Острыми осколками

Бугристая кора дерева впивается под лопатку, но Васко все равно продолжает сидеть в неудобной позе. Он так долго ждал этого момента, что готов терпеть часами. Эмиссар на расстоянии двух метров пишет его портрет, скрипит углем по бумаге. Только делает она это не ради него, а чтобы не думать о другом, занять руки и мысли хоть ненадолго. Спина ее напряжена, как перетянутая струна у лютни, а взгляд вместо сосредоточенного кажется отрешенным. Что-то изменилось. В ее запахе, в том, как она смотрела на него, в её жестах. Словно стало незнакомым, далеким. Разумеется, даже в самых смелых фантазиях Васко никогда не называл де Сарде «своей». Но он всегда чувствовал их невидимую связь, она смотрела на него, не встречаясь с ним взглядом, касалась, не дотрагиваясь, была рядом, находясь за десятки миль. Теперь все иначе. Словно он смотрит на носовую фигуру корабля: красивую, но лишенную жизни. — Что случилось? Уголь под ее рукой ломается, сажей пачкает пальцы. Де Сарде вздрагивает от неожиданного вопроса, как вздрагивают и листья на ближайших ветках, шелестят, о чем-то перешептываясь с ветром. Взвизгивает лисица, испуганно прячась в зарослях. С некоторых пор Васко особенно остро подмечает эти мелочи, способные рассказать ему куда больше, чем та, что сидит напротив. — Ничего. Просто… устала, наверное. Она умолкает, словно не зная, что добавить к сказанному, и капитан с досадой поджимает губы. Нет, она не врет, усталость уже давно стала постоянным спутником эмиссара, но ощущение, что его обманывают, оседает где-то внутри. Де Сарде берет другой кусочек угля и снова углубляется в процесс, делая вид, что ничего не происходит. Будто бы он слепец и не в состоянии узреть очевидное. О том, что Константин наконец вернулся во дворец, но теперь настолько не похож на себя, что его с трудом можно назвать человеком. И ладно бы дело было во внешности. Но в его движениях теперь проступают черты хищника, а в беспокойных бегающих глазах таится угроза. Васко знает, что и де Сарде чувствует это. Чувствует, но предпочитает отмалчиваться. О том, что Курт — самый близкий и верный друг эмиссара — больше не путешествует с ними. Догадаться о происходящем несложно, Васко уже давно заметил взгляды капитана стражи, но его удивляет, что де Сарде вместо обычного дипломатического подхода предпочитает избегать проблему. О том, что на города нападают звери, будто направленные чьей-то злой рукой. У де Сарде уже есть смутные догадки, горькие подозрения, отравляющее ее жизнь не хуже существования малихора. Есть они и у самого Васко, но эмиссар старательно увиливает от темы. Отводит взгляд, чуть прикусывая нижнюю губу и притворяется, что увлечена портретом. Злосчастный кусочек угля снова трескается пополам, и Васко не выдерживает: порывисто встает, направляясь к де Сарде. — Думаю, на сегодня достаточно, закончишь в другой раз. Он хочет притянуть ее к себе, успокоить как умеет, но де Сарде резко отстраняется. — Нет. Портрет нужно закончить сегодня, — не каприз измотанного человека и, уж тем более, не творческий порыв — нечто большее скрывается в этом твердом отказе. Эмиссар отворачивается, явно чтобы спрятать подступившие слезы. Васко даже не обязательно их видеть, голос её дрожит, а рукой она пытается смахнуть якобы выбившуюся прядь. Почему не завтра, спрашивать не приходится, резкий холод — снаружи и внутри — и есть ответ. Даже когда на Серену опускались осенние туманы, даже, когда Васко плавал по северным морям, где корка льда покрывала палубы, даже тогда не было настолько холодно. Ведь нет ничего холоднее страха. Сколько раз он представлял этот момент, когда придет «завтра» с привычными для всех ролями. Сколько вариантов придумал для того, чтобы это «завтра» не наступило, полагал, что сможет избежать судьбы Курта — полного отторжения. Все это сейчас рассыпается в щепки, разбитое штормовой волной. Никакие слова здесь уже не в силах помочь. И самое страшное, что в глубине души он всегда знал об этом. Для Де Сарде оттолкнуть кого-то значит не только спастись, но и спасти: от лишних слов, чувств, сожалений. Поэтому она так отчаянно рвет все связи — с корнем выдирает из самого сердца, чтобы не проросли снова; сама истекает кровью, но зато с верой в высшее благо для других. Почти как фанатики, пекущиеся об освобождении чужих душ. Не нужно ему такое спасение, в этот раз он готов сгореть. Или утонуть. Испуганные птицы с жалобным криком взлетают ввысь. Шелестят крыльями, роняя перья. — Пожалуй, вы правы. Портрет будет готов завтра, — Васко слышит, как она убирает принадлежности для рисования. Ему уже плевать и на портрет, и на ее обещание. Само «завтра» для Васко потеряло всякую значимость.