Острыми осколками

Де Сарде старается выбраться осторожно, лишний шум сейчас ни к чему. Погода этой ночью премерзкая — под стать ее настроению. Ледяной ветер пробирает до костей, бросая в лицо колючие брызги начавшегося дождя. Сапоги скользят по размытой земле, напоминая, насколько эмиссар ненавидит Новую Серену. Она невзлюбила ее с самого приезда, почти с первого шага. Грязная и вечно строящаяся, без нормальных мощенных улиц, пропахшая насквозь потом рабочих, сырой штукатуркой и дешевым алкоголем. И с каких бы ворот не зашел, до резиденции доберешься либо в пыли с головы до ног, либо в глине по колено. Бросая взгляд на зияющие проемы недостроенных домов, де Сарде думает, что даже обугленные руины выглядят привлекательнее. Миновав торговую улицу, она сворачивает влево и ловко перепрыгивает деревянный забор. Здесь уже начинается портовый район, а там и до пристани рукой подать. Но не успевает она немного отойти, как слышит за собой чавкающий звук: кто-то прыгнул вслед за ней. Рука реагирует моментально: привычно обхватывает рукоятку из слоновой кости и взводит курок. Кто бы ни был ее преследователь, щадить его она не намерена. — Не стоит совершать таких глупостей, миледи. В темноте кто-то зажигает фонарь, и вот уже она видит его лицо: отмеченное татуировками и откровенным недовольством. — Не стоит следить за кем-то, капитан Васко. Тогда риск столкнуться с дулом пистолета становится меньше, вы не находите? — Говоря о глупости, я имел ввиду вовсе не наставленное на меня оружие. До нее, наконец, доходит, и на его лице, как ей кажется, она читает исчерпывающее мнение о своих умственных способностях. В данную минуту она и сама начинает в них сомневаться. Ведь вместо Васко мог быть кто угодно: наемные головорезы, инквизиторы или приближенные свергнутого генерала. Простые разбойники, в конце концов. Он смотрит на нее в упор, и от этого становится больно. Де Сарде резко вспоминает, почему оказалась здесь, но оправдываться перед капитаном ей совершенно не хочется. Да и что она скажет ему? Что стены поместья давят настолько, что ей трудно даже дышать? Что весть о том, что вся ее жизнь была ложью, буквально раздавила ее? Что Константин болен и… До крови впиваясь ногтями в ладонь, она предпочитает задвинуть эти чувства глубоко внутрь. — Мне… — де Сарде приходится с силой выталкивать слова, — мне нужно побыть одной, капитан. Что-то меняется в его взгляде, секунду он размышляет, а затем неожиданно протягивает ей руку. — Портовые улицы — неподходящее для этого место. Особенно в такую погоду. Выходя из резиденции, де Сарде толком не представляла, что будет делать, ей просто хотелось быть подальше от всех. Теперь-то она понимает, насколько это было необдуманно и опасно. Поэтому она послушно позволяет взять себя под руку, позволяет куда-то вести. Она настолько устала, что не готова сопротивляться или спрашивать о чем-то, да и не видит в этом особой нужды. Вместе они проходят вдоль рынка, минуют несколько складов и оказываются почти возле городских ворот. Мост остается позади, а они сворачивают вправо. За столь короткое путешествие ветер усиливается до настоящей бури, а мелкий дождь превращается в ливень, просачиваясь за воротник и вымачивая насквозь одежду. — Пришли, — говорит Васко, заводя де Сарде под деревянный навес. Едва оглядевшись, она мысленно соглашается с выбором капитана. Окруженное со всех сторон скалами и высокой травой, это место выглядит уединенно. Здесь пахнет морем и влажными от воды камнями, и даже Новая Серена отсюда не кажется столь уродливой. Устало облокотившись на какие-то ящики, эмиссар пытается унять дрожь: не от холода — от нервного напряжения. Новости о ее прошлом, как удар под дых, выбивающий из легких весь воздух. Но разве могла она поделиться своей печалью с Константином, когда он и без того обессилен болезнью и мыслями о смерти? Склянка с черной кровью до сих пор стоит перед глазами, как и его изможденное лицо. — Хотите поговорить? Де Сарде готова скривиться от этого вопроса. Поговорить? Нет, она не хочет. Если бы она хотела говорить, то разве не нашла бы собеседника в резиденции? Вот только она не представляет, кто из спутников сможет разделить ее боль. Уж точно не Сиора и, тем более, не Альфра — слишком далеко их мировоззрение от ее собственного. Курт? После истории с тайным лагерем и генералом, у него хватает переживаний. Чтобы он не видел ее такой, она самолично отправила его к наместнику. Отец Петрус бы лучше всех подошел на эту роль, но меньше всего на свете ей сейчас хочется слушать религиозные наставления. Так почему она не подумала о капитане? Не потому ли, что между ними словно всегда присутствовала стена, старательно укрепленная с обеих сторон? — Я не могу сейчас говорить. Я должна…  «Быть сильной», — мысленно продолжает она, отворачиваясь от Васко, чтобы он не видел ее первые слезы, предательски обжигающие глаза. Де Сарде и впрямь так считает. Что она за дипломат, если не способна держать свои эмоции в себе? Кто будет после такого за ней следовать? Она просто не имеет права на подобные слабости ни перед капитаном, ни перед кем-либо еще. — Я не спрашивал о том, что и кому вы должны, — его голос становится мягче. — Я спросил, хотите ли вы поговорить. Он разворачивает ее к себе лицом: твердо, но не причиняя боли, держит за предплечье, не позволяя больше отвернуться. Лампа на поясе ярко освещает все вокруг, в том числе, и его глаза, в которые де Сарде боится взглянуть. И не потому, что там она может встретить презрение или разочарование. Даже наоборот, в глубине души она именно этого и желает. Тогда она сможет собрать остатки своей воли и снова быть непоколебимой. Но во взгляде Васко нет того, что она ищет. Там даже нет жалости или досады. Лишь желание понять, помочь. И это заставляет ее сдаться: губы вздрагивают, а едва сдерживаемые до того слезы оставляют мокрые дорожки на лице. Ей до сих пор тяжело понять, что больше заставляет сердце кровоточить: то, что Константин может скоро умереть, или что люди, которых она любила, вдруг оказались ей никем. Это слишком личная боль, слишком глубокая, она не предназначена для чьих-то ушей. Об этом не разговаривают так просто, но, кажется, капитан больше и не настаивает на беседе. Вместо этого он снимает перчатки и тушит фонарь, оставляя их в темноте. — Послушай, — его голос становится совсем тихим, но, несмотря на стучащий по навесу дождь и завывания ветра, она, словно завороженная, и впрямь слышит только его слова. — Как думаешь, что станет с канатами до упора натянутыми в шторм? Что будет с тонкими парусами, если не убрать их вовремя? Де Сарде настолько живо это представляет, что ей кажется, как внутри и впрямь что-то рвется, лопается, обвисая разодранными ошметками. — Нельзя оставлять боль слишком долго внутри, — шепчет Васко, стирая ее слезы широкой ладонью, — иначе она разрастется чернотой и сгниет. И вместо гибкого дерева, способного противостоять бурям, ты превратишься в трухлявое полено и сломаешься от первого ветерка. Во тьме она смотрит на него заплаканными глазами и словно впервые видит. Будто буря ворвалась к ней внутрь, смешивая чувства и привычные установки. Где тот Васко, который разговаривает с ней так официально, словно они на приеме Корнелии? Где капитан, который ни разу не коснулся ее без перчаток? Неужели это тот же самый человек, который сейчас ее утешает? Она все еще не может говорить, но боли слишком много, чтобы она могла в одиночку ее вынести. Остатки ее гордости летят к чертям, когда де Сарде утыкается в его грудь, пытаясь спрятать рыдания. Может быть завтра она будет жалеть, что не осталась в резиденции и не зарылась своими слезами в подушку. Или что не обратилась к отцу Петрусу. Может быть завтра она даже не сможет посмотреть капитану в глаза. Но сегодня она жалеет только об одном: что порой придуманные стены мешают видеть нечто важное совсем рядом.