босоногой по снегу

      Старый замковый садовник говорит — когда-то в каждом богатом доме Морровинда цвёл золотой канет.       И было его, наверное, много на пустошах и у старых дорог, которых уже нет и на которых я никогда не побываю. И его срывали с веток красивые и гордые девочки из Редорана, а потом пришпиливали эти букетики себе к блузам.       Я тоже пришпилила себе эту веточку к драной меховой курточке, хоть я и никогда не буду, как те данмерки прошлых дней. Редоран служил семье — а я не умею любить никого, кроме мамы и сестрёнки, с которой мы делим одно лицо на двоих.       Или любить одно — а служить другое. Ведь зачем же я тогда сейчас протаптываю и так протёртые сапоги на тропах Солитьюда, стараясь выпросить или выдурить лишний септим у богатых и беспричинно-гордых (не как редоранские девочки точно) нордок? Они заносчивы и неосмотрительны. Не помнят лица. Притворись ты служанкой, новой посудомойкой на кухне — и они даже ничего не заподозрят. Я хотела шарить по их карманам — и у меня часто даже получалось.       Но потом я захотела залезть в кошелёк и к старому Джаю — редгарду-садовнику в Синем Дворце, а он поймал меня за руку. Протянул монетку и цветок. Заговорил со мной.       «ты можешь лучше. потом мы купим тебе ботинки полегче — и потише».       Когда-то он тоже не умел воровать и, к слову, сейчас тоже не научился — но он знает нужных людей в Рифтене, пусть и когда их придётся искать, я не узнаю как.       Но я не была так рада той монетке (дурочка, ведь счастье — сестре будет за что есть), как тому золотому цветку. Он с родины, которую я никогда не увижу.       Я смотрю на цветок золотого канета — и не могу понять, как что-то такое хрупкое могло цвести на землях, где воздух от бурь становился красным, а у людей вместо крови была лава Красной Горы.       Цветок висит, пришпиленный к рубашке с левой стороны, а кажется, будто к сердцу самому.       Этот цветок мне поможет. Он будет мне шептать, и предки помогут мне и моей сестрёнке не умереть с голоду.