Ангелы, демоны и музы

Люди за всю свою историю создали множество теорий о собственной свободной воле. Самая причудливая гласит, что свободная воля была дарована им Создателем, чтобы они могли участвовать в великой борьбе Добра и Зла в качестве своего рода игровых фишек для ангелов и демонов. Но если бы они проработали эту идею тщательней, они бы обнаружили, что абсолютно все создания обладают, в том или ином виде, свободной волей, и притом свободная воля всех созданий ограничена. Каждое из Моих творений несет в себе огромный потенциал, и всегда находится нечто, мешающее реализовать его целиком. Желудь может вырасти в дуб, который будет смотреть на мир столетиями, но если он закатится в начале своей жизни под камень, или же его закатают в асфальт, будущему дубу придется выбирать, хочет он пробиваться насквозь и крошить твердую землю, или предпочтет сгнить и не жить вовсе. Так и человек, родившись от природы слабым здоровьем в те времена, когда никто еще не успел придумать ингаляторы и дезинфекцию, может выбрать, на что потратить свою жизнь, с учетом этих ограничений. Сдаться и остаться слабым и беспомощным до конца своих дней, прожить жизнь среди врачей и пиявок — и так и не увидеть почти никаких чудес Творения. Или бросить вызов асфальту, в который его закатала судьба — так, что ни один ангел не сможет сказать точно, попадет он после смерти на Небеса, или нет. Потому как, если уж ты вступил в борьбу со своей телесной немощью, неизбежно будешь противиться и прочим ограничениям, попадающимся на твоем пути — любым правилам, законам и принципам. Зато, даже попав в Ад, будешь помнить, как выбрал путь настоящей жизни, а не медленного бесконечного умирания. И, может быть, далеко не каждый ангел, но, как минимум, один из них, одобрит тебя и скажет, что ты поступил верно. Италия, Мантуя, 1717 год Это был обычный, совершенно ничем не примечательный день ранней осени. На Мантую опускался вечер, и от реки ощутимо тянуло прохладой, но солнце еще оставалось благодатно, по-летнему теплым. Оттого в золотисто-розовом прямоугольнике закатного света, заливавшего пол комнаты, вовсе не было зябко. Он радовался этому теплу, этому свету и обыденной привычности вечера, и апельсиновому дереву с созревающими оранжевыми плодами, заглядывающему в окно. Наверное, он никогда не был достаточно хорошим священником, а уж монаха из него и вовсе не вышло бы: слишком уж много внимания уделял мирскому. Даже сейчас, во время вечерней молитвы, смотрел на деревья, на пылинки, кружащиеся в розовых лучах, а вовсе не на маленький алтарь со статуэтками Богоматери и святого Антония Падуанского, стоящий в углу комнаты. Чтобы создать хотя бы видимость приличия — непонятно, перед кем, видно, просто по привычке — он принялся смотреть на небо и плывущие по нему облака. — …et ne nos inducas in tentationem, — продолжил он молитву со строки, очень подходящей моменту. Это, на деле, было совсем нетрудно: он помнил слова прекрасно, всегда. Мог бы читать и глазеть за окно. Куда труднее было сосредоточиться на смысле, не читать бездумно, осознавать и сердцем ощущать значение слов. Вот это всегда было непросто, но в том ведь и заключалась суть обращения к Господу, — sed libera nos a malo. Amen. Торопливо перекрестившись, он снова взглянул на небо, где одно из розовых облаков сейчас удивительно походило на мифического зверя единорога. А другое — на ангела, трубящего в горн. Очень удачно, поскольку думать об ангелах во время молитвы пристало куда больше, чем об единорогах. Тем более что дальше он обирался читать как раз “Angelus”. «Опирайся хотя бы на внешние обстоятельства, если не в силах опереться на себя», — строго сказал он себе то, что говорил великое множество раз. Опора из него самого выходила на редкость дурная, слабая и телом, и духом, оттого он и не годился на роль пастыря агнец Божиих, не мог достойно исполнить своего долга перед Господом и людьми: его и на себя самого-то не хватало, что уж говорить о других. — Angelus Domini nuntiavit… — начал он, снова пытаясь сосредоточиться на смысле, думая о благой вести, которую приносили ангелы Господни людям. — Bonum vesperum, pater Antonius, — вдруг услышал он чей-то дружелюбный голос со стороны алтаря, прозвучавший словно продолжение фразы в молитве, и удивленно распахнул глаза, уставившись почему-то на Богоматерь, хотя голос был, вроде бы, мужской, и не решаясь ни ответить на приветствие, ни продолжить молитву. А голос же продолжал, все так же на латыни: — Я здесь, чуть правее от вас. Здравствуйте, — он обернулся вправо и увидел совсем близко полупрозрачный светящийся силуэт мужчины с крыльями. Удивленно распахнув теперь еще и рот, потеряв дар речи, он просто смотрел на это чудо. И пытался слушать слова, которые оно говорило. Ангел Господень застенчиво улыбался и говорил очень вежливо: — Вы же не против вести беседу на этом языке? Мне очень неловко, но я все еще не изучил новое наречие народа Рима достаточно, чтобы изложить мое дело… То есть, народа Италии, конечно же, простите. — Господи, за что мне такое Откровение?.. — спросил он дрожащим голосом, ощущая, как начинают катиться слезы. Было возмутительно невежливо не ответить на любезную тираду ангела Господнего, но справиться со своими чувствами он пока не мог. Ангел немедленно перестал просвечивать и стал выглядеть еще более смущенным и взволнованным. — О, вам, конечно же, следует знать, милый отец Антоний. У меня к вам дело более личного характера. Господь, разумеется, знает, зачем я явился, и ни в коем случае не возражает, но задавать этот вопрос вам следует мне. Я отвечу на него непременно, и на все вопросы, на какие будет в моих силах. Антонио даже плакать перестал и часто заморгал от удивления. Нахмурился, сперва решив, что, возможно, недостаточно хорошо разобрал латынь. Даже представить было невозможно, какие у ангелов Господних могут быть личные дела на бренной земле, и уж тем более — зачем им для этих дел может понадобиться грешный раб Божий, не способный даже вечернюю молитву прочитать в должном сосредоточении и благоговении. Не говоря уж о том, чтобы мессу отслужить… мессы он за свою жизнь не отслужил толком ни одной. Слишком уж оказался слаб, чтобы вынести это испытание со своим здоровьем. За что ему такое высшее благословение?! Ангел снизошел к нему и поверяет личные дела! Не чистому душой монаху, а ему, недостойному! — Чем… Как… О, матерь Божья! Я готов внимать любому звуку, — с трудом подобрав слова, ответил он, поняв, что ни единого вопроса, который достойно было бы озвучить ангелу, в голову ему не идет. А сказать нечто глупое или, не приведи Господь, кощунственное, он никогда не посмел бы. Поэтому он просто уставился на ангела во все глаза, торопливо вытирая пальцами все еще влажные от слез щеки. Сердце стучало часто-часто, и дыхание сбивалось от волнения, но он отчего-то совсем не боялся, что ему сейчас станет плохо. Как можно бояться, когда в твоей комнате стоит ангел?! — О, Боже Всемогущий, я же совершенно не подумал! У вас астма, вам нельзя волноваться! Какой же я болван! Простите, если сможете, — вдруг с отчетливым раскаянием принялся восклицать ангел, а у Антонио перед глазами забегали мурашки, так что их пришлось закрыть. Иногда такое случалось — особенно часто на мессах, когда он еще безуспешно пытался их служить. После обычно следовал обморок. Но это было ничего, поскольку он и так уже стоял на коленях: с них падать, если что, недалеко. И подниматься Антонио вовсе не собирался! Не перед ангелом Небесным решаться на такую дерзость! Решительно распахнув глаза, Антонио увидел перед собой светящееся состраданием лицо ангела и почувствовал очень живое теплое прикосновение. Удивительно! Антонио никогда не задумывался даже, как это ощущается, когда тебя касается ангел. А оказывается, прямо как человек. Очень заботливый внимательный человек. Тут ангел зачем-то тоже опустился на колени, а еще — положил обе руки ему на плечи и, пристально заглянув Антонио в глаза, сказал очень мягко: — Дышите глубже, отец Антоний. Все хорошо, — и он тут же ощутил, как сердце успокаивается, а дышать во всю силу и впрямь становится можно. И вздохнул, собираясь выпалить, как он благодарен, но ангел его перебил: — Подождите пока благодарить и простите, если что, за ложную надежду. Исцелить вас полностью не в моих силах, мне жаль. Вам сейчас нужно передохнуть. Присядете в кресло? Вы собирались ужинать? — Да какой ужин! Какой может быть ужин, когда?.. Нет-нет! Только на коленях! — сбивчиво заговорил Антонио, приходя практически в отчаяние от того, что дыхание теперь позволяло ему говорить все что угодно, а разум по-прежнему не мог породить ни единой внятной мысли. Ангел растерянно захлопал глазами и с печальным вздохом погладил его по голове, пробормотав слова благословения, от чего Антонио пришел в окончательный восторг, куда больше похожий на экстаз. — Ладно, можем обсудить все прямо здесь, — смиренно согласился ангел. — Только сядьте поудобнее, Господа ради. Незачем претерпевать неудобства. Не в данном случае. Ангел первым устроился на полу в более непринужденной позе, и Антонио обнаружил, что сидит на мягкой подушке — и ровно на такой же сидит ангел. — И съешьте что-нибудь, я настаиваю. Как ваш временный целитель, — это ангел сказал твердо и уверенно, почти без обычной мягкости. А к концу его фразы Антонио обнаружил у себя в руке очищенный апельсин. Он уставился на это очередное, совсем маленькое, но все же настоящее чудо, вдруг оглянулся на апельсиновое дерево за окном, которое его так неуместно отвлекало во время молитвы, а потом совсем неожиданно подумал, что апельсин поразительно похож на закатное солнце, уходящее за край земли. И что если уж ангел небесный не чурается кормить его апельсинами, спустившись по важному делу, то, может, не стоит так уж сокрушаться о своей привязанности к бренному?.. Это была восхитительно неожиданная мысль, будто вечерний розовый луч вдруг проник не только в комнату, но и в душу Антонио, озарив собой темное, серое и изрядно запыленное ее пространство. Он ощущал так себя внутри уже неделю кряду, ничего не писал и почти никуда не выходил из дому, который, как ему начинало казаться, от одного его уныния тоже скоро начнет зарастать пылью, невзирая на все старания его экономки. И вот ему явился ангел… «За что такая радость, Господи?..» — снова мысленно воззвал Антонио, неожиданно для самого себя, на латыни. И зачем-то еще раз уставился на апельсиновое дерево, но тут же резко обернулся на своего чудесного гостя. — Только если вы разделите трапезу со мной! — выпалил он, наконец вернув себе способность к связной речи. Ему опять стало совестно, но уже за другое. Он теперь думал о том, что Авраам, увидев посланников Божиих, первым делом предложил им кров и отдых, а его — наоборот, ангел апельсинами кормит. — Не откажитесь от скромной трапезы! — продолжил он, еще увереннее. Хотя, по правде, не такая уж она была и скромная: ему в нынешнем положении доходы вполне позволяли… Да о какой же бренной ерунде он опять думает! Что же за напасть?.. Антонио резко поднялся, не дожидаясь ответа. Теперь у него был достойный повод вскочить на ноги и захлопотать о том, что гостя нужно усадить, и вовсе не на пол. И, действительно, накормить! Ужин ждал его в соседней комнате, но он, стремительно метнувшись за дверь, принес его сюда, торопливо составив все на поднос. Ни к чему видеть слугам, что к нему кто-то явился! Начнут задавать вопросы, ничему не поверят, надумают Господь весть чего. Ангел, покуда Антонио бегал туда-сюда, тоже поднялся и теперь с некоторой растерянностью на лице наблюдал за ним, замерев посреди комнаты. Подумав еще немного, Антонио снова убежал за дверь, теперь уже за креслом. Сердобольный ангел зря беспокоился: чувствовал он себя сейчас, после его чудодейственной помощи, просто прекрасно. Мог бы не только кресло, но и клавесин сюда притащить! Но это уж точно было лишнее… Схватившись за кресло, Антонио на мгновение замер. Ему вдруг пришли на ум страшные истории о ведьмах, которые ему приходилось читать, покуда он учился. Протоколы допросов Святой Инквизиции и множество завиральных сплетен. Некоторые ведьмы утверждали, что к ним являлся ангел Господень и обещал выполнить любые желания, а еще — вылечить их болезни. Они были очень, очень похожи на ангелов, те подозрительные духи, что приводили ведьм и колдунов на костер. Между тем, этот ангел гораздо меньше походил на ангела, чем любой из тех демонов. И он сознался в своем бессилии перед врожденным недугом — ну конечно же, Сын Божий не может идти против замысла Господа и не способен исцелить его астму, которая, по всему, дана Антонио свыше, как испытание, которое он должен вынести достойно. Так же, как и демон не мог бы. Но гость из Преисподней наверняка солгал бы об этом, чтобы добиться своей цели. И не стал бы предлагать апельсин уж точно, будь он врун. Поскольку у человека, любого человека, при взгляде на сей фрукт немедля возникали воспоминания о яблоке, том самом яблоке. Настоящий ангел, вот кто ждал Антонио в спальне сейчас! Никакой не искушающий дух. Антонио с восхищением заулыбался, еще раз вознес хвалу Господу за чудо, которое было явлено ему так внезапно — и через минуту уже втащил в комнату кресло. Ангел удивленно вытаращился на него — видимо, оно показалось ему слишком тяжелым для нездорового человека — но ничего не сказал, до тех пор, пока оба не устроились за столиком у окна. Теперь заходящее солнце рисовало на полу длинный светлый прямоугольник, и тени от их силуэтов тоже были вытянутыми, отчего казались ненастоящими, хотя крылья были только у одной. — Думаю, нам обоим будет удобнее общаться по именам, а не титулам и званиям. Меня зовут Азирафель. Раз уж я явился в настоящей форме, имя вам тоже назову настоящее, — снова начал ангел говорить вещи неожиданные и удивительные. И выглядел при этом так же смущенно, как при своем появлении. Антонио с благоговением внимал его словам, несколько раз повторив про себя изумительно красивое небесное имя. — Вы не задаете вопросов, но один я все же увидел у вас на лице, и отвечу на него, — мягко продолжил ангел… Азирафель. Все же творилось нечто невероятное! Ангел Небесный не только явился, но и разговаривает так обходительно, будто с равным общается! Антонио продолжала удивлять каждая секунда происходящего. — Благодарю, — сумел полушепотом выговорить он, потому что слова снова давались с трудом, от изумления и восхищения происходящим. — У ангелов, конечно же, есть дела на Земле, — сказал ангел Азирафель, наливая себе и Антонио в чаши вина. — Мы ведь должны заботиться о душах живых людей, а они находятся здесь. Хотя мое дело и не касается души живого человека… У меня есть друг, здесь, на Земле. Лучший и, в общем-то, единственный. Я бы хотел сделать для него подарок. Такой, который мог бы его по-настоящему порадовать. Поэтому мне и нужна ваша помощь. Сам я его сделать не могу, поскольку только люди наделены Господом даром создавать новое, а это должно быть нечто новое. «Невозможно столько удивляться!» — подумал Антонио, уставившись на своего поразительного гостя во все глаза. Он замер весь — и снаружи, и внутри себя, осознавая сказанное. И даже не сразу спохватился, что снова ведет себя недостаточно гостеприимно и ангел Азирафель за него вино разливает. Но, опомнившись, немедля принялся накладывать тому на тарелку еды. Все же скромная трапеза Антонио была и впрямь неплоха: утка со сливами и травами, свежие овощи и сыр — и все это он щедро готов был разделить с гостем. А кроме того, еще персики и гранаты. Он старательно угостил ангела всем, и лишь удовлетворившись наконец степенью гостеприимства, спросил: — Вы хотели бы… чтобы я написал музыку… для ангела?.. — и снова замер, не веря до конца теперь уже своим собственным словам. Однако ангел Азирафель выразился достаточно ясно: его друг был здесь, среди живых, и притом не был смертной душой. Кем же еще он мог оказаться?