босоногой по снегу

      Храм говорит — не скорбите по своим предкам.       А мне ссать на Храм с вершины Красной Горы — я режу мёрзлую землю тупой лопатой, чтобы маме с моим недельным братиком было где упокоиться, и, кажется, такой могиле предки никогда не были бы рады. Маленькое тельце, которое дни назад ещё кричало и жило, стало как камень — и это не для красного словца, как в книжках. Я уронила его, когда один аргонианин из порта подал мне его, только что поднятого из ледяной воды, и братик грохнулся об лёд ужасающе громко. Помнится, я ещё на миг испугалась, что малыш насмерть разобьётся.       А потом я вроде плакала, вроде смеялась до боли в горле и ещё подспудно радовалась, что он больше никогда не будет кричать. Кричат ведь когда больно.       Потом из-подо льда достали и маму. Я смотрела ей в широко распахнутые глаза и безнадёжно ждала, что она скажет, почему это случилось. Хотя тут и говорить нечего, мама, правда?       Малышу ведь больше не будет больно. Он умер вместе с мамой, а не под сапогами виндхельмских нордов. Я рада, что он не дожил до двенадцати, как я, его сестрёнка Рилмс. Или его сестрёнка Мерис, старший брат Ллотис и шлюха Серин, которую сестрой назвать противно.       (малыша впору было назвать Рорисом, но папочка, когда-то верный служитель Трибунала, тыкнул бы в «Жития Святых», где он и нашёл имена нам, старый безумец, и было бы смешно, если бы он попал пальцем в строки о Нереваре).       Храм говорит — не скорбите по вашим предкам. И может, они правы. Копаю дальше. Земля мёрзлая, лопата тяжёлая, а я — данмерский выплодок, который вот уже сутки не ел, а те сутки назад съел две картофелины. Я копаю, копаю, копаю, и уже верю в эти слова Храма, ведь если бы я села здесь скорбить и плакать, то замёрзла бы от холода, кусающего пятки сквозь протёртые сапоги.       Я копаю, копаю, копаю — чтобы самой выжить, ведь остановлюсь — и сгину сама. Что-то давит в груди и разрастается чёрным пятном — и это хуже, чем обливаться слезами. Кажется, сердце не бьётся даже.       Вот она какая, эта смерть, раз даже пока что живые цепенеют, когда она мимо проходит. Вот она какая — смерть. Приходит ночью. А утром от двух живых данмеров останется неглубокая могила, которую разроют псы; да несколько тряпок дома.       Копать уже невыносимо больно, но я — должна. Те ящерицы из порта вызывались помочь, но это — последнее мамино нравоучение, которое я хочу выслушать наедине. Осталось только понять, чему она хотела меня своей смертью научить.       Что всем данмерам Квартала Серых лучше вымереть на радость нордам? Ведь н’вахи теперь мы, верно, мама сама так сказала, когда пятилетняя я дёргала её за юбку и просила объяснить, что за слово папочка сказал. А может, она хотела мне сказать, чтобы я никогда не рожала детей, ведь теперь и навеки поколения и поколения данмеров будут прокляты?       Нет, ничему она не хотела меня научить. Она упилась в который (в последний) раз и сыграла мученицу. Если так, то я ссать буду на Храм с высоты Красной Горы, ведь для меня будет только Святая Нирмала Утопленница. Ведь те великие данмеры не скорбели по предкам — они на них молились.       Мама тяжело сваливается в яму и с ней рядом ложится её самый любимый сын — только ему же она подарила смерть вместо жизни в виндхельмских канавах.       И окровавленными от мозолей руками я закрываю им глаза.       Мама, почему ты всех остальных своих детей так не любила?