Ангелы, демоны и музы

Ангел Азирафель, решившись явиться перед смертным в своем настоящем виде, не понял одной важной вещи, которую прекрасно понимал композитор Антонио: заказчик сам никогда не знает, чего хочет, и почти всегда врет о том, что знает. Поэтому Антонио давно уже выучился задавать верные вопросы, внимательно слушать ответы и делать правильные выводы, а наивная ложь ангела Азирафеля была с самого начала обречена на провал. Но если бы ангел Азирафель понимал это сразу, он бы ни за что не решился явиться с просьбой к смертному композитору, и эта история завершилась бы совсем иначе. Таковы парадоксы знания и неведения, от Начала Времен смущающие умы как смертных, так бессмертных созданий. Антонио по-прежнему не знал, что и думать о происходящем. Поэтому принял очень даже неплохое решение: вообще ничего о нем не думать. Ему было вполне достаточно того, что приходилось вспоминать латынь и он то и дело запинался, подбирая слова. Говорить на великом языке — было вовсе не то же самое, что произносить на нем молитвы, читать книги, или даже писать. Трудно и непривычно. И этого, решил Антонио, довольно в рамках обдумывания трудного и непривычного. А о том, что ангел Господень не знает итальянского, любит есть утку и любоваться звездами и закатом, смущается и хлопочет, удобно ли грешному рабу Божьему Антонио сидеть на полу, он думать не будет. Просто примет это как есть, как и то, что ангелы способны на дружеские чувства, подобно смертным. В том, что они способны на любовь, Антонио, разумеется, не сомневался. И видел эту любовь сейчас, в словах ангела Азирафеля, когда тот рассказывал о своем друге — не только любовь к Творению, но и любовь двух ангелов друг к другу. Разве можно было ее не заметить, когда она сияла из каждого слова ярче солнца в полдень? Но его удивительный заказчик был скромен, как… как ангел. И, разумеется, ни за что не попросил бы написать музыку о любви своего друга к себе самому. Между тем, Антонио не мог не думать о ней: без этого подарок не вышел бы таким, как нужно. Но чтобы сделать все верно, ему было нужно верно почувствовать. Ангелы были разными, обладали своей натурой и характером, как и люди, это он уже понял. И теперь Антонио стремился как можно больше узнать о том, другом ангеле. Благо, глазами любящего существа смотреть было на удивление хорошо. — Ему тоже непросто дался четырнадцатый век, я думаю, — очень серьезно ответил Антонио, глядя на ангела Азирафеля. Теперь, когда он перестал так робеть, он смотрел во все глаза, чтобы насмотреться: когда еще доведется увидеть?.. Разве что на премьере, когда подарок будет готов, однако вряд ли так близко и так много. — Но нынешний все же много спокойнее. Легче радоваться жизни, а не оплакивать смерть. Наверное, вашему другу больше по душе это столетие. На лице ангела Азирафеля все его чувства отражались так ярко и ясно, что Антонио бы зажмурился, если бы ему не было так любопытно за ними наблюдать и их понимать. Ангел смущался, терялся, вспоминал что-то печальное, веселое и озадачивающее. Явно выбирая, что же рассказать, что выбрать изо всего, что пришло ему на ум. — Он много ворчит на корсеты. И эти женские высокие прически, — расплывшись в умиленной улыбке сказал ангел снова очень удивительное и никак не влезающее в голову. Надо же! Ангел, которому не нравится мода! — Почему? — не удержался Антонио от вопроса. — Разве ангелы носят мирскую одежду? — По-разному бывает, но нам обоим выданы человеческие тела, и мы пребываем среди людей в видимой форме. Под подходящей легендой, — теперь ангел Азирафель выглядел обстоятельным, как будто отдавал важный долг. — Мой друг любит разнообразие и порой примеряет женское тело. Но последние лет пятьдесят он так не делал — видимо, именно из-за корсетов. Хотя это практически единственная его проблема, о которой он много ворчит. Так что, на деле, самая легкая… Он очень скрытный. Тут ангел Азирафель сделался крайне печальным, но сразу же постарался спрятать чувства от Антонио и занялся своей уткой. Антонио же, в порыве утешить ангела — Господи, сколько он потом будет еще обдумывать этот невероятный опыт! Скромный грешный раб Божий утешал ангела! — разрезал для него персик и сложил на ангельскую тарелку. «Надо же, ангелы и скрытными бывают!» — в очередной раз изумился Антонио. Однако вслух ничего не сказал: ангелу Азирафелю эта скрытность, по всему, доставляла множество не самых приятных переживаний. И его можно было понять! Сам Антонио был натурой, может, даже слишком открытой, оттого нередко пытался разговорить собеседников, из любви к искренним и откровенным разговорам с людьми. И насколько же это порой бывало нелегко! — И все же быть такого не может, чтобы он с вами вовсе ничем не делился, — предположил Антонио, просто предположил: утешать персиками — это еще куда ни шло, а вот на то, чтобы давать ангелам советы, он уж точно не решился бы. — Люди, когда близки, и за свою короткую жизнь успевают много раз невольно открыться тем, кто с ними рядом. А вы… вы очень долго вместе. И некоторые вещи… просто знаешь и замечаешь, даже если тебе о них не говорят прямо. Понимаешь по невольным обмолвкам, по жестам и взглядам, по другим мелочам. Антонио не был уверен, что представляет другого ангела по описанию верно, возможно, его видение было слишком уж художественным. Потому что он видел того полной противоположностью ангелу Азирафелю: высокий, худой, суровый и ворчливый. С язвительными шутками, о которых Антонио также уже поведали. Такими порой выглядели люди, которые внутри, напротив, были чересчур чувствительны, вынужденные защищать эту нежную натуру внешней броней. Видимо, и с ангелами было так же. И все же ангел Азирафель прекрасно знал и видел, каков его друг на самом деле. Это и был тот самый взгляд любви… удивительная вещь, честное слово! Музыка, которую Антонио напишет, должна быть и об этом тоже. О том, что во всем найдется красота и добродетель, если смотреть с любовью. Вот зимняя вьюга, холодная и суровая — но она заметает землю, укрывая корни деревьев и семена, как одеялом, и спасает их от холода, чтобы они проросли и расцвели весной. И когда тот суровый ангел ходит среди людей, они наверняка принимают его за не слишком-то приятного господина. Но его друг знает, что за этой человеческой личиной скрывается ангел, ценящий красоту и сострадающий. Как же прекрасно! Ангел Азирафель взглянул на персик, а потом на самого Антонио, очень пронзительно и проницательно, но сразу отвел этот взгляд, от которого по всему Антонио пробежали мурашки, разве только волосы не зашевелились. Даже интересно, что такого ангел может увидеть… Наверное, так они пронизывают насквозь души людей. А может быть, Антонио сказал какую-то ужасную глупость?.. Может, ангелы прекрасно вот так же смотрят друг на друга и все видят, и не нужны никакие обмолвки. Антонио тут же устыдился и принялся краснеть. Всегда легко краснел, всю жизнь. И волноваться тоже очень легко начинал. Но сейчас от этого было как-то особенно неловко, тоже насквозь. Ангел взял в руку половину персика — и его взгляд вдруг вернулся на Антонио, и на сей раз он был утешающим и успокаивающим, и от этого волнение внутри почти разом успокоилось, само. Все же ангел был непостижимым существом. И насколько же непостижимым был его друг, который умудрялся от него что-то скрывать! — Я же не могу его… заставлять, — мягко ответил Азирафель, глядя теперь на персик. — Если он хочет скрывать, то кто я такой, чтобы требовать открываться мне? Но вы правы: я, конечно же, знаю… много чего. Например, как сильно он не любит ханжество и лицемерие, когда ради надуманных приличий уничтожают искренние чувства. Из-за этого ему нынешний век тоже не нравится. Люди из-за лицемерия творят много… зла, поддаются на дьявольский искус и губят души. Таким удивительным способом! Им кажется, что так они придут к Небу, вы только подумайте! Ангел Азирафель вдруг опять осекся, но улыбнулся весело и располагающе. — О, я вовсе не собирался читать проповеди и говорить о моей рабочей рутине. Простите, — и он сунул в рот персик, а на лице его отразилось явное наслаждение вкусом фрукта. — Это прекрасная проповедь! — с таким сильным чувством, какого и сам от себя не ожидал, выпалил Антонио. А потом торопливо продолжил, пока у него хватало душевной смелости и внезапного порыва, оттого, как его растрогали слова ангела. Он теперь точно знал, какой будет его музыка, окончательно понимал. Искренней, она будет очень искренней. Суровый и скрытный ангел, для которого он ее напишет, не любит слов, потому что ими лгут, и что особенно страшно —лгут о чувствах. Но он любит музыку, иначе его друг не выбрал бы такой подарок. Музыка лжет о переживаниях гораздо реже, почти никогда, и Антонио напишет самую честную музыку, которую только сможет. — Здоровье не позволяет мне служить мессу, никогда не позволяло. Но если бы я служил, я бы прочел именно такую проповедь в ближайшее воскресенье. Это была бы очень смелая речь, хотя я и не смог бы сознаться, что повторяю слова ангела, но внутри себя — я бы знал. И говорил бы всем о том, что искренние радость и любовь важнее соблюдения правил. И думал бы о том, что в минуту, когда я сомневался в себе из-за того, что не могу по всем правилам прочесть молитву, ангел Небесный угостил меня апельсином… И я ощутил в апельсине любовь Господа, которой не мог ощутить в молитве. Я… постараюсь, чтобы моя музыка оказалась не хуже вашего апельсина, хоть это и трудно. — Ну что вы, это всего лишь обыкновенный апельсин, — ангел Азирафель немедленно смутился и покраснел, ничуть не хуже, чем это получалось у Антонио, и заговорил немного сбивчиво, но о вещах еще более удивительных, чем раньше, хотя Антонио казалось, что удивительнее невозможно. — Он вырастет на этом самом дереве в следующем году. Будет очень солнечное лето, так что апельсины в тот год будут слаще. Я… я же не мог вас оставить голодным и несчастным, если был в состоянии накормить и утешить. Опять же, несчастные люди гораздо хуже соображают, знаете ли! А… а меня совсем не радует, когда кругом тупицы! Хотя когда Господь посылает мне такое испытание, я смиренно принимаю его. Он заканчивал свою тираду уже не смущенно, а напротив, почти возмущенно, словно продолжал утомительный спор с кем-то другим, начатый давным-давно. И опять оборвал собственную речь, снова мучительно покраснев и виновато глянув на Антонио, который ровно в этот момент, не успев толком обдумать чудесный апельсин из будущего, перескочил мыслью дальше. И теперь осознавал, что не только смертных, но и ангелов своих Господь испытывает. Он прямо сейчас получил тому убедительное доказательство, из первых рук. И, в самом деле, отчего бы и нет?.. Хотя им не нужно искупать первородный грех, но коли в мире есть зло и несовершенство, порожденные все теми же ангелами — теми из них, которые пали — ангелы должны стоять против зла, как и люди. А это всегда испытание! Интересно, можно ли считать глупость изобретением дьявола?.. Нет, вряд ли, скорее это естественная преграда на пути к Истине, как река не является злом, но может помешать добраться до нужного места, особенно в отсутствие моста. Вот и Антонио сегодня, если бы продолжал глупить и страдать от греха уныния вместо того, чтобы послушать ангела, не узнал бы столько нового — и не приблизился бы к пониманию Истины ни на шаг. — Простите, я вовсе не имел в виду, что вы… Вы очень приятный разумный человек, давно у меня не было беседы со столь понимающим… существом. Большое вам за нее спасибо, вы подарили мне истинное отдохновение души, — по-прежнему сбивчиво проговорил ангел Азирафель и вздохнул поглубже, по всему, справляясь с глубочайшим волнением. Все же это был очень тактичный ангел, который извинялся сейчас перед несчастным Антонио, хотя тот и не думал ни в чем ангела винить. У него бы дерзости на подобное не хватило! — Извините, я не должен был вам вот так жаловаться, это недостойно. Я очень рад, что у меня получилось вас ободрить, уверен, у вас получится написать именно то, что нужно. — Если Господь ниспосылает вам испытания, как и смертным, и если на вас созерцание страдания и несовершенства ложится таким же тяжким грузом, как и на нас… То вам тоже нужно жаловаться, — очень серьезно ответил Антонио и нахмурился. — Всем иногда нужно жаловаться, от этого становится легче. Полагаю, вы за сотни лет подарили смертным достаточное количество утешения, вот как мне сегодня, чтобы позволить один раз смертному немного утешить вас. Это было довольно дерзко, если вдуматься, более дерзко, чем персик, но Антонио искренне верил в то, что говорил, оттого говорить было легко и совсем не страшно. И еще он верил, что ангел Азирафель поймет его верно: мало кто в жизни настолько хорошо Антонио понимал, и это тоже было Небесным чудом, не меньше апельсина. И хотя Антонио был вовсе не уверен, что целиком и полностью заслуживает комплиментов про отдохновение души, а все же знать, что ангелу тоже по сердцу их беседа, было радостно. Поэтому сейчас он почти не робел, когда говорил все это. Ангел Азирафель сперва растерянно замер от его слов, а когда Антонио замолчал, принялся рассматривать его с совершенно неописуемым восхищением и ласковым умилением на лице. — Мне ничего не стоит утешать смертных. Как же я могу этого не делать? Когда я на вас смотрю, я вижу самое совершенное чудо Творения Господа, — негромко сказал он и опять отвел взгляд, зачем-то уставившись на утку у себя на тарелке. — И про людей тоже... — задумчиво проговорил Антонио, пытаясь как-то воспринять, вместить в себя тот свет, которым только что озарил его ангел. В который уже раз! Все же, хоть ангелы и походили на людей больше, чем Антонио мог представить, общение с небесным созданием вовсе не было таким же, как общение с человеком. Смертные не умели сиять на других Небесами в каждом движении и взгляде... Хотя, пожалуй, и человек был способен подарить такое чувство, но только тому, кого искренне и глубоко любит. Однако ангел Азирафель любил всех людей, как творений Господа. И светился — тоже для всех. — Моя музыка должна быть и про людей тоже, не только про хороших, про обычных, про всех. Иначе не выйдет как нужно. «И про ангелов, которые взирают с любовью на людей, на мир и друг на друга», — мысленно добавил он, вновь не сказав об этом вслух, чтобы ненароком не оказаться бестактным, коснувшись слишком важного. Это было нечто совсем уж сокровенное и непредставимое... Если ангел так сиял Антонио, как же он сияет тому, кого называет другом?.. Невозможно вообразить. Но можно попытаться выразить — и тогда это действительно будет лучшая музыка, которую Антонио когда-либо писал. — Вы так думаете? — вдруг с сомнением отозвался ангел Азирафель. — Вы знаете, мой друг вовсе со мной в этом не согласен, временами меня даже ругает за это. Например, однажды люди приняли меня, то есть, мое физическое тело, за колдуна и пытались сжечь. И он меня долго отчитывал, что я с ними слишком вежливо разговаривал. Так что он вовсе не отличается восторженным отношением к человечеству. Сочувствует — да, но не считает совершенным. Несмотря на то, что о тех временах Антонио было известно намного меньше ангела, его живого творческого воображения вполне хватило, чтобы представить себе описанное в подробностях. И выглядело оно откровенно жутко, даже если знать, что ангел — бессмертное существо… Ему ведь, невзирая на это, вполне были доступны все ощущения физического тела, Антонио прекрасно успел заметить. Как хорошие, от того же персика, так и… не очень. — Вас я бы ни за что не решился отчитывать, разумеется. Даже моей дерзости на это не хватило бы, — честно сказал он и невольно поежился, передернув плечами, когда вновь вообразил себе картину сожжения. — Но, если представить на вашем месте моего друга… я бы ему еще и оплеуху отвесил, чтобы не пугал меня так больше. Потом бы каялся долго, разумеется, и перед ним, и перед духовником. И конечно же, я уверен… насчет своей музыки. Люди бывают на редкость дурны и глупы. Точно так же, как погода за окном бывает на редкость отвратительна. Но, насколько я понял вашу просьбу… эта музыка будет служить напоминанием, что в каждом уголке Творения можно отыскать хорошее. Было бы странно забыть о нас, грешных, которые считаются его вершиной. Я расскажу о людях, не приукрашивая. Погоду я не собираюсь приукрашивать тоже. Антонио снова задумчиво уставился за окно, на звезды, пытаясь вообразить, каковы были глупцы, не способные отличить ангела Божьего от злого колдуна. Вот этого, сидящего перед ним, который так сиял, даже когда выглядел полностью человеком, телесным, без нимба и крыльев. Очень злобные глупцы, которым и впрямь сложно что-то объяснить словами. Тот, другой ангел, по всему, ровно так и рассуждал. Это не означало отсутствия любви к людям, как не означало ее и то, что тот ангел ругался на ангела Азирафеля. Странная штука эта любовь! Способная гневаться так же сильно, как и радоваться — и оставаться притом собой, чистой любовью. И это тоже непременно следует выразить в музыке. — Отец Антоний… Антонио! — вдруг позвал его ангел голосом, срывающимся от каких-то очень сильных чувств, и Антонио едва не подпрыгнул, оборачиваясь к нему. Он успел решить, что сказал что-то слишком дерзкое, например, про оплеуху, и расстроил ангела — представить, что ангел Азирафель может злиться, Антонио не сумел бы. Однако ангел являл собой воплощение совсем не обиды. Он весь сжался в кресле, как будто на него навалился огромный груз, а в глазах стояли слезы. Антонио узнал это выражение, он его видел, когда учил шаловливых сирот и когда принимал исповеди. Ангел Азирафель стыдился, так же нечеловечески сильно, как до того сиял любовью. Антонио ужасно перепугался, потому что ума приложить не мог, за что небесный ангел мог испытывать такую сильную вину. Да он до сих пор, как и про многое иное, даже не предполагал, что ангелам может быть свойственно это чувство. Но почему бы и нет? Если остальные чувства им доступны, то и… Но тогда он должен был сделать что-то, в чем раскаивался! Антонио перевел дух, во все глаза глядя на ангела. Что такого ужасного мог совершить он, ангел Господний? — Я… Вы… — попытался Азирафель продолжить, но был слишком взволнован и к тому же начал бледнеть от страха. Это уж было нехорошо совсем. Так он мог и уйти, ничего не сказав! Сбежать от Антонио, когда творилось нечто настолько важное и непростое. Антонио тут же подлил ему вина, а еще протянул руку и осторожно дотронулся до плеча, замирая от собственной дерзости. Но и не делать ничего, когда ангел, небесный ангел, страдает прямо у него в спальне, невозможно! К тому же… ангел привык хранить в себе свои чувства, и даже не думал, что ему можно жаловаться или утешаться! Сколько столетий он вот так провел, безо всякого утешения? А ведь Антонио все же священник, утешать — очень даже его работа. — Если бы вы были человеком, я бы сейчас предложил вам исповедаться, — смущенно прошептал Антонио, — чтобы облегчить груз раскаяния, который вижу так ясно на вашем лице. Хотя даже предположить не могу, в чем вы видите свою вину. Прошу, не бойтесь мне довериться, я все же рукоположен и сохраню тайну. Ангел Азирафель отпил из чаши и утер набежавшие слезы. — Если бы я мог кому-то довериться, то только вам, — уже почти спокойно, но все еще очень виновато ответил он. — Я пойму, если после того, что я скажу, вы откажетесь выполнить мою просьбу. Антонио удивленно вскинул брови. Отказаться написать музыку о Творении! Не может такого случиться… Но он промолчал и не перебивал ангела. — Дело в том, что вы были правы, когда объяснили мне, почему мой друг меня тогда отчитал. А я не увидел очевидного, потому что… — ангел говорил ровно, но по щекам его снова текли слезы, а он вытирал их рукавом. Антонио все также молча протянул ему платок. — Потому что ужасно предвзят к нему. Вот так — люблю и одновременно предвзят, и это просто невыносимо, и я ненавижу себя за это. Антонио оцепенел в кресле, вслушиваясь в каждое слово. Ангел признал свои чувства перед ним, но что же так сильно тяготило его? Почему один ангел может быть предвзят к другому ангелу? За что?.. — Разумеется, он будет скрывать от меня всякие намеки на расположение! Если я так… Так отвратительно к нему отношусь. Так нельзя относиться к тому, кого любишь, это просто чудовищно, — ангел утер слезы платком Антонио и потемневшими от тяжкого горя и вины глазами смотрел на угол стола, старательно избегая взгляда Антонио, хотя тот продолжал держать его за плечо. Ангел помолчал, а потом вдруг уставился на Антонио в упор и твердо сказал: — Вы были правы и тогда, когда сказали, что в любом уголке Творения есть добро и свет. В любом, даже в Аду. Я это знаю, потому что мой друг, для которого я вас попросил написать музыку в подарок, — не просто ангел. Он Падший, — и ангел Азирафель опять весь сжался в кресле, словно ожидал, что Антонио может его ударить, но взгляда не отводил. И в нем светилась все та же любовь к его удивительному другу, но, умытая тяжкими слезами раскаяния, она выглядела… несчастной. — О Господи! — невольно вырвался у Антонио возглас самого сильного изумления за весь этот невероятный разговор. Да что там, за всю его не такую уж короткую жизнь! И он тут же поспешил выпалить первое, что пришло ему в голову, чтобы ангел Азирафель, не приведи Бог, не подумал, что он… — Я ни за что не откажусь от вашего заказа. Теперь я возьмусь за него с еще большей радостью! Хотя если бы об этом узнал епископ, меня наверняка не только извергли бы из сана, но и от Церкви отлучили… Но ведь он ничего не узнает, правда?.. — Антонио невольно усмехнулся, подумав, что это будет самая чудовищная и невообразимая из всех вольностей, которые он себе позволял многократно. Куда хлеще написания светской музыки и появления в светском платье на официальных приемах. Зато и выйдет из нее что-то действительно стоящее, наверняка. «Спасибо Тебе, Господи!» — подумал он, молитвенно сложив руки и снова уставившись в окно: на небо, на звезды. Сейчас он не мог бы глядеть в потолок, как пытался сегодня во время молитвы. Из которой ничего не выходило ровно потому, что он пытался смотреть не туда, куда следовало, и не видел того, на что следовало глядеть. Пытался сделать все… правильно, а нужно было делать — честно. И теперь он благодарил Господа за все, что Тот, в бесконечной благости своей, решил открыть перед ним сегодня, чтобы глупый Антонио мог понять. И он понял, действительно понял. Хотя пока оно никак не могло до конца выразиться в слова… Те, которые, по всему, следовало бы сказать ангелу Азирафелю. Потому что, как ни пугающе и ни удивительно было это признавать, Господь не только послал Антонио ангела Своего, но также — послал ангелу Антонио, такого несовершенного и своенравного. Быть может, и это было еще страшнее и невероятнее, ровно такой и был нужен ангелу Азирафелю. Совсем неправильный священник, полный дерзких поступков, чувств и мыслей, и потому вполне готовый воспринять то ошеломляюще неправильное, чем с ним столько что поделились. — Спасибо Тебе, Боже, — услышал Антонио шепот ангела и обернулся к креслу, хотя голос неожиданно прозвучал совсем с другой стороны. И в кресле Антонио своего собеседника не нашел: тот теперь был справа, возле самого окна. Стоял на коленях и смотрел на звезды, как минуту назад Антонио, ровно так же молитвенно сложив руки. Над его головой можно было ясно разглядеть нимб, и он смотрел на небо с закрытыми глазами, а его лицо светилось мягкой благодарностью и чистой любовью. Люди никогда не обращались так к Богу, как это сделал ангел. Так… интимно, как к кому-то очень близкому, которому доверяешь, как никому иному. А потом ангел снова очутился в кресле, еще раз утер мокрые щеки и ответил на вопрос Антонио: — Никто не узнает. И… это для людей вы, возможно, делаете что-то предосудительное, но для вашей души в этом ничего опасного нет. Оно вас, может, и не вознесет, но и не уронит. Если уж ангел любит демона уже тысячи лет и до сих пор остается ангелом... И об этом тоже никто не знает, кроме Господа. И вас. — Людям нельзя такого знать, — очень серьезно сказал Антонио, больше для себя, пожалуй, нежели для ангела. От Азирафеля он, скорее, желал услышать подтверждение, что прав в своих мыслях. Думал сейчас Антонио о другом, падшем ангеле, который ненавидел лицемерие. Хотя должен был, согласно человеческим представлениям, делать все возможное для увеличения числа лицемеров в мире. — Не ради моей безопасности, ради их собственной. Если уж они идею о верности тому, кого любишь, умудрились довести до восхитительного в своей мерзости фарисейства… Первое, что многие сделают с историей о вашем друге — найдут в ней повод для оправдания собственных грехов. Но я не стану никому рассказывать, так же, как вы не станете рассказывать обо мне. Поскольку полагаю, что это грех само по себе — толковать превратным образом историю о беспредельности Господней Любви. Удивительно, однако все важные и трудные слова, которые он намеревался сказать ангелу, уместились всего в одно последнее предложение. Хотя стояло за ними невероятно много, больше, чем могло вместиться Антонио в голову и в сердце. Он почти физически ощущал, как это знание разливается за их пределами и озаряет и разум, и чувства невероятным светом, похожим на свет ангельской улыбки. «Спасибо тебе, Господи», — снова подумал он, потому что это было так… так, словно Господь держит его на Своей ладони. Вряд ли Антонио сможет всерьез унывать снова, как это случилось с ним сегодня. Что бы его ни ждало в будущем: забвение, бедность, одиночество, даже адские муки — он всегда будет помнить о том, что где-то есть демон, который жалеет детей, ненавидит лицемерие и любит рассветы и звезды, и, возможно, апельсины тоже. А еще любит одного-единственного ангела, зато сильнее всего. Разве можно унывать, зная о нем?.. Который смог продолжать любить, даже упав с Небес. Пока Антонио говорил, ангел Азирафель мягко улыбался, словно вспоминал что-то очень хорошее, а потом ответил: — Да… Это она. Вы очень хорошо все понимаете. Я так и подумал… что вы поймете, — он помолчал и все с той же мягкой улыбкой добавил: — Но про ангелов, которым нравится ваша музыка — чистая правда. И это уже не изменится никогда — мы ведь не выбираем, какими быть. — Значит, моя жизнь уже удалась, — ответил Антонио, невольно расплываясь в облегченной улыбке. Он думал о том, что сегодня он первый и единственный раз в жизни был хорошим священником. На редкость хорошим, раз ему, с помощью Божьей, удалось утешить ангела. — Думаю, в мире не так много людей, музыка которых нравится ангелам. А еще меньше — тех, кому довелось об этом узнать лично. Но было и еще кое-что, что заставляло Антонио улыбаться в эту минуту. То, чего он не стал говорить вслух, чтобы не вернуться ненароком к слишком трудным разговорам. Его смертный дух был слишком слаб, чтобы утешать ангела целых два раза за день. «Вы не выбираете, какими быть. Но выбираете, какими оставаться», — подумал Антонио, улыбнулся еще шире и, поделив напополам апельсин, который вырастет только в следующем году, положил одну половину на тарелку ангелу. Так было правильно.