Ангелы, демоны и музы

Семь, или же восемь, смертных грехов названы так, поскольку способны, по представлению людей, безвозвратно исказить в них Божественную природу. И это, в отличие от многих других человеческих представлений о Божественном, чистая правда. Однако существует один незаметный, но крайне важный нюанс, понять который верно способны, пожалуй, лишь некоторые врачи, не понаслышке знающие разницу между теоретической медициной и медициной практической. Им хорошо известно, что, невзирая ни на какие исследования, для одного человека таблетки будут послушно работать, тогда как на другом – ни в какую не станут, невзирая на многажды доказанный эффект. Впрочем, они могут вдруг начать, если пациент придет в нужное настроение, или Луна окажется в знаке Девы – чего никакие исследования никогда не смогут отразить. Со смертными грехами дело обстоит сходным образом: не всякий раз они становятся не то что смертными, а даже грехами. Поскольку для этого требуется уничтожить цель и смысл жизни человека, а цели и смыслы у всех людей разные. Так что для одного человека лишнее съеденное пирожное может стать первым роковым шагом по дороге в Ад, а другому не причинит вреда и целый кондитерский магазин. Композитор Антонио Вивальди, пытаясь корить себя за небрежную молитву, обращенную к потолку, к большому сожалению, впадал в тот единственный из семи грехов, который мог его разрушить. Ибо уныние являлось полной противоположностью тому, для чего он был создан таким непослушным и таким рыжим. Ангел Азирафель не был награжден никакой наградой Небесной канцелярии за спасение этой души, поскольку был создан, чтобы вытаскивать души из уныния, вовсе не прилагая к этому усилий. А на Небесах медали, помимо выслуги лет, выдавались лишь за поистине выдающиеся и напряженные усилия. Которых ангел Азирафель никогда ни к чему не прилагал вплоть до самого Апокалипсиса, поскольку категорически не был для них создан. А он всегда стремился, по мере собственных возможностей, следовать Моему Замыслу. Когда Азирафель решил изложить свою просьбу без обиняков и в своей истинной форме, он искренне считал, что просто идет более легким путем. Этот смертный был священником, с ним можно было разговаривать напрямую, и латынь он замечательно понимал. И ангел как-то совсем не подумал. Сперва — о том, что бедный отец Антоний не совсем здоров и ему нельзя волноваться. А потом, посмотрев, как тот накладывает на тарелку ангела столько еды, что ее хватило бы на пару плотных ужинов — понял, что не предусмотрел и того, насколько сильно смертные ценят явление высших сил. Особенно такие смертные, как отец Антоний. Он обладал замечательной чистой душой. С ней многое оставалось неясно из-за чрезмерной артистической чуткости, как и с душой покойного Вильяма, но смотреть на нее без удовольствия было невозможно. На вопрос этой души, который отец Антоний все же сумел задать вслух, ответить оказалось легко. И даже не погрешив против истины: Кроули и правда был ангелом. Был. И иногда оставался им. Именно для этой ангельской части и нужна была музыка. Та часть Кроули, которая радовалась комедиям, должна была порадоваться и музыке этого человека. Уже радовалась! Кроули делился с Азирафелем своими переживаниями о судьбе отца Антония, и ангел точно знал, что демону нравится его музыка. Но смертный мог создать нечто намного лучшее. — Да, музыку для ангела, — согласился Азирафель, печально улыбнувшись, и, подумав, добавил: — Для другого ангела. Все-таки такая формулировка еще меньше походила на ложь: Кроули и правда был другой ангел, непохожий больше ни на кого. — Вообще-то… вы уже ее пишете, ему нравятся ваши произведения, — продолжил рассказывать Азирафель. — Как и мне. Но чтобы создать произведение-подарок именно для него, необходимо уточнить несколько деталей. У вас есть все необходимое, я это вижу очень ясно сейчас, пока мы с вами разговариваем. Азирафель и правда видел. То, с каким восхищением отец Антоний взглянул на наколдованный апельсин, а потом на апельсиновое дерево за окном… Да, определенно этот смертный — идеальный выбор. Не зря ангел пришел именно к нему. — Ангелам нравится моя музыка… — мечтательным тоном проговорил священник и, отвернувшись от Азирафеля, посмотрел за окно, где стремительно сгущались холодные осенние сумерки. — Пожалуй, этого достаточно, чтобы знать, что я не зря прожил свою грешную жизнь. Лучшая Благая Весть, которую только можно себе представить! Но… это и лучшая просьба, с которой ко мне когда-либо обращались! Скажите, что мне нужно делать, чтобы мое бытие стало совсем уж счастливым! — тут он снова поглядел на ангела, с таким ожиданием во взгляде, будто это не Азирафель к нему с просьбой пришел, а наоборот. Ангел, выслушав его, чуть не расплакался от умиления: все же он невероятно реагировал, этот человек! Азирафель все никак не мог перестать удивляться. Главное, чтобы восторженное восхищение смертного не помешало ему понять задачу. Впрочем, не должно. — Из технических деталей — лучше, чтобы сочинение было не слишком длинное. Чтобы из него можно было составить концерт на час, и этого довольно, — начал Азирафель с самого простого и неважного, чтобы подобрать слова получше для важного. Он улыбнулся натюрморту на столе, положил на все еще пустую тарелку отца Антония утку и зелень и одновременно заговорил: — Видите ли… Мой друг очень любит Творение. Как мало кто любит. Поэтому ваша музыка должна рассказывать о том, как оно прекрасно. Она должна быть светской, разумеется. Не нужно наполнять ее дополнительно хвалой Господу, это излишне. Музыка о Творении будет сама по себе прославлять Всевышнюю. Задумчиво оценив засветившееся удивлением лицо смертного, Азирафель еще задумчивее взял персик со своей тарелки и откусил от него. Итальянские персики были отличными: южное солнце и щедрое море наполняли их вкусом и ароматом. Этот человек жил на чудесной земле, в красивом городе, ему будет легко исполнить такой заказ. Прожевав персик, Азирафель продолжил: — Очень важно передать радость, потому что любовь к Творению радостна. К тому, какое оно здесь и сейчас, каждое мгновение своего существования — каждую секунду оно прекрасно каждым своим атомом. Эта любовь прекрасна и светла, и доступна каждому существу на Земле, на Небе и под Землей. Не нужно быть ангелом, чтобы его любить, и вам эта любовь более чем знакома. Азирафель, как прежде отец Антоний, тоже взглянул за окно, где сумерки уступали место яркой южной ночи. Его всегда изумляло, что здесь, где близок соленый воздух моря, ночи наступают как-то вдруг. Вот минуту назад лучи солнца еще окрашивали в розовый дальний угол комнаты за зеркалом, а теперь уже звездное небо распахивает свои крылья, как… как смерть. Ангел видел ее в прошлом столетии почти так же часто и много, как в четырнадцатом, и очень надеялся, что нынешний век будет более милосерден к смертным. А мир оставался все так же красив. Творение было красивым даже в самые темные времена, и люди умели ему радоваться несмотря ни на что. Отец Антоний тоже умел. — В Творении каждый миг есть эта радость, и важно ее передать вашей музыкой. Даже ночью светят звезды, понимаете? Даже в бурю воздух свеж и щедр. Зимой холодно и зябко, но снег отражает солнечный свет, и Всевышняя улыбается. Словом, расскажите о том, на что постоянно отвлекаетесь во время молитвы, — Азирафель постарался улыбнуться смертному как можно мягче, чтобы он не расстроился опять. Все же ангелу не очень нравилось, что человек так переживает из-за того, что являлось неотъемлемой частью его существа. Умение всегда радоваться Творению — такой редкий дар! Его нужно холить и лелеять. Антонио не расстроился, он очень сильно смутился: покраснел до самых ушей, и сами уши порозовели тоже, опустил взгляд и уставился на свои руки, лежащие на коленях. А потом посмотрел в окно следом за ангелом. — Ночь — черная, как ряса монаха-августинца. Но тогда выходит, если так сравнить, что белый день — это августинский подрясник, — неожиданно сообщил он задумчивым тоном. — И только ночью мироздание являет нам себя в полном облачении. День проще одет, по-домашнему, и дружелюбно. Зато ночь — торжественнее. Можно, разумеется, надевать черное, чтоб что-нибудь украсть, влезши тайно в дом через окно… Ночь прекрасно годится для злодеяний. Но еще и для молитвы, от которой в темноте и тишине ничего не отвлечет. Мне кажется, я понимаю, о чем вы ведете речь… А что, ангелам такая музыка и впрямь может понравиться?.. — он отвернулся от окна, вновь впившись в Азирафеля взглядом, полным ожидания. Только теперь Антоний ждал ответа на вопрос, очень важный для него. О том, чем на самом деле была его музыка, за которую его не так уж редко осуждали. И еще — о том, могла ли быть угодной Господу его молитва, от которой он всякий раз отвлекался, завороженный чудесами Творения. Потому что смертный по-прежнему не понимал до конца, что в этом восхищении миром вокруг его самая настоящая, искренняя молитва и заключена. Азирафель невольно улыбнулся, вспомнив, как общался с хранителями Рима, когда собирал сведения об отце Антонии. У этих ангелов была слишком ответственная миссия, чтобы надолго оставлять своих смертных. Они так просили «прислать им этого смертного», который делает «такие захватывающие звуки»! Просили Азирафеля передать их пожелание наверх, а то их служебные записки уже, похоже, выбрасывают, не читая. Азирафель обещал помочь, но не сразу: когда этот смертный переедет в Рим, вручить подарок демону будет намного сложнее. — Это вопрос личного вкуса, но могу вас уверить, что ангелов, которые послушают ее с удовольствием, намного больше двух, — на этот раз Азирафель говорил безо всяких иносказаний: ангелов и впрямь было больше двух, небесных ангелов различных рангов. — Как я и говорил раньше, любовь к Творению доступна любому сотворенному существу. Азирафель сделал глоток из своего бокала, слегка нахмурившись. Следовало найти какие-то слова утешения для отца Антония. Его личный хранитель мог считать это излишним, но для дела Азирафеля важно, чтобы отец Антоний был счастлив и уверен в себе. Счастье, как и любовь к Творению, не может спасти душу, но может сделать ее земное бытие легче. Поэтому ангел всегда старался показывать смертным путь к ним, в тех случаях, когда это не могло навредить. — Раз уж вы сами заговорили об Августине, то можете вспомнить его слова: все сущее Сотворено Богом, все Сотворенное Богом есть благо, значит, и все сущее — благо. Умнейший человек был, — искренне сказал Азирафель, вспомнив этого и правда очень умного смертного. И, кстати, тот вовсе не чурался бренного, о котором так переживает отец Антоний. — Отвлекаясь от молитвы на созерцание, вы переносите свое внимание с будущего на настоящее, и это не плохо, ибо Творение есть только в настоящем. Созерцая Творение, вы созерцаете Бога. Восхищаясь Творением, впускаете в душу благо. Отец Антоний слушал его в задумчивости, рассеянно резал лежащую на тарелке утку и отправлял ее в рот, размышляя явно не о еде. И то и дело вновь глядел за окно, вверх, на звезды, которые ярко разгорались в чернильном небе. — Когда я пишу музыку, я не отвлекаюсь. Выходит много лучше, чем с молитвами, — проговорил он, едва ангел замолчал, и улыбнулся ироничной, но очень теплой и светлой улыбкой. — Возможно, дело в том, что с музыкой мне не нужно никуда переносить внимание. Я всегда пишу ее о том, что чувствую прямо сейчас… Если бы я сел писать в эту минуту, она была бы о том, как мне на закате явился ангел и мы ели утку и беседовали о святом Августине. И как он принес мне благую весть о смысле моей жизни. Мне понадобится время, чтобы выполнить вашу просьбу. Творение Господне слишком разнообразно, чтобы охватить его чувствами в достаточной мере за короткий срок. Азирафель улыбнулся ему с восхищением. Потому что видел перед собой прекрасное Творение Всевышней. То, о чем ангел еще не сказал этому человеку, и говорить не стал бы, потому что речь все же шла о подарке для Кроули. Человек — тоже был Творением, и ангел любил его больше всего. И сейчас один из людей демонстрировал ангелу именно то, что его в людях больше всего восхищало и заставляло сострадать. Умение делать выбор, какими им быть. И умение забывать об уже сделанном выборе. Пожалуй, одна из немногих шуток Всевышней, которые ангелу удалось заметить и понять. Этот человек ведь выбрал, очень давно выбрал, когда ребенком играл на скрипке в лучах солнца, искрящихся на витражах капеллы. А потом забыл, потому что в его жизни было больше одного выбора, и не все из них он делал сам. Вышло немного похоже на ангела, пожалуй: за ангелов тоже выбирают. И за демонов. Но людям это не подходит, люди от этого портятся и делаются несчастными. — Разумеется. Не могу дать вам все время мира по понятным причинам, поскольку сам им не владею, но пара-тройка лет у вас есть, — согласился Азирафель, отрезая себе утки и отправляя ее в рот. Отец Антоний опять, похоже, удивился, и возможно, даже сильнее, чем раньше. — Пожалуй, прежде у меня столь щедрого на мягкие сроки заказчика не бывало, — пояснил он причины своего удивления. Ангел в ответ смущенно хмыкнул, дожевывая утку, и подумал, что правильно сократил подуманный им срок раза в три. Иначе смертный изумился бы еще сильней. — Мой друг часто подшучивает надо мной за то, что я слишком вольно обращаюсь со временем, — сознался он и добавил, потому что утку очень высоко оценил: — У вас замечательный повар. — Кухарка. Итальянские женщины, знаете ли, порой готовят лучше любого повара, — очень довольно ответил отец Антоний и тут же вдруг смутился, опустив взгляд: — Господь Всемогущий, никогда бы не подумал, что буду обсуждать с ангелом небесным свою кухарку! Да хоть что-нибудь… А уж тем более — кухарку. А ваш друг… он тоже интересуется бренными делами смертных? И простите, если что, Бога ради, надеюсь, мое любопытство не чрезмерно! — тут он совсем уж засмущался и зачем-то подложил Азирафелю на тарелку еще сыра, хотя и тот, что на ней уже был, он бы вполне мог есть до завтра. При этом взгляд отца Антония, невзирая на смущение, продолжал светиться искренним любопытством — наверняка, если б не робел, задал бы в несколько раз больше вопросов. — Ну что вы, оно совершенно нормально, а вы очень тактичны, — попытался Азирафель его утешить и с удовольствием ответил про Кроули: — Интересуется с самым живым любопытством и сочувствием. Порой даже большим, чем у меня. Раньше Азирафель и не подозревал, как приятно кому-то рассказывать, какой Кроули замечательный: он никогда не пробовал, просто некому было. А это оказалось и впрямь чудесно, и будто даже приносило некоторое облегчение. А еще можно было этим воспоминаниям широко улыбаться, потому что смертный не знал, что Кроули — демон, и его нельзя… любить. То есть, можно! Можно, конечно. Но ему нельзя этого показывать. А смертному можно — ему все равно. — Вот, например, в четырнадцатом веке… — начал он и осекся, смущенно взглянув на отца Антония. — Простите, я, признаться, совершенно не представляю, как подобный рассказ может восприниматься со стороны, да еще и ушами смертного. О временах за двести лет до вашего рождения. — Да от кого же я еще такие рассказы услышу! — воодушевленно выпалил Антоний и только после этого спохватился снова смутиться. — Книги — это все же не то, что беседа. К тому же люди, знаете ли, врут… А вы вряд ли станете… Так что я бы с удовольствием послушал, если вам не трудно. Про четырнадцатый век и про вашего друга. Уж о последнем я точно не узнаю даже из книг. Азирафель поспешил съесть кусочек сыра и запить его вином. Сыр и вино были вкусными, а ангел, вслед за отцом Антонием, тоже смутился из-за того, что уже успел соврать этому чудесному смертному, тогда как тот так простодушно верил, что ангелы врать не могут. Пообещав себе, что дальше будет говорить настолько правдиво, насколько получится, он продолжил рассказывать: — В четырнадцатом веке было очень тяжело. Вы уже видели: я — отнюдь не самый могущественный из Божьих ангелов, даже вашу астму вылечить не могу, лишь облегчить приступ. А четырнадцатый век… — Азирафель погрузился в воспоминания, уставившись на звездное небо. Оно было таким же, как тогда, во многие ночи самого мрачного столетия на Земле. Хотя, если вдуматься, бывали века и трудней. Но четырнадцатый век закончился совсем недавно, и раны были еще свежи. — Словом, — очнувшись, он взглянул на Антония и на этот раз улыбнуться у него не получилось, так ясно он воскресил в памяти картины прошлого. — На Земле было слишком много зла, слишком много страданий, и поэтому нельзя было останавливаться ни на секунду. Я… мы старались вселять веру, утешать страждущих, смирять яростных, и иногда их становилось так много, так безумно много, что я забывал смотреть на Небо. Даже забывал, каким сладким может быть воздух Земли. И тогда мой друг, еще до того, как я замечал, что пора отдохнуть, тащил меня на какой-нибудь высокий утес и показывал заходящее солнце, или восходящее, или яркий полдень, или ночное небо, как сейчас. И я вспоминал, каким может быть ветер, когда в нем нет пепла и запаха горящей плоти... Ох, простите, я выбрал совсем неподходящий рассказ для застольной беседы, — спохватился Азирафель и сконфуженно отвел взгляд. — Ничего… врожденная болезнь прекрасно отучает от брезгливости. И вынужденная бедность, пожалуй, тоже, — ответил отец Антоний каким-то на удивление спокойным тоном. Он теперь сидел, подперев рукой подбородок и смотрел на ангела с восхищенно-мечтательным выражением на лице. — О таком друге, как у вас, можно только мечтать… Я бы хотел, чтобы со мной рядом был тот, кто способен напомнить в трудную минуту, что хорошее тоже есть в мире. Но не знаю, есть ли среди смертных… Впрочем, если уж ангелам ведомы минуты усталости и скорби, как людям, то почему бы и нет?.. Расскажите мне еще, прошу! Я должен лучше понимать, как исполнить ваш заказ. И я только что узнал от вас, что ангелы вовсе не таковы, как обычно описываем их мы, люди. Мне нужно знать больше! Где вы бывали с вашим другом за сотни лет, что видели? Что он ценит больше всего? Простите, я бываю дотошным, когда речь идет о музыке. Азирафель опять заулыбался отцу Антонию, все еще немного смущаясь. Такого живого и глубокого интереса и понимания он все же не ждал. Думал, вопросы будут иного толка, скажем, когда наступит конец света и правда ли, что ангелы танцуют на кончике иглы. Но так ошибиться было очень даже радостно, ибо душевный разговор сейчас был нужен и смертному, и ангелу — чтобы окончательно успокоиться. И вопросы отца Антония были не лишены смысла! В самом деле, как еще он поймет, что именно понравится Кроули, если не будет знать о нем больше? — Ангелы — разные. Некоторые из нас, возможно, соответствуют вашим представлениям, — ответил Азирафель и в очередной раз покосился на небо, напомнив самому себе своего демона, который вот так же постоянно обращал взгляд наверх, когда хотел обратить внимание Всевышней на происходящее. Он сейчас и правда желал бы задать Господу вопрос. Убедиться, что Она не возражает против его честного рассказа, и получить ясный ответ. Но спрашивать, по совести, надо было раньше, до того, как он сюда явился. Да и не приходят ко Всевышней за ясными ответами… Что ж, если Она резко возражает, Она что-нибудь сделает. Если не очень резко возражает, то накажет ангела позже, и Азирафель готов принять это наказание. Главное, чтобы оно не коснулось этого замечательного смертного… Но нет, это Михаил могла бы так наказать — заставить страдать смертного, чтобы ангел почувствовал себя виноватым. Господь не станет. — Больше всего мой друг ценит жизнь, — начал Азирафель с удовольствием рассказывать про Кроули. Право, какая восхитительная возможность! Она стоила любого наказания. — Поэтому, например, он очень не любит, когда убивают детей. Ему любые убийства не по нраву, но детоубийства вызывают у него такое отчаяние, что я не представляю, как его можно утешить… Возможно, никак.