(Не) Праведник

Глава 11

Криденс сидит в глубине гостиной, сложившись будто позвоночник его переломан в нескольких местах. Он не плачет, а подвывает ветром на одной металлической ноте. Персиваль бросается к юноше, запоздало, и нескладно подумав, что, может, стоило принести что-то из выпечки для него. — Вам больно? Вы?.. — Думал вы не вернетесь я не должен был все это делать все это спрашивать простите проститепроститемистергрейвс. Безобразная истерика от того безобразнее, что теперь Персиваль видит Криденса глазами Геллерта. Таким (послушным мальчиком), каким его хотел сделать Геллерт. Таким жалким. Таким несчастным. Персиваль хочет обнять его, но это будет лишним. — Вы ничего дурного не сделали. Криденс съеживается сильнее, закрывая голову ладонями. Они крупные, совсем не детские, и Грейвс старается сосредоточиться на этом, отгоняя прочь ложь Гриндевальда. — Криденс? Обскур поднимает голову. Опухшие глаза щурятся из-под вьющейся мягко отросшей челки. Он выглядит изможденным. Персиваль садится рядом. Гостиная с этого ракурса выглядит необычайно большой, будто в детстве. Можно было бы построить форт из подушек и сделать вид, что мама скоро придет с работы и приготовит ужин. Только она не придет. — Криденс, зачем все это? Я ведь не он. Криденс молчит. Наверное, до сих пор никому в голову не приходило о чем-то спрашивать у него. — Мне давно этого хотелось. Наверное… наверное мне было все равно, что вы не тот мистер Грейвс. Мне очень жаль. Единственный человек в мире, который предпочел бы видеть другого на месте Персиваля. Горько, но справедливо. Персиваль касается губ пальцами: он не запомнил ощущений поцелуя, слишком уж был напуган, и теперь не может воскресить его. (А дыхание Геллерта было очень слабым, будто он задерживал его. Вкуса же у тех непоцелуев и вовсе не было.) — Да. Мне тоже очень жаль. Спокойной ночи, Криденс. Персиваль стремится вернуться к себе. Он поднимается, забывая отряхнуть брюки. Самая малость сна, и нужно снова работать. Если не ради себя, и не ради Криденса, которому все (он) безразлично, то ради Куинни и Якоба. Должен хоть кто-то быть счастлив. — Погодите. Пальцами по запястью — снова — как утопающий. — Модести, моей сестре Модести тоже снились кошмары. Она совсем не спала. Если вы позволите, я могу помочь. Должно быть что-то в лице Персиваля пугает юношу. Потупившись, он добавляет: — Обещаю, я вас не обижу больше. Персиваль хочет выспаться хоть где-нибудь больше всего на свете. Тепло-холодно. Ладонь движется по волосам с точностью маятника и морского прибоя. Голос Криденса, мурлыкающего какую-то мелодию, тоже похож на море. Есть что-то бесконечно безопасное в этих движениях и звуках, что-то, что Персиваль успел забыть за годы взрослой жизни. Он закрывает глаза и отдается ощущениям: пальцы (шершавые от работы), рукав рубашки (новой), колыбельная (без слов). Криденс баюкает его не так, как стал бы баюкать Геллерта, и это одно важнее всего, что случилось накануне. Персиваль проваливается в сон. Поутру тучи разбегаются по небу заблудшими овцами. Криденс дремлет, прислонившись к стене и не замечает, как Персиваль осторожно выбирается из-под его рук, изрезанных материнской лаской. «Какое странное утро» — Грейвсу никак не удается поймать, что изменилось. Он привык к постоянному абсурду присутствия Криденса, привык к постоянной усталости ночью и днем, привык к кошмарам. Которых не было. Простынь разложена на кровати так, как и положено в приличном доме. Персиваль проводит рукой — не влажная. От облегчения он готов рассмеяться. Но Криденс спит, и Персиваль тихо выходит из кухни, оставив юношу с его собственными снами. Судя по его дыханию — совершенно спокойными. Грейвс насвистывает, включая в душе воду. В голове ясно. Тело кажется послушным. Вода горячая. Мыло пахнет лавандой. Персиваль выдавливает из алюминиевого тюбика линию пасты и методично водит щеткой по зубам. Это неожиданно приятно. Столь же методично и даже расслабленно он движется по телу, снимая ночь лавандовой пеной, утреннюю эрекцию — несколькими быстрыми движениями. Редкий день, когда Персиваль не сидит в воде, то ли пытаясь содрать с себя кожу, то ли растаять. Хороший день. Когда Грейвс выбирается из ванной, чувствуя себя если не рожденным заново, то просто живым, Криденс уже не спит. — Доброе утро, — Грейвс улыбается. Голос Геллерта молчит, быть может потому, что ждет, когда Персиваль окончательно поверит в чудесное исцеление колыбельной. — Доброе утро. Вам лучше? Грейвсу определенно лучше. У него не дрожат руки, когда он наливает кофе. Криденс сидит, подобрав ноги, как ребенок. (мальчик будет очень) Взрослым кажется только выражение его лица — он кажется бесконечно усталым. — Вы снова идете на работу? — Разумеется. Четверг. В такое хорошее утро не стыдно и одеться соответственно. Впервые за долгие месяцы Персиваль застегивает все пуговицы на рубашке с первого раза и вспоминает даже про когда-то любимые украшения на воротник. Не про те, что в виде скорпионов. Те потерялись, когда Геллерта арестовывали или на одном из допросов, про другие — двумя половинками солнца. Криденс не спешит вылезать из старой пижамы. Персиваль не помнит, когда юноша переоделся, но узнает пижаму — серую в тонкую красную полосу, с пустотой на месте четвертой пуговицы. Персивалю жаль оставлять Криденса в окружении непринадлежащих ему вещей, но нужно идти. — Я буду поздно, — предупреждает Грейвс, — Как обычно. Нью-Йорк, ослепленный желтым солнцем, отраженным тысячу раз в чужих окнах, встречает Персиваля Грейвса. Криденс Бэрбоун, приоткрыв цветастую штору, следит за уходящей точкой его фигуры, наполовину воображенной.