Ангелы, демоны и музы

Успехов в своей работе, то бишь, в деле соблазнения, демону Кроули удавалось добиваться во многом благодаря своей искренней неуемной любознательности. В отличие от прочих демонов — и ангелов — он всегда интересовался тем, как устроены смертные, бессмертные и мироздание в целом. И делал из своих наблюдений довольно интересные выводы. Один из них гласил: «Все что угодно может быть истолковано превратно». И замечательно объяснял не только многие проблемы людей в течение их жизни, но и подход Небес и Преисподней к Апокалипсису. И общую растерянность тех и других, когда Конец Света пошел совсем не по намеченному плану, а потом и вовсе не состоялся. Впрочем, и эти события ангелы и демоны умудрились истолковать превратно, поэтому, сделав один вполне верный шаг — начав общаться и сотрудничать друг с другом — потом снова свернули не туда, а именно, в сторону казни Азирафеля и Кроули. Оказавшись на Небесах, Кроули о принципе превратности не забывал ни на секунду и очень тщательно подбирал каждое слово и действие, чтобы ничего не испортить. Потому что Архангел Гавриил был настроен понимать все особенно превратно, а Кроули был настроен вытащить их с Азирафелем из этой переделки целыми и невредимыми. Поэтому не сказал и не сделал очень многое из того, что хотел в тот день. И только в конце, дыхнув на ангелов адским пламенем, не удержался и спросил: «Ну что же вы так шарахаетесь? Это ведь не утконосики, маленькие такие, пушистые, с клювиками…» На удивление, тут Гавриил понял все именно так, как следовало — и велел поскорее выставить «этого предателя» вон из стен Небесной канцелярии. Дурные чувства Архангел в принципе понимал куда вернее и точнее, нежели хорошие — и ровно это всегда мешало ему приблизиться к пониманию сути Творения. Понимание же, как говорили многие человеческие мудрецы, дает силу и власть. Потому Гавриил не смог ничего сделать Азирафелю и Кроули: те, хоть и не осознавали еще ясно, но ощущали смысл бытия куда как лучше. И к тому, что дает истинную власть над Мирозданием, стояли намного ближе. Окончательно приблизиться к истине Кроули мешало на данный момент только одно: он до сих пор не додумался применить свой замечательный принцип превратности к себе самому и собственному пониманию. Лондон, Мейфэйр, второй день после Неапокалипсиса Кажется, Кроули спал. То есть, наверняка спал. Потому что наяву он бы такой бред никогда не наколдовал, даже если бы предварительно употребил внутрь все содержимое безразмерного погреба Азирафеля. Вокруг было очень темно, но вполне угадывались знакомые черты старого «Глобуса», первого, каким он был до реконструкции. Кроули сидел в зрительном зале совсем один, под открытым небом, на котором горели мелкие, как бисер, звезды. На коленях он держал огромный стакан с попкорном, и кресло у него тоже было как в кинотеатре, удобное, мягкое и с высокой спинкой. Словом, очень комфортный сон, хоть снова прямо тут в кресле засыпай, не просыпаясь. Если бы не происходящее на сцене. В свете прожектора Кроули показывали тень от огромной лопоухой головы. По бокам от нее с самым скучающим видом стояли двое. Справа — длинноволосый голубоглазый парень в белой футболке и светло-голубых джинсах. С футболки в Кроули целился пухлый ангелочек с луком. Парень тени не отбрасывал, хотя щурился от света прожектора. Иногда к оттопыренному уху тянулась огромная тень огромной руки и чесала что-то в ухе. Парень от этого пригибался и делал обиженный вид. Слева от головы на корточках сидел черноволосый двойник правого парня, и футболка у него тоже была черная. — Твоя очередь! Не ответишь, ты проиграл! — воскликнул белый. Черный выплюнул изо рта сливовую косточку и с презрением ответил: — Да пожалуйста… Все равно у тебя фантазии не хватит… Дамаск. — Фантазия у меня не хуже твоей! А память, может, и получше! — возмутился белый и громко выкрикнул: — Карачи! — а потом в очередной раз пригнулся, когда тень от руки решила взъерошить волосы. — Так, мой черед? Ну что ж, пусть Иерусалим! — внезапно перейдя на стихи, отозвался черный. Пьеса чем дальше тем больше напоминала шекспировскую, в современной авангардной постановке. Кроули сунул в рот сразу горсть попкорна и принялся задумчиво жевать. У попкорна был вкус хорошего токайского. Белый какое-то время молчал, обернувшись к залу спиной. Черный наклонил голову, так что Кроули было видно только макушку и силуэт, но не лицо. — Ты, может, завершить игру желаешь? На граде Соломона отступить? — с ядовитой язвительностью спросил он. — На граде Давида, мой дорогой. Не Соломона. Память изменяет тебе, — ответил белый очень знакомым голосом и развернулся лицом к зрителю, внезапно превратившись в Азирафеля в привычном костюме со светлым сюртуком. Дальше Кроули обнаружил, что сидит на корточках, в глаза ему светит прожектор, и справа на него смотрит почему-то очень печальный ангел. И говорит: — Мантуя милый друг. Мантуя — и твой ход. Кроули немедленно решил, что должен ответить Азирафелю хотя бы из спортивного интереса. Из городов на «я» он мог сразу вспомнить, как минимум, Яньчжоу и Ястребарско. Хотя про последний лучше было не помнить, особенно во сне, где любая мысль слишком легко становилась реальностью, так что он срочно попытался вспомнить еще что-нибудь на «я», но у происходящего действа на его счет, похоже, были другие планы. — Ладно, мне надоело! Довольно скучная игра, если вдуматься, — продолжил он произносить текст пьесы, поднявшись и пройдясь по тени плеча туда-сюда, хотя не собирался этого делать. — Да и этот смертный тоже на редкость занудный. Что мы вообще здесь делаем, позволь узнать? Неужто для такой работы у них кого поплоше не нашлось? — начав с прозы и закончив в стихах, осведомился Кроули, после чего выразительно посмотрел сперва на потолок, а потом вниз, в зрительный зал, где на одиноком пустом кресле по-прежнему стоял огромный стакан попкорна. А дальше Кроули показывали пьесу, неожиданно подробно. Иногда он сам был на сцене, а иногда снова оказывался в кресле с попкорном. Речь шла об ангелах и демонах, изображенных довольно реалистично, хотя ангелы, с его точки зрения, были показаны чересчур неплохими ребятами. Демоны, впрочем, тоже. Они постоянно играли в скучные игры, чтобы убить время на скучном задании, обменивались информацией по всяким важным делам, сплетничали и щелкали семечки в ожидании Апокалипсиса. И старательно, очень тщательно друг друга ругали в лицо, обкладывали с головы до ног ругательствами и оскорблениями, так что у Кроули уши вяли. В общем, имитировали извечную борьбу противоположных начал. Пьеса явно была комедией, и Кроули с любопытством ее смотрел, пока в какой-то момент не оказался в очередной раз в кресле, а на сцене не возник Азирафель и еще один незнакомый ангел. — Гляди, какая кружка! Подарок фирмы — вещь! — показывал этот ангел Азирафелю до-смешного типовую кружку с нарисованными на боку крыльями. Азирафель сидел в кресле с книгой и на кружку посмотрел без интереса, но вежливо кивнул. — Вот ты молчишь, а все вокруг довольны, — упрекнул его ангел. — И даже демон похвалил, а ты опять свое… — Даже демон? Ну так подари ему, — предложил Азирафель, улыбнувшись этому ангелу. — Пусть тоже довольным станет. Второй ангел возмутился так сильно, что побагровел, а белые волосы до плеч у него тоже покраснели. — Что?! Демону — подарок?! Да ты, должно быть, спятил! На этой кружке знак Небес, а он — исчадье Ада! Азирафель в ответ промолчал, и ангел продолжил лить на неизвестного демона ведра помоев в стихах. Кроули, надо сказать, оценил богатство фантазии, ругательства были местами весьма витиеватыми — и не сразу сообразил, что, вообще-то, это должна быть его собственная фантазия, раз уж он в собственном сне. Кажется, он попросту не был готов признавать, что у него в сознании творится нечто подобное. Начиная с чересчур снисходительного отношения к ангелам и заканчивая… тем, что сейчас происходило на сцене. Кроули ничего подобного не собирался в мыслях заводить никогда! Честное слово! Он нервно сунул в рот еще горсть попкорна, теперь со вкусом французского коньяка, и уставился на сцену, где Азирафель, оставшись в одиночестве, расхаживал туда-сюда по сцене в пятне света от прожектора и читал шекспировский монолог о своих трудных переживаниях. Часть его Кроули, от общего офигения, благополучно пропустил мимо ушей — возможно, и к лучшему… — …Того, к кому все существо стремится, назовут исчадьем Ада и скажут, что врата для Преисподней в сердце отворил. Предатель, что презрел своих собратьев, соратникам в извечной брани открыто предпочел врага. Но чувства — не солдат на поле боя, который подчиняется приказам, они живут совсем иною жизнью, созвучной с дуновением зефира куда сильнее, чем с командами в строю. И как мне жить, когда порывы их устремлены к тому, кто назван Злом? И враг предвечный милее Райских кущ?.. На этом месте Кроули скорбно застонал и сполз вниз, спрятавшись от происходящего за стаканом попкорна. Он, с горем пополам, был согласен быть добрым, отдельными частями себя. Раз уж Азирафель так упорно на этом настаивает. Но вот оказаться «милее Райских кущ» точно был морально не готов. И тем более не ожидал, что ему все это подло выльет прямо на голову без предупреждения его собственное сознание во сне. Ангел завершил свой душераздирающий монолог. У него в руках возник папирус с золотой печатью, и Азирафель прочел вслух: — Принципалу предписывается сберечь души смертных, что играют в пьесе о страсти, от греховной страсти, — потом тяжко и протяжно вздохнул, очень театрально, так, чтоб на галерке было слышно всю его не очень понятную Кроули тоску. Азирафель обернулся к зрителям, опустив руку с папирусом, и Кроули поежился, потому что смотрел ангел тоже профессионально-актерски — так, чтоб каждому казалось, будто он заглядывает именно ему в глаза. — Опять все то же самое. Они должны только казаться любящими, а быть в любви им нельзя. Господь тяжко испытывает слабого сына Своего! Кроули снова обнаружил себя на сцене идущим из-за кулис прямо к ангелу. В руках у него был такой же папирус, только с чернильно-черной печатью. — Эй, ты! Крылатое недоразуменье! — воскликнул он очень странные для себя слова и озадаченно нахмурился. Не то чтобы они вовсе никогда не ругались с ангелом, но он никогда даже в мыслях Азирафеля так не называл. Непонятные какие-то вещи делало его сознание, и совсем невозможные. — Я слушаю тебя, мой друг, — обернулся к Кроули Азирафель, а потом вдруг обернулся к пустому залу и четко прошептал: — Пусть он бранится, раз так полагается, но я не могу больше. Прости меня, Боже! Азирафель обернулся к Кроули, и демон содрогнулся, потому что таким ангела вовсе никогда не видел. Хотя нет, видел однажды — он тогда за своим лицом не следил, потому что Вивальди написал очень красивую музыку. Ангел, определенно, сдерживал слезы — и тогда, и сейчас. Но тогда Кроули решил, что ангела просто очень тронула музыка, она и правда была трогательной, хотя вслух демон никогда этого не признавал. Еще чего не хватало… — О, малодушное исчадье света! — возопил Кроули еще более немыслимый для себя текст и потряс папирусом. — Нам следует немедленно решить, кто победит на этот раз. Я полагаю, это буду я. Ты задолжал мне, бесполезное созданье, за прошлый раз, когда я уступил великодушно. Но теперь настал расплаты час: пусть жертвами своей безумной страсти они падут! Тебе ведь нравится спектакль? Так пусть он претворится в жизнь моею демоническою волей! — Мне нравится, — согласился Азирафель все еще с тем же немыслимо печальным лицом, от которого у Кроули внутри что-то переворачивалось и дурным голосом требовало это немедля прекратить. — «Ромео и Джульетта» — шедевр мастера, и я иду его смотреть. А остальное я обсуждать с тобою не хочу. Театральный Азирафель еще раз бросил в зал что-то о том, что ему совсем не хочется ссориться с демоном, поэтому он уходит. Но ангел никуда со сцены не ушел. Задник превратился в еще одну сцену, копию сцены «Глобуса», только поменьше, и Азирафель теперь стоял в толпе зрителей. Толпу, впрочем, никто не играл — это тоже была лишь огромная тень толпы. Ангел выделялся в ней, сияя в свете прожектора. И просто сияя. А Кроули прятался за колонной театрального зала и, похоже, собирался читать монолог. То есть, пьеса собиралась читать монолог через него. И все это чем дальше тем меньше походило на собственное сознание Кроули, если только он, конечно, не спятил после несостоявшегося Апокалипсиса, не выдержав стресса. Но вообще-то до сегодняшнего дня в крепости собственного разума демон был уверен. Он даже после Небесной Революции как-то умудрился не свихнуться. А сейчас все, прямо скажем, было намного лучше. — В Аду нет места для любви, — прилежно прочитал Кроули положенный текст и даже мысленно с ним согласился. Уж для чего, а для любви там места точно не было… Но дальше он начал говорить какое-то полное безобразие: — И потому я обречен скрывать свою любовь от Преисподней и Небес. С начала самого времен — и до конца. Лишь так, наедине с собою, быть откровенным я могу, когда никто не видит… «Какого хрена?..» — подумал Кроули, и это было куда больше похоже на его мысли, чем то, что он сейчас говорил вслух. Зато это все еще было очень похоже на пьесу Шекспира. И Кроули наконец сообразил, что если старине Вильяму пришло в голову сочинить что-нибудь уже после своей кончины, ровно так, во сне, его и можно увидеть. И никак больше. «И все-таки, какого хрена… мне тогда, когда я к нему притащился, пришло в голову изображать несчастного влюбленного?..» — мрачно вопросил Кроули неизвестно кого. Себя, наверное, потому что больше никто в случившемся не был виноват. Вильям просто оставался Вильямом, и в его исполнении история не могла выглядеть никак иначе, только с дуновениями зефира и обреченностью скрывать любовь. Азирафель тоже оставался Азирафелем, который убедительно соврать мог только по чистой случайности. Например, когда Кроули настолько психовал, что не заметил бы у себя под носом стадо мамонтов. И что Азирафель ему про Антихриста недоговаривает — не заметил тоже. Еще у ангела получалось врать, если он имел дело с собственным Небесным начальством, которое обладало выдающимся интеллектом тумбочки и внимательностью слепоглухонемого инвалида. Так что до их с ангелом… взаимоотношений они додумались только перед Концом Света. А того, что у них души покойных драматургов провокационные пьесы пишут прямо в Раю, и вовсе не заметили до сих пор. В том числе и потому, что от большого ума запретили упоминать Шекспира во всей Небесной канцелярии, так что никто не мог и слова сказать о пьесе, не нарвавшись на взыскание. Ясное дело, когда Азирафель тащил в Рай душу Вильяма, тот увидел настоящего ангела, а вовсе не «ангела»… А вытягивать нужную информацию Вильям умел не хуже Антонио, который от того же Азирафеля легко добился всех подробностей о Кроули. Он мысленно застонал, представив, как эти двое в Раю знакомятся и сплетничают — Вивальди ведь тоже не в Ад скатился, даже удивительно… И у Вильяма в творческом воображении рождается вот этот прелестный сюжет, который Кроули вынужден теперь наблюдать. И что самое страшное, играть! Нет, его собственное сознание такого вытворить, определенно, не могло. Кроули ему строго-настрого запретил даже намеки на подобное еще в сорок девятом году, а потом в шестьдесят седьмом еще сильнее запретил. Ангельски-демоническая пьеса шла своим чередом, и «Ромео и Джульетта» тоже. Между актами кулисы маленькой копии сцены задернулись, а когда разошлись, за ними оказался уже не задник, а дальняя часть сцены, где актеры играли сцену объяснения главных героев. Тень толпы приблизилась, и теперь Кроули стоял рядом с Азирафелем, и оба смотрели пьесу в пьесе. «Какой же ты, Вильям, засранец. Талантливый засранец», — обреченно думал Кроули. Дальняя часть сцены была поднята под почти прямым углом, на ней был изображен цветущий ромашками луг. А Джульетта на сцене читала положенный текст, валяясь на этом самом лугу среди ромашек. Ромео лежал рядом и водил по ее груди и лицу цветком. Видимо, Вильяму понравилось, как выглядят его пьесы в авангардном стиле, и с постановкой своих прижизненных текстов он тоже не церемонился. — …Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен? Что значит имя? Роза пахнет розой… — звонким девичьим голоском читала Джульетта, а Ромео на нее пялился, и Кроули задумчиво хмыкнул. Если бы у него и правда было такое задание, тут ему пришлось бы нелегко — актер, игравший Ромео, смотрел на свою партнершу по спектаклю так, будто она была стеклянной, и очень боялся сделать ей цветком щекотно. Хотя сцена у них все равно получалась очень чувственной и чуть ли не эротической. Импровизированно целоваться им режиссер явно не запрещал. Наверняка если бы спектакль поставили наяву, у него была бы пометка «только для взрослых». Азирафель по-прежнему стоял рядом, и Кроули очень старался сейчас на него даже не смотреть. Во сне контролировать себя было сложнее, и все же возможно — в отличие от творившегося вокруг безобразия, которое ему не подчинялось совершенно. Мало ли что там эти Ромео с Джульеттой в пьесе изображают, а вот Кроули вовсе не собирается даже задумываться… Тут ему пришлось прервать собственные размышления, чтобы прочитать текст, одновременно с Азирафелем: — А у моей любви даже имени нет. Как называется любовь ангела и демона? Абсурд, вот как. На слове «абсурд» Кроули вздрогнул, потому что до него вдруг со всей ясностью дошло, что раз это комедия, у нее должен быть счастливый финал. И как, интересно знать, он будет выглядеть в «пьесе для взрослых»?! Он ошалело уставился на театрального Азирафеля, глядя на которого представить вероятные подробности финала было легко, слишком, мать твою, легко. Пусть даже Азирафель ему всего лишь снился, выглядел он при этом дьявольски убедительно. Или райски убедительно… В общем, Кроули его слишком хорошо помнил, и Азирафель-во-сне казался настоящим до всех мельчайших подробностей, которые Кроули вот совсем недавно в буквальном смысле почувствовал на собственной шкуре, когда они телами менялись. И Кроули себе, конечно, думать обо всем этом запретил, потому что… был «обречен скрывать свою любовь от Преисподней и Небес», чтобы у этого талантливого засранца что-нибудь там, в Раю, эфирно зачесалось оттого, что Кроули про него сейчас вспоминает. Но все равно думал, и даже представлял периодически. Вот ровно перед тем, как спать пойти, в последний раз и представлял, когда они у ангела в магазине сидели после ужина в Ритце. Причем куда конкретнее, чем обычно, как-то совсем вопиюще конкретно, потому что Небеса и Преисподняя вместе со своим мнением насчет их отношений могли теперь катиться в черную дыру и еще куда подальше. Но дело было не только в бывших колегах. И Кроули, разумеется, только представил, но ничего не сделал, даже не пытался. И не был уверен, что когда-нибудь сделает. Мало ли что ему в голову лезет, конкретно или абстрактно, он демон, в конце концов, ему постоянно какие-нибудь пакости в голову приходят… Которые не факт, что нужно претворять в жизнь, когда речь идет об Азирафеле. Потому что это может хреново кончиться, пару раз уже чуть не кончилось. А сейчас наконец-то все было хорошо, и Кроули совершенно не собирался нарушать возникшее гармоничное равновесие этими своими… бзиками. Вильяму тоже было, со всей очевидностью, плевать на Преисподнюю и Небеса, но у него явно был свой взгляд на вопрос, который он реализовывал в этом талантливом произведении искусства. И, судя по творящемуся на сцене, ни в чем себе не отказывал. А Кроули все это приходилось терпеть! И думать о том, о чем он твердо решил не думать, во избежание… чего-нибудь не того. Кроули было захотел проснуться, но это внезапно оказалось очень трудно. Например, не уходить же посреди комической сцены, уморительно смешной! Или не посреди очередного щемящего монолога Азирафеля, особенно когда это Азирафель наблюдает за Кроули исподтишка и рассказывает залу о своей любви. И получается у него ужасно похоже на настоящего ангела. Кроули совсем по-дурацки замер во время той сцены — и будто впивался собственным слухом в каждое слово, одновременно очень стараясь делать вид, что не слушает. Роль в пьесе требовала это изображать, а Кроули снова ощущал себя очень странно. Будто у него случилось дежа-вю, и все это уже было раньше, но Азирафель совершенно точно никогда ничего и близко похожего не говорил! Уж такое-то Кроули бы запомнил, в самом деле… Но дежа-вю все равно и не думало отпускать. Ближе к развязке выяснилось, что Ромео и Джульетта прекрасно могут «пасть жертвами своей страсти» и не попасть при этом в Ад. Сюжет снова был весьма реалистичным: в обеих конторах что-то напутали, смертные на деле не были связаны никаким обязательствами и их роману ничто не мешало. А на похоть их чувства тоже совсем не походили. Как выразился театральный ангел: «И робкая любовь пусть зазвучит подобно песне соловья в ночи», — вполне похоже на Азирафеля образца тысяча шестьсот шестого года. К финалу спектакля Кроули все еще не решил, стоит ли просыпаться, пока не поздно, или все же досмотреть, что там еще Вильям про них насочинял в меру своего разумения. Они с Азирафелем сидели на краю сцены, свесив ноги с помоста. Азирафель, как водится, справа, а Кроули — слева. На сцене был натянут экран и на экране показывали кино про двух актеров, игравших Ромео и Джульетту. Они сияюще улыбались, робко держались за руки, ходили под луной, кормили друг друга пирожными — все это было тошнотворно умилительно и трогательно с точки зрения каких-нибудь сентиментальных ослов. И ангел снова читал монолог про любовь. Ему, надо сказать, очень шли все эти монологи, внезапно подумал Кроули. Да, дело именно в том, что Азирафель очень органично смотрится в этой роли, вот Кроули и было любопытно на это посмотреть. И, может быть, даже досмотреть до конца. Почему бы нет? — …Любовь чиста, она греховной не бывает, и Аду с Небесами понять подобное так сложно! Но, быть может, Господь в моем читает сердце правду? Ведь крылья мои белы до сих пор, хоть груз тяжелый и лежит на сердце. Но не от любви, а от безбрежной, как все время от начала дней, лжи, сказанной тому, кто дорог больше Неба. Кроули вжал голову в плечи и зажмурился — смотреть на ангела, когда он такое говорит, опять было трудно, а если зажмуриться, то и ничего. Вскоре он услышал справа от себя шаги, очень знакомые шаги. — Мой дорогой, мой милый падший ангел, — теперь голос Азирафеля звучал очень близко. Он, должно быть, стоял на расстоянии вытянутой руки и говорил вовсе не в зал, а прямо демону. — Прошу тебя, услышь мои слова, а после делай с ними, что захочешь. В ответ я ничего не попрошу, мне лишь молчать невыносимо. Знать, что я мог бы попросить прощенья за все жестокие и страшные слова, что говорил, ведомый лишь обычаем неправедным, знать, что мог бы сказать всю правду — и молчать. Невыносимо боле, страшнее всех возможных пыток, страшнее Ада молчанье, что храню я малодушно. Но теперь скажу я все. Тут голос стал тише, будто ангел отошел, и Кроули даже глаза открыл, чтобы посмотреть, куда это тот девается. Но Азирафель стоял рядом, правда, упорно смотрел на край сцены вместо демона. И говорил что-то совсем немыслимое: — Прости меня и знай, что я тебя люблю. Как любят звезды, любят солнце, любят ветер, как любят жизнь саму. Ее биенье ты для меня, мои тепло и свет — и средоточье их в тебе я вижу, а вовсе не исчадье Ада, — а потом его голос еще и задрожал, снова подозрительно знакомым образом, и лицо сделалось невозможно грустным. Таким, что непонятно, как вообще жить, когда Азирафель такой печальный. — Ты, возможно, мне не поверишь. И не стану я просить со мною разделять признанье. И не стану ждать ответ. Коль хочешь, уст не размыкай, молчание храни. Ты даже в нем прекрасен. В ночь глухую тоже светят звезды. И я в молчании сумею различить твой свет не меньше, чем в словах. Мне достанет и того, что я тебе сказал. Договорив до этого совсем уж безысходно-трагического места, Азирафель полностью отвернулся от Кроули и сделал шаг в сторону, видимо, собравшись уходить. «Ну ни хрена ж себе комедия!» — подумал Кроули и вскочил на ноги, не очень понимая, делает он это по сценарию или сам собой. Потому что ему самому хотелось именно этого: отпустить ангела даже во сне было совершенно невозможно, невыносимо. И он вскочил, схватил ангела за локоть и резко развернул к себе. А тот уставился на него пронзительно, одновременно испуганно и… с надеждой?.. Так уставился, что Кроули захотелось зажмуриться и выругаться одновременно. — Если мне сейчас придется произносить шекспировский монолог, я проснусь к едреной матери на первой же строчке! — очень решительно пригрозил он, совсем не по тексту пьесы. — Хороший, между прочим, монолог! —раздался откуда-то сверху вполне узнаваемый и очень обиженный голос Вильяма. Такой громкий и гулкий, словно он говорил в мегафон. Или, скорее, в четыре мегафона сразу. — Я старался! — Пришлешь мне его в письменном виде, когда я в следующий раз спать лягу, — огрызнулся Кроули, а потом, снова не понимая, по собственному желанию он это делает или повинуясь логике сна, наклонился к ангелу совсем близко, а очень-очень убедительный, совсем настоящий Азирафель потянулся к нему в ответ. И откуда-то сверху, оттуда же, откуда звучал голос Вильяма, очень пронзительно и красиво взвыла скрипка. «Два талантливых засранца!» — возмущенно подумал Кроули и проснулся, потому что все это разом все-таки было чересчур. Открыв глаза, он обнаружил, что за окном стоит какое-то вполне светлое время каких-то суток. Сколько он проспал, Кроули понятия не имел. И это его сейчас, честно говоря, волновало в последнюю очередь. А то, что его волновало, категорически не формулировалось ни во что, кроме обалдевшего: «Что это вообще было?!» Хотя это, со всей очевидностью, была пьеса. Но констатация этого простого факта ни хрена не объясняла. Совсем. Кроули тряхнул головой, а потом сделал единственное, что пришло ему в голову: схватил телефон и набрал номер Азирафеля. — Я к тебе сейчас заеду, — выпалил он в трубку, едва ангел ее снял. По меньшей мере, так ему не придется переживать это в одиночестве. Почему-то сейчас Кроули был уверен, что станет проще… Хотя в пьесе, то есть, во сне, ничуть не становилось легче, когда Азирафель оказывался рядом. Но он же в реальности не станет делать того, что творилось там! Кроули всерьез надеялся, что его это как-то успокоит.