**настоящее время**
О чём то дальнем неземном О чём то близком и родном Сгорая плачут свечи Казалось плакать им о чём Мы в общем праведно живем Но иногда при встрече Но иногда под вечер Становится чего-то жаль Мы вдруг садимся за рояль И зажигаем свечи А свечи плачут за людей То тише плачут то сильней*
Нортон лежал на полу, но не видел потолка, потому что не мог смотреть от боли. Дух даже не мог поднять руку и пощупать, откуда течет кровь, да это уже и не было важно — он и сам чувствовал, что его время истекает. Песок в часах, несколько раз перевернутых заново, когда он менял параллели, истекал. Где-то в высоком бездонном подвале затухала его свеча. Пока живешь — думаешь о жизни. О смерти можно подумать потом, а потом — понятие растяжимое. И он думал, что дух Осталы несмотря на свой возраст хорошо сражается, даже слишком. Если в остальном он от скуки позволял себя обыгрывать, то в прямом поединке никому не оставлял шанса. Но как же тешили себялюбие искры удивления в глазах бывшего учителя, в настоящем — главного врага, а в будущем — бестелесного духа, запертого в какой-то вещице — о чем там говорила матушка? Погребальная урна, шкатулка, масляная лампа? Но для Нортона уже неважно — он умирает. И, слава богу, ему позволили умереть в тишине. Животные ведь любят умирать в укромном уголке, мучительно, тихо и долго? Так чем человек не животное? И ты понимаешь, что все остальные проблемы — туфта, когда оказываешься перед лицом смерти. Его дочь станет Королевой, а Драгоций — Королем Времени. Так всегда, как говорилось в одной книге: один всю жизнь стремится к власти, все натягивает и натягивает костюм, а другой придет, никогда не помышлявши о великом, случайно примерит костюмчик, да и окажется, что тот впору. Когда-то мысли о великом спутали и его дороги, когда-то он не слушал никого и захотел поделить свою жизнь пополам, между двумя женщинами, но оказалось, что мир неделимый, а распилишь себя — что останется? В итоге он предал обеих женщин и потерял все. А цветок все жжет, жжет, пытается передать импульсами то, что не может сказать словами. Что?! Что?! — хочется закричать Нортону, — Что ты всю жизнь делаешь со мной?! Не можешь сказать нормально, кто это? Еще с самого детства этот синий, непонятного роду-племени цветок донимал его. Обжигал теплом, когда дух хватал фею за волосы, когда она оказывалась близко, как в физическом, так и в моральном смысле. И он пытался задавить этого непрошенного, ненужного, противоречивого духовной сущности гостя. Долго спорил со своими страхами и чувствами, но все это оказалось туфтой — по сравнению с тем, что она любила другого — его лучшего друга. Говорят, что в другой параллели все решаемо: нет человека — нет проблем. Только все это — бред. Нортон проверил на себе, цветок, словно почувствовав еще больше простора, развернулся и распустился свой бутон. Он надеялся, что тот свидетельствует о его чувствах к Нире. Может быть, он уже встречал ее где-то в прошлой жизни? Именно так ему показалось, когда женщина в первый раз подняла на него глаза, и те так знакомо и волшебно блеснули, вызывая чувство дежавю. И Нортон совершил непростительную ошибку — поддался сумасшествию и ушел посмотреть на ту, что оставил. Конечно, только посмотреть. Но почему он оказался таким дураком и поверил ей? Ведь он и сам знал что Лазарев женат и счастлив с другой, что он улыбается совсем не Лиссе, так почему бы ей было отвергать чувства духа? Ведь они — все-таки лучше, чем ничего. Он считал, что его любили — все бред, мираж. Он считал, что его предали — опять туфта. Считал что она фея — бред, считал, что полудух — бред. Вся жизнь наполнена обманом и ложью, как коробка с десятью двойными днами, где ложь оказывается правдой, а потом снова ложью, как слова-оборотки. Кажется, что ты уже достал рукой до стенки, все, конец, но ящик оказывается бездонным, стенка — тонкой пленкой, а там вообще Нарния. Как отличить бред от сна? На лоб духу ложится ладонь, прохладная как ветерок, легкая как сон, и нежно гладит, стирая испарину. Распутывая короткие волосы, дуя на дрожащие веки. — Я ничего не понимаю, — вырывается у духа. — Просто то, что произойдет, должно случиться, — детский голосок вызвал мурашки, реберные мышцы катастрофически сжали легкие, Нортон чуть не задохнулся и открыл глаза, жадно впитывая пространство, будто ими дышал. — Ты никогда от меня не отстанешь, да? — отчаянно выдохнул Огнев, и снова закрыл глаза, потому что ему показалось, будто рядом сидит та маленькая рыжая девочка из прошлого с солнечными волосами, а за ее спиной поблескивают стрекозиные крылья, — Ты же умерла. — Феи не умирают, разве ты забыл? — Ты — проклятье, а не фея, — прошептал дух, — Проклятье, которое, как прицепилось ко мне с детства, так и не отпускает. — Я отпустила тебя, — грустно улыбнулась девочка, приподняв щеки с веснушками, — Как ты быстро все забыл. Ты сказал мне уйти — и я ушла, как обещала. Прости меня, Нортон. Я очень перед тобой виновата. Надо было сразу тебя оставить… Дух закрыл глаза, его стальной иглой прошила боль. Это правда. — Не говори, я и так все знаю. — Ничего ты не знаешь, — ее невесомое платье зашуршало, накрывая подолом руку Нортона, но он все равно продолжил, стараясь не обращать внимания на эту близость, — Я… — Я знаю, что ты любишь Костю. Поверь, мне очень знакомо это чувство, когда внутри вечная пустота, потому что тебя не… — духу тяжело давались откровения, — Тебя же призвал сюда клинок? Без пользы, конечно, но раз уж ты здесь… Ты уже умерла, ты не вспомнишь, — рассуждал он сам с собой, — И я умираю. Так какая разница? Уже ничего неважно, теперь все можно. Фея охнула, когда Нортон приподнялся и сел, оперевшись спиной о стену — от боли зашумело в ушах, но он чувствовал, что его дух понемножку отделяется от тела, чтобы улететь в безвременье, и все тактильные ощущения притупляются. Но он чувствовал запах волос, пахнущих летом и озером Чернолюта, высоким тростником и холодными струями водопада. Искристым смехом, искренними улыбками и сказочным детством. Он вдохнул, и ему стало легче. Он снова удивлялся, как может быть у нее столько веснушек — везде: на лице, шее, голых плечах и даже ладонях, снова водил по ним пальцем, соединяя в созвездия, а она дергалась, потому что щекотно. — Я ведь так долго тебя избегал, я тебя боюсь. Твои глаза просто ужасны. Неужели ты знаешь все-все? Неужели ты всегда все-все знала? — Да, — согласилась Лисса, — И ты тоже представь, как это ужасно. — Почему ты так смотрела? Неужели ты знала? Знала, что у меня твой цветок? — он не заметил, как застыла девочка, которую он прижимал к себе и чьи запястья гладил, — А он такой синий, прямо как-то озеро, как васильки. «Не может быть! Не может быть!» — шептала Лисса, и поглаживания приобретали для нее совсем другой смысл. — Знала, что тебе… придется предать? — его взгляд становился все более понимающим, — Что это все случится? У тебя не было выбора. Фея ничего не могла ответить. Лучше бы она не знала то, что он открыл, было бы намного легче. — Да, но я… — Не надо, — прервал ее Нортон, целуя в тонкую шею, а Лисса замерла, а потом повернулась, и на ее лице растеклась восторженная улыбка: — Ты прав. Ты наконец-то понял! Лучше не надо. «Не надо знать тебе, что я люблю. Все равно ничего не вернуть». Нортон все меньше и меньше воспринимал реальность, его сознание улетало, его уносило сквозняком, нашедшим сюда вход. Но сейчас, пока он вдыхал запах волос феи, ему еще было не страшно. Его рука ослабела и упала на пол, и Нортон был готов закрыть глаза, когда рядом с дробящем барабанные перепонки треском в каменные плиты врезался очень знакомый нож. — Даже не думай, ты будешь жить долго, и постарайся, чтобы счастливо, — сказала девочка, отойдя от него, пока он прожигал ее злым взглядом. Нож, воткнутый как копье между плит, рассыпался на тысячу осколков, тысяча душ взлетело к потолку, и Лисса в том числе. Неотвратимо и безнадежно, уже во второй раз пожертвовав собой. А на лестнице уже слышались шаги его друга и дочери.***
Все на Эфларе и Остале от крысоугля до треугла спали сладким сном и не знали о том, что эта ночь станет знаменательной новогодней. Сегодня начиналось новое тысячелетие, эпоха нового Времени. Диара, новая Королева фей, стояла на главной поляне и считала звезды. Они отражались на земле в виде крохотных жемчужин, усеявших всю землю. Порой, словно далекие метеориты, застрявшие жемчужины скатывались с листьев деревьев и исчезали в ночной траве. Даже светляки, что обыкновенно появлялись в этот час, будто вымерли. Эту параллель, чтобы ничего не почувствовала перед смертью, будто зачасовали… Диаре весь этот год без Лиссы было ужасно плохо. За многие годы они стали единым механизмом, а организм эволюционирует веками. Кого бы найти, чтоб починить сломанные часы? Остаться одной среди зависти и придворных интриг, будучи слишком импульсивной и совершенно не подходящей на роль Королевы (как она считала) — на такое фея никогда не рассчитывала. Лисса была настоящим лицом королевства, красивым и умным. Ее запомнили бы надолго, она стала любимицей народа. Интересно, простили бы ей прошлые связи с духом? Приняли бедную девочку-полудуха? Диара планировала потихоньку найти кого-нибудь и спихнуть на него бразды правления, но совесть не позволяла. «И это все, что мы создали? — чудился ей голос Лиссы. Диара снова взглянула на мерцающие точки, — Все, ради чего мы жили?» И это правда. У Лиссы была дочь, у Диары — лишь Лисса. А теперь все это неважно. Посвященные знали, что сегодня, ровно в полночь, параллель свернется подобно тубусу и улетит в дальние края. Казалось бы, всего одна маленькая девочка — но какую паутину расплела по всему миру, сколько людей притянула к себе, сколько судеб изменила! И теперь время стремится обратно в точку ноль. Королевства фей и лютов никогда не поссорятся, потому что Нортон Огнев ушел из этой параллели давным-давно, и о нем все забыли, а кто нет — слагают легенды о сыне Королевы и якобы сильнейшем духе. Никто никогда не вспомнит симпатичного парня с корявой усмешкой, что бросил вызов самой судьбе, не вспомнят его чистого голоса в дуэте с придворной фрейлиной. Не вспомнит рыжую веснушчатую девочку, что боролась вопреки всему, а также ее белобрысых брата и сестру. И Диара все забудет, забыв и часовщика со стальными глазами. — Не спится? — отвлек ее от мыслей голос этого самого часовщика. В ночи не видно его глаз, они спрятались в глазных впадинах, лишь резко вырисовывается линия подбородка и нос. Руки он держит в карманах. — Напоследок занимаюсь всякой ерундой. Бессмысленным созерцанием небесных светил, например, — кажется, это первый раз когда они разговаривают так спокойно и тихо. Наверно потому, что скоро конец. Приплыли. — Так трудно осознавать, что годы прожиты зря? — предположил Миракл, встав рядом с ней. — Возможно, — не уточнять же, о чем именно Дэлш жалеет, хотя и не признается себе, — Вы то единственный, кто будет все помнить, в то время, как вас не будут узнавать. Наверно, это тяжелее. Миракл молчал, видимо, фея попала в самое яблочко. — Жалко, что вся ваша помощь с цветком обратилась в ничто, — сказала меж тем Диара, — Но все равно — спасибо вам. Хотя это уже неважно. — Ну не скажите, — зодчий дернул скулами, словно улыбнулся, — Память на самом деле не такая эфемерная штука, которую можно стереть за одно мгновение. Она помнит все. Даже то, что не сбылось. Миракл — или как его там настоящее имя — этот человек был единственным, кто вспомнил об этом. Вспомнил, что ничего не бывает неважно и зря. — У вас было такое? — Думаю, будет, — непонятно ответил часовщик, — И не переживайте. Ваш цветок почти исчез и вряд ли появится снова. Или хотите я приду и предостерегу вас? — Диара засмеялась. — Надеюсь, я сама с этим справлюсь. Прощайте, — она протянула руку бывшему врагу. Он долго молчал, Диара уже начала обижаться. Но зодчий вдруг притянул ее руку намного выше, чем надо, и коснулся губами. — Вы же все-таки дама. Давайте негромко, давайте вполголоса, Давайте простимся светло. Неделя, другая, и мы успокоимся, Что было, то было, прошло. Конечно, ужасно, нелепо, бессмысленно, Ах, как бы начало вернуть. Начало вернуть невозможно, немыслимо, И даже не думай, забудь.**