был спортсменом в других. Тебе даже не нужно было наклеивать на спину буквы, за тебя это сделали в твоей старой команде. Но я не знала. Ну как я могла знать? Как я могла догадаться, что вся жизнь, о которой ты мне рассказывал — хорошо продуманная история? Ты мог сочинить ей любой конец, который бы захотел, но ты выбрал писать мне на стене общежития и звонить с разных номеров. Ты выбрал предать меня. Убить меня. Ты выбрал быть вырезкой из журнала, картинкой из книжки. Ты был всем, только не собой.       Я смотрела на твою улыбку и тоже улыбалась. Мы стояли в коридоре твоего дома, где я была уже сотню раз, где мы целовались, пели Тома Йорка и иногда после долгих прогулок сидели, прислонившись к стенам с белыми рельефными обоями. Ты тоже хотел меня поцеловать в тот момент, но, конечно, не мог. В доме шумели Зе Стоун Роузес, коллекционное издание, которым ты очень гордился, и голоса людей, пришедших на вечеринку по случаю Хеллоуина к человеку, лучше всего разбирающемуся в костюмах и масках. И на твоём лице не было ни тени сомнения, ни тени вины, жалости, стыда. Я так и не спросила у тебя, было ли тебе когда-нибудь больно и тяжело обманывать меня, выжигать на моем сердце раскалённой палкой слова о своей любви. Ты любил меня. Но какой любовью? Той фальшивой.       Жалкое подобие человека. Ты. существо без рта и глаз, цепляющее длинными руками меня за горло. Ты сжимаешь. Я отплёвываюсь. Ты глотаешь. Жалкое подобие любви. Истерзанной, в синяках, плачущей. Я пытаюсь вырваться от неё. Ты смеёшься.       Мимо нас ходят ведьмы и оборотни, Джокеры, Уильям Шекспир, пираты, феи, проститутки, крольчихи, Мари Кюри, Джордж Вашингтон, пицца, дьявол. И ты мог бы быть кем угодно, но ты выбрал быть собой. И ты мне об этом не сказал.       — Кто пришёл. — я увидела Микки в костюме ангела на лестнице.       Она спускалась ко мне с этим традиционным красным стаканчиком и нимбом над головой, держащимся на железке, торчащей из белой кофточки. Она поцеловала меня в щёку и протянула свой стаканчик.       — И в чем ты? — подруга оглядела меня с ног до головы. — Будто гробовщик.       Я пожала плечами и понюхала жидкость в стаканчике. Апельсиновый сок. И несмотря на то, что запаха водки я не почувствовала, она точно там была.       Микки держалась отрешенно, не задерживала на меня взгляд и словно искала кого-то в толпе. Наверное, мою совесть.       — Я же здесь, — сказала я.       Мы прижались к стене, потому что мешали проходить кому-то по лестнице. Несмотря на то, что людей было не так много, шум все равно стоял невероятный, и мне хотелось закрыть уши. В тишине между песнями я слышала щелчки фотоаппарата Найджела, но никак не могла разглядеть его сверху. В пестроте костюмов и резких телодвижениях я не могла найти даже тебя.       — Я не хочу ссориться, — произнесла Микки, все ещё «игнорируя» мое присутствие. Она ковыряла ногтем трещинку на стене. Здесь раньше висела чья-то фотография в рамке. — Я не хочу, но ты вынуждаешь меня. Ты вынуждаешь меня обижаться, додумывать, где ты и почему ты больше не хочешь быть моей подругой.       — Я хочу, — водка с соком в стаканчике дребезжала от музыки.       — Я не уверена в этом. Ни я, ни Найджел, ни ангел, ни даже Алан не знаем, что с тобой происходит.       Ты, конечно, знал. Но, конечно, всех обманывал.       — Микки, у моей мамы правда тяжелый период. Ее парень, уже бывший, постоянно орал на неё, постоянно…       — Тогда почему ты сейчас здесь, а не с ней?       — Ты ведь… — я забыла все слова. — Ты ведь сама умоляла меня!       Микки отвернулась, взгляд ее безразлично скользнул по толпе и снова вернулся ко мне: тяжелый, холодный. Мне очень захотелось обнять ее, но тут я заметила Алана, спускающегося со второго этажа. Между нами было расстояние в семь ступенек и месяц молчания.       — Девочки, — он обнял Микки за плечи и улыбнулся мне. Почти искренне. — Это костюм кого?       — Видимо, моих сожалений, — и я выпила Отвертку залпом.       Мама спрашивает, буду ли я доедать свой круассан, может, заказать ещё один, но ее слова звучат так далеко, что сначала мне кажется, это говорит ведущая по телевизору, висящему в другом конце кофейни.       — Может, я чего-то не понимаю, — говорит она здесь, и эти слова ударяют меня по голове. — Но мне кажется, что его возвращение вернуло тебя к жизни. Не обижайся. И не злись.       Я смотрю через залитое дождем стекло на размазанный красный огонёк светофора. Он тут же сменяется на зелёный, и чёрное огромное пятно, стоявшее прямо перед окнами кофейни, начало отдаляться. Все дальше и дальше. Пока снова не загорелся красный.       — Жизнь? И что это, по твоему мнению?       — Ты будешь доедать? — я киваю. — Сэнди, ты хороший человек. Ты очень хороший ребёнок, и я горжусь тобой.       Мама часто говорила мне такое в детстве, никогда — в юношестве, почти каждый день — последние три года.       — Но ты живешь только тогда, когда тебе плохо. После смерти отца ты стала отличницей. Когда ты встречалась с, — она не любит твоё имя. — Ты получила стипендию в колледже. Сейчас…       — Сейчас, мама, мне настолько плохо, что я не мылась неделю. И если бы не наша встреча, я бы так и не сделала этого, потому что не могла встать с кровати. Микки выгнала меня пинком из кампуса и посадила в автобус.       Ей стало стыдно, но не настолько, чтобы она отказывалась от своей мысли.       — Ты хотела убежать от боли и убегала в учебу, в книги, в друзей, в Алана. Что происходит сейчас? У тебя губы дрожат.       Я вся дрожала. Дрожала, потому что мой организм не мог найти внутри себя слёзы. Потому что они закончились. Мама взяла меня за руку.       — Он снова хочет подчинить тебя себе. Но мы поможем тебе. Как всегда помогали. Слышишь меня?       Я слышала ее.       — Сэнди, слышишь? — Микки щёлкает перед моим носом пальцами. — Найджел хочет нас сфотографировать.       Мы на этой лестнице. Я на ступеньку ниже Микки и Алана, а Найджел стоит в самом низу. И я оборачиваюсь и чувствую, как хочу сбежать из этого дома. И Найджел в костюме Гомера Симпсона делает фото.       Это последний снимок, на котором мы с Аланом рядом. Найджел отдаст его мне со словами «прекрасное недолговечно», а ты через некоторое время порвёшь его на маленькие куски и кинешь их в пепельницу моей мамы.       — Я понимаю, что сейчас не лучшее время, — Алан наклоняется ко мне. — Но нам надо поговорить.       Я подумала, что он тоже захочет сказать мне о расставании, и мне даже стало немного легче. Мы взялись за руки. Не знаю, видел ли ты это, и ушли на второй этаж. Алан не знал, в какую комнату зайти, а я знала, но мы закрылись в просторной ванной. Я села на опущенную крышку унитаза, а он — на бортик ванны, и его штанины немного приподнялись, обнажая такие же желтые, как и его брюки, носки. Он просто обожал фильм «Маска» и одевался так уже третий год подряд, только в этот раз его лицо было нормального, привычного цвета. У него было хорошее настроение, поэтому мысль о том, что это он хочет расстаться со мной быстро выскочила из моей головы.       — Ты напряжена.       Я сидела с выпрямленной спиной, сложив ладони на колени, так, будто была готова к тому, что меня начнут отчитывать за какую-нибудь пакость. Наверное, лицо мое тоже казалось каким-то кривым. Мы сидели друг напротив друга.       Господи, какой же я была фальшивой, ненастоящей, ужасно мерзкой в этой коже, в этом теле, с этими мыслями, как кислота разъедающими кору моей головы. Алан улыбался мне. В какой-то момент он потянулся за поцелуем. Я так ненавидела себя. Себя с этими заколочками, пиджачками, розовым цветком в волосах, с этой юностью, с этой глупой любовью. Какой же я была наивно глупой с этой ухмылочкой, пьяной походочкой. Я оттолкнула Алана. Бездарная, преданная в обоих значениях, в неизвестных направлениях. Я пыталась спасти себя, не утопать в жидком лицемерии, выступающим с потом на моем лбу. Через слезы лилась мнимая самоуверенность.       — Что с тобой? — Алан, выпучив глаза, разглядывал каждый сантиметр моего лица.       — Я просто больше не люблю тебя. И, честно, наверное, никогда не любила.       Мне так хотелось его задеть, и я даже не могу понять, почему. Из-за его безразличия? Из-за его безответственности? Из-за тысячи пропущенных, проигнорированных звонков и сообщений за всё время наших отношений? Тонкие губы Алана скривились от отвращения, но он даже не собирался уходить.       Сердце пыталось выломать мои рёбра и броситься к его сердцу. Эти полтора года разве заслужили разговор в туалете, где на стенах плитка с узорами дельфинов? Эти полтора года достойны того, чтобы я просто разорвала его на части?       — Нам было сложно, — и он начал обороняться. — Сложно, потому что ты перешла в выпускной класс, а я полностью погрузился в музыку, — он смотрел то на меня, то на свои ладони в мозолях от барабанных палочек. — Потому что твои друзья были не совсем моими друзьями, а Клариссу ты вообще никогда не признавала, но не говори, что ты никогда не любила меня. Не смей так говорить.       Ему не хотелось, чтобы я не оставляла ему ни единого шанса. Он нервно чесал ладони.       — Почему сейчас?       — Я не могла больше избегать тебя. Это неправильно.       — Неправильно, что ты всё, блять, портишь, — и вот он начал злиться.       И вдруг мне тоже сделалось злостно, вдруг мне тоже стало обидно, и я подскочила и встала над ним, как ругающаяся тень в этом огромном костюме, и выпалила:       — А ты заслужил эту любовь?       Не нужно было мне тогда на него кричать. Если бы я была умнее, то вышла бы из этой ванной и ушла бы домой. Если бы я была умнее, то не держала бы Алана рядом с собой так долго. Но злость вдруг задрожала на кончиках мои пальцев и в ногах, так что я стояла рядом с ним, будто меня били током, и пыталась рассмотреть в его глазах хоть каплю, хоть часть сожаления за свои слова. Я всегда хотела, чтобы людям было стыдно за свои поступки передо мной, но никогда не отдавала сама себе отчетов. И вот Алан, который был моим первым всем, который однажды показал, как приятно быть нужным кому-то человеком, сидел передо мной, скрючившись в знак вопроса и хлопал глазами, явно не ожидая, что я вскочу вихрем.       — Я никогда не была у тебя на первом месте! — я махала руками. — Всё музыка твоя, подружка Кларисса, консервативные родители. Я никогда не была человеком, которому ты позвонишь в первую очередь, если вдруг заскучаешь или чего-то испугаешься.       — У нас разные понятия о любви, — выдавил он из себя.       — Ну, ты меня об этом не предупреждал, — произнесла я немного спокойнее. — И какое же у тебя?       Дрожь с кончиков пальцев постепенно распространялась по всему телу. Я ждала, когда его ответ покалечит меня, когда он оставит на мне синяки. И вот. Вот.       — Если бы ты просила, я был бы рядом каждый раз. Если бы ты попросила меня о помощи, я бы помог. Но ты не нуждалась в этом. Ты никогда меня ни о чем не просила. Потому что это для тебя я не был первым человеком. Это ты меня таким сделала. Вторым, третьим, четвёртым.       — Какое у тебя понятие о любви? — я хотела услышать ответ, а внутри меня было целое землетрясение.       У меня дрожали даже губы. Он это заметил. Он схватил мои запястья.       — Ты сейчас из костюма вылетишь.       — Алан, — прошептала я, закрыв глаза.       — Не делать больно, Сэнди. Нет ничего проще в любви. Хотя, может, я мало что понимаю.       И он отпустил меня, не забрав дрожь с собой, а я сжалась в одном из углов. И я тряслась, обнимая рукава папиного пиджака, и в той украшенной к Хеллоуину ванной комнате в твоём доме я тряслась от страха, злости и обиды. И меня никто не искал и за мной никто не пришёл.       Не знаю, через сколько минут или часов я вышла из этой ванной, но людей в доме меньше не стало, разве что, на одного. Заметившая бледную меня Микки сказала, что Алан уехал и даже не попрощался. Она спросила, что произошло, но у меня не было сил отвечать ей, и я просто сказала, что ищу тебя. Ты наливал нашим одноклассникам пиво на кухне под песню Зе Кранберрис, которая про зомби, а в гостиной все скакали и кричали — пьяные и смешные.       — Я рассталась с Аланом, — сказала я тебе, но реакции твоей не увидела, потому что смотрела по сторонам в поисках водки или гильотины.       — Тебе плохо? — ты развернул меня к себе, схватив мои плечи. — Проводить тебя домой?       Я кивнула. И ты, даже не задумываясь на кого оставить свой дом, полный пьяных подростков, вывел меня из него и повёл по темным улицам. Мы поймали такси где-то на полпути, потому что я постоянно спотыкалась и ветер был настолько сильный, что нас обоих сдувало. Боже, как же я хотела, чтобы этот вечер поскорее кончился, а у тебя развязывались шнурки, и ладони у тебя были тёплые, мягкие. Ты клал их мне на щёки, ты убаюкивал меня своим шепотом в салоне такси. Боже, как же я ненавидела себя. Только себя. Одну лишь себя.       Казалось, что мы едем до моего дома бесконечность. Перед моими глазами размазывались оранжевые фонари и твоё лицо крупным планом, быстро шевелящиеся губы. Я не могла различить слов. Ты расплатился с таксистом. Я вывалилась из машины в твои объятия. И сразу же протрезвела и от чувств, и от идиотской водки с апельсиновым соком, потому что во всем доме горел свет, даже в моей комнате. На лужайке валялся разбитый телевизор и шкаф без ящиков, которые тоже валялись неподалёку с разбросанной вокруг одеждой, обувью и тряпками. Я испугалась. Я схватилась за твою спортивную куртку и оттолкнула тебя, но ты не оттолкнулся. Словно прилип к моей ладони своей курткой, побежал за мной в открытый настежь дом. Мне вдруг стало казаться, что исчезли даже стены.       — Ты уже разрушил всё, что мог! — кричала мама, и ее слова ударили меня по лицу, потому что именно в этот момент я забежала внутрь.       Ты забежал со мной. Ты прижал меня к стене и понёсся дальше. Туда, откуда доносился голос маминого парня и мамы. Я задержала дыхание.       — Ты кто такой? — кричал Кестер не своим голосом.       Мне показалось, что он обращается ко мне, от этого заболело внутри живота. Страх бежал по телу мурашками, окатывал ознобом. Я слышала удары, глухие стоны, такой тяжелый звук, словно мне закрыли уши. Я не поняла, как оказалась в объятиях мамы.       — Это он, — прошептала я в ее от чего-то мокрые волосы. — Ангел.       — Видимо, хранитель.       Я не видела вашей драки. Я не видела, как ты вышвырнул его через вторую дверь. Я не видела на тебе крови, видела только мокрую куртку и футболку, только разводы на паркете, только твой испуганный взгляд и взлохмаченные волосы. У тебя была разбита губа, и ты поджимал ее, чтобы мы ничего не заметили.       Мама сделала нам чай. Мы затащили назад шкаф вместе с этими полками и одеждой.       — Он говорил, что это принадлежит ему, — объясняла мама, трясущимися руками поджигая сигарету. — Хотел забрать это с собой.       — Ты впустила его в дом?       — У него были ключи.       Мама разговаривала с тобой за закрытой дверью. Она ещё долго будет тебе благодарной. Она была первым человеком, узнавшим о наших отношениях. Мне жаль, что все случилось именно так.       После этого мы месяц спали с ней в одной кровати, даже когда сменили дверные замки.       Мама заказывает ещё одну чашку эспрессо и ещё один стакан негазированной воды.       — И все же, — произнесла она, когда официантка отошла от нашего столика. — Я боюсь за тебя. Может, лучше тебе съехать с кампуса?       — Он не знал, в каком колледже я учусь, и все равно меня нашёл.       — Я за пять секунд могу набрать твоё имя в поиске и найти адрес общежития, Сэнди, даже с таким распространённым именем, как у тебя.       — Что ты мне предлагаешь?       — Предлагаю вам с Микки снять квартиру на ближайшее время. Хотя бы до момента, как Алан не объявится с новостями.       Мама выпила кофе одним глотком. Я постучала ногтем по засохшему круассану. За окном закончился дождь. Ноябрь медленно отступал.       Мне очень не нравился тот человек, которым я являлась сейчас, но что самое страшное — я не знала, как вернуть себя обратно.       В моей жизни столько людей, растаскивающих меня на части, что я действительно не знаю, кто я и что происходит. Я постепенно начинаю наблюдать за всем со стороны, пока все вокруг рисуют сценарий для моей жизни, которую я уже никогда не смогу забрать себе.       Я помню человека, которым была, я скучаю по самой себе, но обстоятельства, события, расколовшие меня, не позволяют мне хоть на долю приблизиться к своему идеалу, которым я когда-то была, в которого когда-то влюблялись. Это не я. Это всего лишь отражение в заляпанном чьими-то пальцами стекле.       — Ты думаешь, что я отвратительный? Это то, о чем ты думаешь? Ты думала так, когда я избивал парня твоей матери? Когда он забрызгал ваш дорогущий паркет своей кровью? Я не отвратительный, Сэнди. Я устал от твоего страха. Впусти меня, Сэнди, пожалуйста. Дай мне шанс. И я докажу тебе, что ты думаешь не о том.