Острыми осколками

Он гладит белую кожу, касается зелени на щеке. Водопад её волос рассыпается по травяному ковру. Васко накрывает собой обнаженное тело, чувствуя, как сливается не только с ней: лавой льется по венам, вторгается корнями вглубь, прорастает стеблями в жилах. Через их связь говорит сам остров — расцветая папоротниками вдоль рек, стекая древесной смолой и лопаясь спелостью ягод боярышника. Стучит и бьется где-то внутри, пока де Сарде с шумом выдыхает его имя, оставляя тепло на шее… Васко вскакивает будто укушенный и трет неясный след от губ. Дурманящий запах леса испаряется, а внезапная качка сбивает с ног, вынуждая цепляться за поручни. Без толку — что-то хрупкое летит на пол и разбивается вдребезги, отчетливо напоминая капитану, что некоторые из навыков моряка безвозвратно утеряны на земле. Изящное зеркало из Серены висело в капитанской каюте задолго до появления в ней самого Васко, а теперь будто издевается, осколками впиваясь в ногу. Паутина сна еще липнет к сознанию, хлещет ветками по глазам, дрожит звенящими листьями, отчего капитан злится и впотьмах снова ранит себя. Наконец, зажигая лампу, Васко хватает кусок разбитого стекла и тут же застывает, напряженно вглядываясь в незнакомое отражение. Змеями скользят по скулам татуировки, струятся еще не выцветшей краской его новые подвиги и звания, уже полгода напоминая, где его место. Теперь у него не один корабль, а целых десять, так откуда это зыбкое чувство под ногами — скрипучие доски, качающиеся палубы — будто бы он потерял опору? Он стал навтом, даже не научившись ходить, посвятил себя морю, и внезапно обнаружил, что шторма порядком утомляют, а однообразный горизонт с капитанского мостика кажется картиной безыдейного художника. Раньше он спал только чтобы восполнить силы, теперь готов не просыпаться вовсе, потому что лишь во снах может дышать лесом и обнимать её среди мха и клевера. Собрав осколки, Васко тянется к письменному столу: в глубине его недр единственное, что осталось от де Сарде — узкий футляр из темного дерева с пергаментом внутри. Прощальное письмо — как он всегда полагал, ни разу не вскрывая шкатулку, — только разбередит и без того не заживающие раны, вызовет новую бурю, захлестнет, перемалывая в щепки. Но когда замок щелкает, Васко обнаруживает под бумагой следы сажи. Значит, все же закончила. Пальцы не слушаются, трясутся, разворачивая тонкий пергамент, боясь смазать и без того податливый уголь с рисунка. Его долгожданный портрет, где глаза настоящие, живые, и едва ли их можно сравнить с теми, что смотрели из зеркала минуту назад. Татуировок нет, морские истории скрыты толстым слоем краски как у аборигенов на Тир-Фради; волосы не собраны в хвост, а заплетены по бокам. Вместо капитанского бушлата одежда из шкур. Будто она всегда знала, кем ему быть. Не навтом, не renaigse. Он задыхается — от боли, от воспоминаний, от незримой тоски, что душит и вгрызается, изводит ночами, оставляя россыпь призрачных касаний. Капитан еще помнит тонкие запястья на шее, обхватившие в последний раз, помнит взгляд, полный решимости убить чудовище. Не дикого зверя — собственного кузена. Не колеблясь, она вырвала с корнем все, что могло ей помешать, и Васко… просто позволил ей это. Не остановил. А когда спохватился, ручной nadaig Константина обвалил проход вглубь вулкана, и пробиться в пещеру они смогли к началу следующего дня. Они не нашли её тела — только труп искаженного наместника и окровавленную землю. Они не нашли её и спустя две недели, несмотря на совместные усилия всех фракций. И если она мертва, чьё сердце колотится под его ладонями во снах, чьи губы зовут, оставляя следы? Он осторожно сворачивает собственный портрет, бережно закрывает в шкатулке, а затем поднимается на палубу. Волны все еще швыряют из стороны в сторону, но ветер будто предчувствует, что нужно капитану. — Свистать всех наверх, меняем курс! — кричит он, хоть Кабрал и не обрадуется его решению. Ничего, что-нибудь она придумает, пять дней до Новой Серены не скажутся на сроках поставки, да и разросшийся порт с легкостью вместит его корабли. Главное, добраться. Васко вдыхает соленый воздух полной грудью, зная, что это его последние дни в море. Как часто осуждал он решение эмиссара рвать все нити, а теперь и сам должен перерубить канаты прошлого. Он больше не навт. Впустив в себя остров, он давно перестал им быть.