***
Когда я вспоминаю о тебе, у меня перехватывает дыхание в самом ужасном смысле. Мне становится так страшно и мерзко, что я не могу сделать вздоха. Как раньше задыхалась от твоих объятий. В один момент страха стало столько, что он начал обнимать меня вместо тебя. Твои ладони, бьющие меня по щекам, когда я впадаю при тебе в истерику. Ты ни разу не сказал, как тебе жаль. Я почему-то продолжала этого ждать. Но как ты мог? Как у тебя получалось так хорошо сживаться с ненавистью? Так хорошо, что она стала твоим лучшим другом. А как у тебя получалось так умело ее ото всех скрывать? Как у тебя получалось так жить? Я не смогла уснуть этой ночью, потому что ждала твоей тени у двери. Я ждала, что ты нависнешь надо мной и процедишь сквозь зубы: «Я, твоя самая жуткая мысль». Моя самая страшная фантазия. Моя мерзкая мечта. Моя гематома. Я лежала с открытыми глазами всю ночь, редко моргала, потому что боялась, что если хоть на секунду мои ресницы коснутся моего нижнего века — ты появишься здесь. В этой холодной комнате, насквозь пропитанной страхом. Мне казалось, что он осел пылью на полках шкафа, что он — потрескавшаяся краска на оконных рамах, что он — тихо сопящая Микки, он — налёт на моем языке и холод моих рук. Вокруг меня — стены сожалений. Мама закаляла меня страхом каждую минуту моего юношества. И этого все равно оказалось недостаточно. Сейчас я понимаю, чего добивалась мама, но этого оказалось недостаточно. Утром девятнадцатого октября я проснулась с по-настоящему реальным ощущением, стискивающим меня в тёплых объятиях — с любовью внутри себя. Я держала пальцы у губ, как будто хотела снять с них твой поцелуй. В комнате было темно — рассветало теперь поздно. С первого этажа доносились до меня громкие крики. Мама ругалась с автомонтажником. Мама вообще любила на кого-то покричать, потому что ей надо было выбрасывать куда-то свою энергетику. Она — атомная станция. После смерти папы у неё не складывались долгие отношения, и каждый мужчина, входивший в ее жизнь, уходил через некоторое время, громко хлопая дверью ее сердца. Мама не воспринимала никого всерьёз, в том числе, и себя. Я всегда боялась быть на неё похожей. Я думала об Алане, перед которым была виновата. Мы с тобой убили его и даже не задумались, прежде чем это сделать. Мама кричала все громче. Девятнадцатого октября Микки ждала меня у огромных ступенек, ведущих ко входу школы, под своим большим розовым зонтом-тростью вместе с Найджелом, решившим, что найковская кепка спасёт его от ливня. Но я искала тебя. Искала тебя между капель дождя, в отражении луж. Искала тебя, словно если прямо сейчас не увижу, то умру. Иногда мне казалось, что я действительно могу умереть от нехватки тебя. — Господи, ты вся светишься. Лампочку проглотила? — Лампочку физически невозможно проглотить, — зевает Найджел, обнимая меня. — Можем устроить соревнования, — Алан появляется сзади так резко, что я подскакиваю вместе со своим сердцем. Я приземляюсь на плитку. Мое сердце зацепляется за последнее ребро. — Как ваш поход в церковь? Дождь лупит по зонту Микки и по нашим макушкам, спрятанным под кепки и капюшоны. Алан обнимает меня за талию. Мы все ждём, пока ты появишься, потому что так мы договорились. Потому что ты стал одним из нашей компании. У меня на губах — след твоих. У меня внутри — выжженная дыра вместо совести. Я не могу смотреть в глаза Алану, и, более того, мне настолько противно от его прикосновений, что меня начинает тошнить. От его горящих ладоней на моем животе появляются волдыри. И каждый раз, когда его дыхание касается моей шеи, кожа начинает гнить. Я боюсь взглянуть в его глаза. — Видели там Джастина, — отвечает Микки, крутя зонтом. Брызги летят на нас, и мы даже не уворачиваемся, потому что и так промокли. — Оказывается, он тот ещё верующий. Сэнди отлично выглядела, кстати, в платье. Алан мычит мне на ухо. — Почему ты не носишь платья в школу? — Разве только в лужах в них плавать. — Ну, — я чувствую, как он прижимается своим тёплым телом, обнимает меня сильнее своими крепкими руками. И слёзы давят на мои глаза изнутри. Первым тебя замечает Найджел, и мы оборачиваемся на ваш с Эрин смех. Вы идёте под одним зонтом, чёрным, и мне кажется, что именно в этот момент выражение моего лица становится мерзким, противным, будто я съела что-то протухшее. И Микки это замечает, но ничего не говорит. — Ну что, сладкая парочка? — кричит Найджел. — Сколько можно вас ждать? Первый урок через десять минут. — Это из-за меня, — тяжело дышит подбежавшая Эрин. — Джастин живет в соседнем от меня доме. Я увидела, как он идёт под зонтом, и напросилась. Она по очереди целует нас в щеки, и мы поднимаемся по скользкой лестнице к школе, и зонт Микки пытается улететь вместе со срывающимися с деревьев листьями. Ты ни разу не взглянул на меня, и мы с Аланом держимся за руки, и я сжимаю челюсть, как учила меня мама. — Ладно, говори, — Микки упирается бедром о раковину. На ее указательном пальце пятно помады, которой она красит свои веки. — Рассказывай, почему ты выглядишь так, словно Эрин трактором тебя переехала. — Мама со своим мужиком целое утро ругалась, — я сижу на подоконнике, и холодное стекло окна давит на мою спину. — Не из-за Эрин. — Ты вспомнила, что они поругалась, только когда увидела Эрин Митчелл. Слушай, — она открывает другую помаду. — Что насчёт Хеллоуина? — А что? — Боже, я тебя ударю сейчас, — шипит Микки. Капли дождя пытаются разбить окно. — Нам нужна вечеринка. Хеллоуин через полторы недели. И костюмы нужны. Можно ведь спросить у ангела. — Отец ангела настолько верующий, что выселит его, если узнает, что в доме праздновали Хеллоуин. Думаешь, он станет так рисковать? Ты стал. Мы с Микки начали отсчёт до Хеллоуина. Полторы недели, которые привязали меня к тебе ещё больше: в какой-то момент я поняла, что не могу без тебя дышать. И ты приезжал ко мне домой. Девятнадцатого октября, после того, как ты дал согласие Микки и она счастливая убежала на свой урок, ты схватил меня за руку. Помню, как слышала только своё сердце, а ты открывал рот, как рыба. И все вокруг стало таким размытым, что у меня заболели глаза. — Давай поедем куда-нибудь после уроков? Я обомлела. — Например, на поиски нашей совести? Мы стояли у твоего шкафчика, и ты постукивал по железке длинными пальцами, как будто выстукивал мой пульс. — Ты ему сказала? А что я могла ему сказать? Что я вообще смела ему сказать? — Хочешь, я скажу? Ты казался мне рыцарем, спасителем, вытаскивающим меня из этой высокой, неприступной башни, окружённой ядовитым плющом и рвом с серной кислотой. И я сама себя туда заточила, потому что не хотела, чтобы кто-то делал мне больно. Смерть папы заставила меня бояться того, что все мои близкие люди тоже совсем скоро умрут. Может, поэтому я держала Алана на расстоянии. Мне просто не хотелось, чтобы он умирал. И вот. Вот. Я его убивала сама. — Чего ты от меня хочешь? — я оборачивалась и говорила все тише. Мне вообще казалось, что этот разговор слышит вся школа, словно на мой свитер прикреплён микрофон. Если бы весь мир слышал этот разговор? Если бы за мной наблюдали семь миллиардов человек, если бы я была Труманом Бёрбэнком, стала бы я поддаваться тебе? Если бы кто-то в этом мире знал, что происходит в моей жизни, стала бы я поступать так, как поступала? Мне кажется, что сама мысль о тайне, о секрете, который хранили только мы оба, воодушевлял меня, доставал из меня все самое ужасное, что во мне есть. Мне не было стыдно, потому что никто о нас с тобой не знал, и мы могли делать, что угодно. Ты достаёшь меня из моей крепости, выпив серную кислоту, обмотавшись плющом, как плащом. И я думала, что ты спасаешь меня. И я была не права. О наших отношениях никто не знал, по крайней мере, делали вид, что не знали. До расставания с Аланом оставалось полторы недели. Я оттягивала этот момент до Хеллоуина и не потому, что хотела испортить ему праздник, а потому, что в этот день мы могли играть чужие роли в странных костюмах. И я не могла быть собой, но будучи кем-то другим я могла бы решить свою жизнь. Это было бы не так страшно. Поэтому эти полторы недели, когда я все же старалась избегать Алана, ты стал человеком, который распахнул дверь моего сердца. И я не ждала, когда ты ее захлопнешь. Я просто наслаждалась любовью, которую от тебя получала. Которую мне никто и никогда до этого не дарил.***
— В начале сотворил Бог небо и землю, — мистер Свен листал слайды на своём новеньком ноутбуке, и Микки уже успела «случайно» накрошить в клавиатуру остатки шоколадного кекса. — Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух Божий над водою. И сказал Бог…мистер Бибер. — Да будет свет, — тебе было настолько скучно, что ты уже десять минут водил пальцем по моей спине, пока я покрывалась краской, пока мое дыхание то останавливалось, то становилось слишком громким. Хорошо, что в классе было темно. Наверное, я бы могла освещать доску вместо прожектора. — И был вечер, и было утро: день один. Это то, о чём я думаю. — Что было на второй день? Мистер Свен окидывает взглядом класс. — На второй день создал твердь посреди воды, отделил воду над твердью от воды под твердью, и назвал твердь небом, — ты, ангел, сидишь прямо сзади меня. Микки постоянно на тебя оборачивается, наматывая на указательный палец жвачку. — И был вечер, и было утро: день второй. Мы все ждали, пока ты продолжишь. Сам учитель ждал, пока ты расскажешь, что Бог создал на следующий день, но ты молчал. Алан, сидящий впереди меня, обернулся: — Ты же знаешь, Сэнди. Я знала. Правда, знала, просто когда ты говорил об этом, мне казалось, что я не одна такая существую. Мало людей может пересказать Ветхий Завет. Нас с тобой родители учили понимать каждую его строчку. Мой папа любил Бога и всегда с ним разговаривал, как с хорошим другом. Он не боялся его, только безмерно уважал. Но я никогда не могла понять, как можно уважать существо, которого ты никогда не видел и не слышал. Однажды я сказала об этом папе, и он велел мне одеться потеплее, завёл машину и отвёз к реке, куда нам, маленьким детям, запрещено было ходить одним, потому что камни — скользкие, а река — горная и бурная. Мы спустились прямо к воде по мокрой, промёрзлой чёрной почве, и мои розовые сапоги стали коричневыми, и я чувствовала, как хлюпает в них вода. Папа крепко держал меня за руку, пока ветер хотел унести меня с собой. Я глотала слёзы, потому что ветер бил меня по лицу, и сопли, а папа не отпускал мою ладонь. — И сказал Бог: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша, — громко произнёс папа, пытаясь перекричать пену, выливающуюся из берегов. — И стало так. И мы стояли на краю света: из-за тумана не было видно второго берега широкой, кормящей весь наш маленькой город, реки. И хотя я знала, чтó там, на том берегу, в тот момент я отказывалась в это верить. Я убедила себя, вглядываясь в плотный серый туман, что там — конец. И там смерть. И стало так. — И назвал Бог сушу землёю, а собрание вод назвал морями, — продолжал папа, пока под нашими ногами дрожали камни. — И увидел Бог, что это хорошо. Голос папы становился громче шума воды, сметающей все на своём пути, как будто она была зла на этот мир. На наших глазах несколько веток единственного ближайшего к реке дерева сломал ветер и бросил в воду, чтобы она перемолола их, чтобы она затянула их к себе. И мы с папой были мокрые от капель, летящих на нас, и мой розовый дождевик стал почти серым. — И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, по роду и подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле, — и листья слетали с мокрых, слабых веток, как срываются пластыри с кожи, как больно было этому дереву, мне казалось, как плохо. — И стало так. Серое небо спускалось все ниже, готовое раздавить нас, а папа улыбался, и по лицу его текли слёзы, как маленькие реки, как продолжение той, что извивалась перед нашими глазами, как ядовитая змея, решающая напасть в самый неожиданный момент. — И увидел Бог, что это хорошо, — и папа встал рядом со мной на колени и крепко прижал меня к себе, чтобы я не свалилась без сил. Мы стояли практически в эпицентре торнадо; все вокруг нас летало, кружилось, все вокруг сверкало, и я тоже и папа, и мы были одни в этом жутком, смертельном действии, когда природа словно злится на саму себя. Тем вечером почти весь наш город залило рекордным количеством осадков, и из дома нельзя было выходить ещё два дня без экстренной надобности. Но мы стояли с папой, окружённые силой и мощью чуда, называемого природой, и нам не было страшно. Но было холодно. И желтая пена реки смешивалась с ветками и листьями, способная поглотить все на своём пути, как огромный голодный дракон. Но папа крепко держал меня, он бы не дал меня в обиду, он бы не опустил меня в несущуюся смерть. Уши болели от шума, глаза закрывались, чтобы в них не попадали брызги. Но дышать было так легко и свободно, дышать было так вкусно, что хотелось ещё, что было недостаточно просто дышать носом, и я открывала рот. Я ловила ртом брызги вместе с хлопьями ледяного воздуха, от которого все внутри затвердевало, даже мое сердце. Оно становилось скользким камнем, покрытым мхом. — Ты видишь это? — прошептал мне папа, и от теплоты его голоса мое сердце стало моим настоящим. Я видела, как медленно подкрадывается туман, пытающийся успокоить эту озлобленную, яростно плачущую реку, как пытаются успокоить человеческое горе тёплыми объятиями, как мать накрывает своим телом малыша во время его громкого плача. Я видела, как изумрудного цвета мох обхватывал камни, на которых мы стояли, чтобы им было не так холодно. Видела, как капли речной воды замедлялись в воздухе, чтобы бить нас по лицу не так больно. — Ты слышишь? И в моих ушах кроме папиного нежного голоса кричала горная река, звала, ревела, словно ей больно спотыкаться об острые валуны, словно она боится навредить всему, что ее окружает, но вредит и вредит. Я слышала, с каким треском ломаются ветки дерева, как человеческие кости, с какой злобой дует ветер, пытающийся забрать меня от моего папы. Я видела и я слышала. — Это Бог. В каждой детали Бог. У него нет бороды, нет длинной рясы. У него нет золота, нет драгоценностей и строгого голоса. У него нет тела. У него есть эта река, этот ветер, эти камни, дерево и туман. У него есть ты, у него есть я. И вечер, и утро. И Бог видит, что это хорошо. — И был вечер, и было утро: день третий, — как только я произнесла эти слова, я выбежала из класса. Я не могла прекратить плакать; плач с острой поверхностью застрял в моем горле, царапал и драл, желая пробраться наружу, в пустоту школьного коридора с мигающей лампой прямо над моей головой. И ты выбежал через три минуты моей истерики с моим рюкзаком и дождевиком и ты накрыл меня своими руками, как туман накрывал реку, и целовал мои слёзы, и держал мои руки. Мы были «утешением» Эдварда Мунка. И ты шептал мне: — Давай уедем. Давай уедем. Давай уедем. И в тот момент, клянусь, я так любила тебя. В тот момент, я уверена, ты стал человеком, ради которого я была готова вытащить своё сердце из груди — серое, еле бьющиеся, и вручить тебе. Я была готова сделать это в ту секунду. Дождь закончился, когда мы вышли из школы, и ты держал меня за руку, и не было на свете ничего теплее твоей ладони. Мы лежали на твоём чердаке, и ты включил единственную лампу, что там была, желтого цвета — с огромного окна под потолком почти не лился свет по простой причине: ему неоткуда было взяться, потому что темные облака впитывали его в себя, как губка. Мы лежали на новеньком матрасе, который не подошёл под больную спину твоего отца, и разглядывали твои детские рисунки, которые ты приклеил к стенам. — Отец разрешил делать здесь все, что я захочу. В доме, где мы жили до этого, не было чердака, поэтому мне кажется это странным, — ты улыбаешься по-детски наивно. — Отец любит перевозить с собой хлам, а я люблю в нем копаться. — У вас с ним хорошие отношения? Ты не отвечаешь, но не потому что придумываешь, как бы помягче мне об этом сказать, а потому что не знаешь, что сказать, как будто я спросила тебя об отношениях не с твоим отцом, а с новым соседом. Среди тусклых коричневых полок, покрытых пылью, я вижу твою детскую фотографию в рамке с трещиной. На ней ты беззубо улыбаешься, обнимая плюшевого медведя. А рядом с ней стоит старая икона вся в царапинах, цвета темные, холодные. Я не сразу разбираю, кто на ней изображён. — Это моя мама рисовала, — говоришь ты, замечая мой взгляд. — Она не верила в Бога, но любила рисовать. На третьей фотографии вы с отцом стоите рядом на Таймс-Сквер, и я почти не вижу ваших лиц с такого расстояния, но вы стоите, обнявшись за плечи, и ты намного ниже его, так что это старая фотография. И, возможно, тогда вы ещё ладили. — Папа любил путешествовать. Наверное, это его спасло после ухода мамы. Ты врешь мне. Не знаю, какой это был раз, но явно не первый. Ты врал мне, прижимая меня к себе. Твой отец ненавидел путешествовать. И в этих коробках не хлам. В них были все твои вещи, потому что он знал, что вам снова придётся переезжать в скором времени. Ты врешь мне. А я целую тебя. И снова начинается дождь. — Не знаю, как так получилось, что в моем доме будет вечеринка, — ты потираешь глаза. — У Микки хорошо получается уговаривать, я, кажется, забыл все слова, кроме «да», когда она у меня спросила разрешение. — Что ты скажешь отцу? — Он работает в ночную смену по пятницам, так что ничего не узнает. — А как же украшения для дома? Горячий хлеб, который ты только что достал из духовки, таял во рту. — Лучшая маскировка — отсутствие маскировки. Ты обнимал меня на полу кухни, и по пальцам лился сок граната. — Я так понимаю, костюма у тебя тоже не будет? — Нет, — ты чешешь голову. — Я не люблю наряжаться. Ты просто уже носил один костюм. Ты просто уже жил чужой жизнью. Ты просто… — А ты? Я тогда поддержала тебя. Я не хотела от тебя чем-то отличаться. И это то, о чём я думала. Это то, о чём ты заставил меня думать. Зачем ты вернулся? Я в яме. Я в клетке из собственного тела. Я перестала посещать занятия, лекции, кафетерий, курсы итальянского. Зачем ты вернулся? Чтобы снова привязать меня к себе, чтобы снова стать моим мучителем, заклинателем мук, чтобы снова отобрать у меня мою жизнь. У тебя это получается. У тебя, блять, так хорошо это получается. У меня снова нет меня. У меня снова есть только ты. Это то, о чём я думаю. Полторы недели, остающиеся до Хеллоуина, мы скрывались в твоём доме, а когда приходил твой отец, мы сбегали через заднюю дверь, всегда оставляя ее открытой. Ты провожал меня до дома по темной осени и следил, чтобы я включала свет в своей комнате. Только тогда ты возвращался к себе. Я считала это выражением любви и заботы. Алан никогда такого для меня не делал. И в какой-то момент я перестала вас сравнивать, потому что Алан уходил из моей жизни, сам того не подозревая. В наших с ним отношениях почти ничего не поменялось: мы все также редко виделись, мало целовались и оставались наедине, шутили друг над другом грубо и противно, как если бы были просто парочкой друзей-идиотов, а не любовниками. Алан не замечал, что что-то не так, а если и замечал, то не показывал этого. Он же знал, что ты выбежал за мной девятнадцатого октября. И никто из моих друзей не спросил, что произошло. Все закрыли рты. Ты их заставил? Вскоре я перестала чувствовать себя мерзко и противно от того, что мы с тобой что-то скрываем. Стыд и отвращение стали наслаждением и удовольствием. Я так сильно любила тебя, что мне было все равно на людей, окружающих меня. Я закрывала глаза на то, как по вечерам мама ссорится со своим парнем, как Микки не может найти себе места, потому что я не делюсь с ней никакими новостями, как Найджел допрашивает меня об интервью, о котором я совсем забыла. Ты стал моим окружением. Мой взгляд фокусировался только на твоём лице. Это то, о чём я думаю. Микки вешает в нашей комнате новый плакат с Джоном Сноу. Моя голова и руки свисают с кровати, так что я скоро коснусь мягкого белого ковра, который подруга совсем недавно забрала из химчистки. — Не хочешь погулять сегодня? Съедим по круассану с шоколадом, — она выжидающе на меня смотрит. Прошло четыре дня с твоего появления. И мне не то, что стало лучше. Мне стало никак. — Сходи с Алишей, — бросаю я, сползая к полу. Глупо было обвинять Микки, потому что все эти дни она была со мной: покупала и готовила мне еду, укрывала ночью одеялом, включала мою любимую музыку и читала вслух лекции по нашим общим предметам. Но ты — это все, о чём я думала. — Моя мама должна приехать, — ответила я, смотря на голые лодыжки Микки. — Алан позвонил ей и все рассказал. — Вот ведь дурак, — Микки села рядом с моей головой, и я почувствовала этот сладковатый запах ее пота вперемешку с дешевым дезодорантом. Когда Микки нервничала, то всегда потела. — Хотя, может, оно и правильно… — Ты что-то хочешь мне сказать? Хочешь ведь. Микки мнёт края старой затасканной футболки. — Ты опять выглядишь, как ломовая лошадь. — Ну, спасибо, — улыбнулась я, хотя мне было совсем не весело. — Нет-нет! — она положила ладонь на мою макушку, казалось, что она держит мою голову специально, чтобы та не отвалилась. — Будто ты тащишь на себе весь груз этого мира, и мне больно на это смотреть. Ты уже была такой. А потом случилось страшное. Поэтому тебе не помешает поговорить с мамой. Мы с Микки касаемся висками. Мне хочется сказать, как сильно я люблю ее, но слова, как всегда, больно жгут грудную клетку, и я оставляю их у себя, чтобы хоть что-то чувствовать. Тебе не нравилась Микки, и ты никогда не говорил, почему, как будто у тебя не было внутри для неё места. Возможно, тебе она казалась слишком простой или, наоборот, слишком набитой неинтересными тебе вещами. Тебе не нравилось, как она на меня влияла, хотя, на самом деле, единственным влиявшим на меня человеком был ты. Лицемерным, невыносимо жестоким по отношению к людям, которые не желали тебе ничего плохого. — Ангел, улыбайся, — грузная фигура Найджела нависает над тобой, сидящим на бордюре парковки у старого универсама со светящимися неоновыми вывесками. Мы стали называть тебя ангелом, после того, как Микки случайно проболталась об этом прозвище. Тебя это смешило. Одна половина твоего лица светится жёлтым, другая — розовым, и ты улыбаешься так широко, что закрываешь глаза. Щелчок. Твоя улыбка застревает в фотоаппарате Найджела. — Вы уже выбрали костюм на Хеллоуин? — Микки размахивает в воздухе своим вишневым пивом. — Най, оденемся как те девочки из «Сияния»? — Разве не логичнее предложить одеться как девочка девочке? — он успевает сфотографировать, как Микки пьет. — Сэнди считает «Сияние» переоцененным, я даже боюсь ей это предлагать. — Я стою рядом с вами, — я помахала ладонью перед их лицами. Ты улыбался. Ты так искренне улыбался, что мы никогда не думали, что может скрываться за этой улыбкой, кроме преданности и доброты, которую ты всегда показывал, но придумывал, сочинял. — Я не очень люблю Хеллоуин, — ты пожимаешь плечами, когда ребята переводят на тебя взгляд. — Думаю, надену что-нибудь, что никогда не носил бы в обычной жизни и… — Я тоже, — добавила я, адресуя это Микки. Думаю, что этим резким вступлением хотела ей намекнуть, мне хотелось, чтобы она поняла. Микки протянула мне пустую бутылку пива. Это ничего не значило. Я просто стояла к мусорному баку ближе, чем она. Я ещё раз посмотрела на нее. Ну же, Микки, ты же понимаешь, что происходит. Она обнимала за шею Найджела и смотрела на неоновые вывески. — Сэнди, — сказала она так резко, что я подпрыгнула. — Пойдем купим чего-нибудь сладкого? Я никогда не говорила тебе о том нашем с ней разговоре. Мы проходили между полок с орешками и чипсами, и Микки мяла хрустящие разноцветные упаковки. Она шагала так медленно, словно хотела рассмотреть состав каждой гадости. В момент, когда она в очередной раз схватила сырные Читос, я не выдержала: — Ну, что не так? — Это ты мне скажи. И не сваливай в этот раз все на свою маму. Мы стоим в разных концах ряда. Микки немного опьянела от пива, но это не делает ее смелой, скорее наоборот — она все пятиться назад, как будто сожалеет о сказанном. — Алан говорит, что вы почти не видитесь. — А ты теперь с Аланом разговариваешь? — лучшая защита — нападение. Микки сжимает пачку, и внутри чипсы превращаются в кашу. — И ты с нами больше не гуляешь, — говорит она, опуская голову. Ещё чуть-чуть и та отвалится от тяжести печали. — Скажи честно. Ты влюблена в Ангела? — Нет. Я прокручивала подобный диалог у себя в голове каждый день, пока чистила зубы, одевалась, шла навстречу к улыбающейся Микки, переписывалась с ней, ужинала и засыпала. Я настолько «отточила» это «нет», оно приросло к моему языку, и я содрала его, как пластырь. — Когда ангел постоянно виделся с Найджелом, ты ничего не говорила. — Найджел — не моя лучшая подруга, которая когда-то рассказывала мне все о своей жизни, а теперь я даже не знаю, где она проводит выходные. Микки ревновала. Меня. Даже если говорила, что без ума от тебя, ангел. Меня она боялась потерять больше, чем тебя. В магазине шумит кондиционер и длинные белые лампы. Шумит сердце моей лучшей подруги. — Микки, мы просто дружим. Это не значит, что он заменил мне тебя. Ты заменил мне всю жизнь этой планеты. Как я могла ей в этом признаться? Я медленно подхожу к ней и обнимаю ее, а она размякает в моих объятиях, расслабляется, и вот ее голова с пушистыми от влажности волосами касается моего плеча. Над нами играют Крю Катс, и Микки шепчет: — Щи-бум-бум. И я не понимаю, как после всего этого я вообще могла ее оставить ради тебя. — Что тебе ещё говорил Алан? — Больше ничего. Он мне не доверяет. Потому что он никому не доверяет. Я обнимаю Микки сильнее, и вы с Найджелом приходите минут через пятнадцать. Вы нашли нас на полу в упаковках с лакрицей, и мы смеялись над этим, и Найджел сделал фото, а ты купил нам теплый чай. И ты был идеальным. Ты был идеальным, и твой план по уничтожению моей жизни — тоже.