Ангелы, демоны и музы

Один из многочисленных Непостижимых парадоксов Творения, связанный с ангелом Азирафелем и демоном Кроули, заключался в том, что они умудрялись соответствовать Замыслу и действовать в согласии со смыслом своего бытия, недопонимая этот Замысел в отношении самих себя в ключевых моментах. И, к тому же, постоянно сомневаясь, верно ли они трактуют то, что им все-таки понятно. Из этого можно сделать выводы, во-первых, о том, что по-настоящему глубокие чувства все-таки важнее логического суждения. А во-вторых — что сомневаться, когда чего-то недопонимаешь, скорее полезно, чем наоборот. Отсутствие сомнений при размышлении о сложных вещах не придаст тебе вид более уверенного создания, оно придаст тебе вид Архангела Гавриила. Хотя кому-то, разумеется, и такое может быть по душе, и он имеет полное право воспользоваться данной Мною свободой воли. Сомневаться, впрочем, также следует в правильном направлении, если желаешь прийти к пониманию. И ровно этого Кроули и Азирафель довольно долго не делали. Так, Кроули столетиями уверенно и последовательно сомневался во Мне и Моей Благости, хотя усомниться ему следовало, напротив, в собственной неблагости. Азирафель во Мне никогда не сомневался, оттого смысл собственного бытия всегда виделся ему яснее. Он знал, что предназначен Замыслом для сострадания и любви — но постоянно сомневался, достаточно ли хорош в этом и не обделил ли он кого из тварей земных. В своих сомнениях Азирафель постоянно глядел по сторонам и ни разу не догадался посмотреть в зеркало и поинтересоваться, не обделил ли он любовью и состраданием себя самого, раз уж он тоже часть Творения. Лондон, Сохо, второй день после Неапокалипсиса Вечером того дня, когда их не казнили, Азирафель попрощался с Кроули, который хотел поспать после всех утомительных приключений, и в задумчивости обошел свой магазин. Тут все было как всегда, и в то же время — совсем по-новому. Ангел тоже ощущал себя по-новому, но еще он изрядно устал и пока не мог ничего осмыслить, слишком уж много всего случилось. Ему нужно было многое осознать про самого себя, про ангелов и демонов, про Господа, про мир и даже про магазин, который сперва сгорел, а теперь на его полках лежали все нужные книги, включая те, которые Азирафель только собирался себе завести. Но сейчас он не мог. Возможно, решил для себя ангел, ему тоже стоит поспать, сон хорошо восстанавливает силы. Азирафель не спал с конца сороковых, а до того не меньше тысячи лет даже не дремал — потому что пока ангел находился в этом теле, спать у него не выходило, а перевоплощаться в того, кто спать умел, с некоторых пор было запрещено. Требовалось заполнить жуткое количество бумаг, чтобы доказать начальству, что для этого конкретного задания перевоплощение в самую любимую после человеческой ангельскую ипостась действительно необходимо. И что иначе задание не выполнить. Но теперь… теперь ангела сожгли. Попытались сжечь. Азирафель усмехнулся, вспомнив, как корнуолльский святой Дэри, которого они с Кроули спасли прямо с костра, говорил так же: «Они меня сожгли», — и не был намерен больше общаться со своими соплеменниками, которые так с ним поступили. Да, ангелы сожгли Азирафеля, и Азирафель очень хорошо понял их сообщение — они его среди своих больше видеть не хотят. Крайне понятное сообщение. Попытка сжечь другого — одно из действий, полностью зачеркивающих возможность дальнейших добрых или хоть сколько-то терпимых отношений. Отсюда следовало много чего, но в данный момент ангела занимало одно: бумаг о превращениях с него больше никто не потребует. И он тихо засмеялся, опускаясь на все четыре лапы на пол магазина и щелчком хвоста захлопывая все жалюзи. Вдобавок еще и охранное заклятие прорычал, чтобы никто из смертных сегодня к магазину не приближался. Пушистый белый лев с голубыми человеческими глазами по-хозяйски прошелся по магазину, довольно потерся мордой о кресло, на котором недавно сидел Кроули, и сладко потянувшись, свернулся калачиком рядом с этим креслом, уткнувшись носом в ножку. Оказавшись во львином теле, ангел ощутил, как сильно устал. Львиное или человеческое — неважно — тело отражало состояние ангельской эфирной сущности, а сущность очень нуждалась в отдыхе. Только человеческая ипостась не привыкла отдыхать во сне. А львиная отдыхала именно так, и ангел с наслаждением заснул, позволив разуму провалиться в темноту уснувшего львиного сознания. Лев снов не видел, или ангел их не запоминал, зато и высыпался он отлично. Хотя на этот раз ощущение, что он выспался, отчего-то так и не пришло. Лев просыпался с неохотой, но и спать больше не мог — встревожился отчего-то прямо во сне, а наутро, когда поднялся, продолжал тревожиться, будто он забыл что-то очень важное. Наскоро умывшись и потерев уши лапой, ангел прошелся между полок. Его вел знакомый запах — здесь пахло Кроули. В магазине почти всегда им пахло, он тут часто бывал. Львиное обоняние легко отличало, как пахнет помещение, где Кроули только что побывал, и как — место, где Кроули есть прямо сейчас, и другие оттенки. Гораздо больше, чем человеческий нос. В магазине пахло, будто… будто тут была какая-то его вещь, которую он забыл! Дойдя до третьего шкафа в ряду с сентименталистами, ангел поднялся на задние лапы, опершись передними на полку, и взволнованно фыркнул, встопорщив усы. Из глубины полки на ангела смотрела стеклянными глазами кукла. Именно она пахла Кроули, и ангел ее вспомнил. Что же за напасть! Ведь они с Кроули уже находили ее как раз в конце сороковых, и Кроули собирался ее забрать, но потом оба снова про нее забыли. Бедная-бедная кукла, думал Азирафель, невольно сопереживая ей, будто она была живой. Теперь ей уже было почти двести лет, и она выглядела крайне заброшенной и печальной, на ангельский взгляд. Но львом сочувствовать кукле было сложно, так что с полки ее забирали уже руки человеческого тела. Азирафель бережно стер пальцами пыль с фарфорового личика и понес к своему рабочему столу, к свету, улыбаясь ей и своим воспоминаниям, которые были с ней связаны. Кроули говорил, что сюда-то она точно никого не вызовет, ведь ангелам темные желания не полагаются. Но Азирафель вовсе не был уверен, что дело в этом. Возможно, кукла просто не считала нужным излишне стараться, раз один демон и так постоянно является… Сидя за своим столом, ангел приводил куклу в порядок — и руками, и чудесами. Веревочки, которыми удерживалась сложная прическа куклы, совсем истлели, и их оставалось только полностью заменить, а вот пыльные волосы можно было привести в порядок даже без помощи волшебства. Это было очень приятно — видеть, как несчастная кукла постепенно становится ухоженной, нарядной и довольной. Если она оккультный артефакт, это не значит, что она не заслуживает заботы! Закончив и усадив куклу на видное место на прилавке, ангел сладко потянулся и с сожалением посмотрел на стопки новых книг. Читать совсем не хотелось, а это значило, что Азирафелю все еще нужен отдых, и не за книгой, а какой-то другой. Похоже, его ум незаметно, но старательно работал над осмыслением случившегося, и было излишне занимать его еще и чтением. Поэтому Азирафель направился на кухню, куда не заходил уже лет десять. Приготовить что-нибудь вкусное — тоже приятный отдых, и голову совсем не нагружает. Но не успел он дойти до двери в кухню, как зазвонил телефон. Кроули выпалил одну-единственную фразу, и ангел не успел ничего ему ответить, так что решил просто дождаться его. Про Кроули он тоже не смог пока подумать, как не смог выспаться, но, возможно, эта проблема еще подожет. А пока Кроули был в пути, можно было успеть заставить пыль и паутину исчезнуть с кухни и чайник заодно вскипятить. Когда Кроули приехал, Азирафель радостно побежал его встречать и, впустив, махнул на прилавок, где сидела отмытая кукла. — Привет! Посмотри, кого я нашел! Обе брови одновременно взметнулись вверх над очками, и Кроули остановился, уставившись на куклу. Потом зачем-то вздохнул и повел плечами, будто ему что-то на спине мешалось. — Я про нее забыл совсем… — задумчиво ответил он, и правая бровь нахмурилась, а левая осталась поднятой вверх. Кроули постоял так еще пару секунд, а потом усмехнулся и уже намного веселее сказал: — Шутка с Гавриилом тогда отлично удалась. И в этот раз тоже… Хорошо было. Но мало, — под конец его усмешка сделалась откровенно хищной. Азирафель невольно усмехнулся в ответ, тоже вспомнив предыдущую встречу Кроули и Гавриила, и в очередной раз пожалел, что не был свидетелем нынешней, во время казни. На ней, судя по рассказу Кроули, было прелюбопытно. Он сказал, что никому ничего плохого не сделал, но по его лицу Азирафель отлично понял, что ему очень хотелось сделать очень много чего плохого. И по этому поводу внутри Азирафеля бродили самые противоречивые чувства. Он бы точно не обрадовался, если бы Кроули кому-то всерьез навредил, это было бы в принципе печально, да и вряд ли бы их после такого оставили в покое. Но при всем том Азирафелю было приятно, что Кроули так сильно сердится из-за него, потому что это была забота. Кроули прекрасно умел заботиться и утешать, только раньше очень редко отваживался делать это явно и вслух. Тут Азирафель чуть было не погрузился целиком в размышления, которые отложил на потом вчера вечером, решив выспаться львом, но одернул себя. Над их сложными отношениями можно поразмыслить позже, а пока важно было разобраться, что случилось у Кроули. Азирафель явно сбил его с толку куклой и неожиданными воспоминаниями, но он ведь зачем-то позвонил и прибежал так спешно! Значит, случилось что-то серьезное. Ангел тронул Кроули за локоть и указал ему на кресла, где они сидели всего несколько часов назад. — Что у тебя стряслось, мой милый? — спросил он и смущенно отвел глаза, отстранившись и пропуская Кроули вперед. Ему немедля сделалось неловко, и он чуть не прикусил себе язык, потому что называть Кроули нежными словами отказался именно тогда, в сорок девятом, когда они в прошлый раз находили куклу. И Азирафель вовсе не собирался так внезапно нарушать им же сочиненное правило общения с Кроули, пока не разберется со всеми своими мыслями. Но, похоже, какая-то его часть уже отчасти разобралась и считала, что Кроули можно называть как угодно. И трогать тоже можно, хотя раньше ангел избегал и этого. Кроули тоже отвел взгляд, нахмурился уже обеими бровями, но всего на секунду, а потом плюхнулся вместо кресла, в котором сидел недавно, на диван, на котором сидел как раз тогда, в конце сороковых. — Ничего не стряслось, — торопливо и, как обычно, ворчливо ответил он, помолчал еще пару секунд и не очень уверенно добавил: — …наверное, — и снова сделал паузу, уставившись на ближайшую книжную полку. А потом сообщил, старательно изображая всем своим видом и тоном это самое «ничего»: — Вильям тут новую пьесу написал. Подумал, тебе будет интересно узнать. Ты наверняка не в курсе, ты же не спишь… Азирафель почувствовал, как заливается краской и дыхание перехватывает от нахлынувшего волнения. И он, подавив порыв зажмуриться и так, вслепую, немедля уйти в погреб за вином, смущенно опустился на диван рядом с Кроули. Похоже, отложить на потом размышления о Кроули, их отношениях и всем остальном совершенно не выходило. А ведь ангел только позавчера наконец начал что-то понимать и еще не придумал, как ему быть. Все это было очень непросто! То есть, с одной стороны, очень даже просто. А с другой — довольно деликатно, чувствительно и нервно, потому что с другой стороны был деликатный чувствительный и нервный демон, который скрывал от самого себя свою деликатность, чувствительность и нервность… И не только их. И, в общем-то, в этом и была проблема… Ангел щелкнул пальцами, чтобы на столике перед диваном образовалась кружевная салфетка, а поверх нее — коньяк и два бокала под него. «Следует предложить напиток покрепче», — с сочувствием подумал Азирафель и взволнованно вздохнул. Бедный Кроули, наверняка он увидел не просто посмертную пьесу, а ту самую пьесу! Иначе она не встревожила бы его так сильно. — Знаешь, я вообще-то про одну знаю, — медленно подбирая слова, проговорил Азирафель, старательно разглядывая салфетку. — Он со мной планами делился, когда я его наверх нес. Там про ангелов и демонов, да? В духе «Ромео и Джульетты»? Или, скорее, в духе «Много шума из ничего» — мы же ему нравимся, он бы не стал нас убивать… Размышлять вслух о том, какую пьесу мог бы написать про них Вильям, было довольно интересно, но наверняка нервно. Для Кроули. Поэтому Азирафель постарался повернуть голову и посмотреть на него, чтобы в случае чего — чего угодно — успеть помочь. — Не-е-ет, убивать не стал бы, если только морально, — с сарказмом отозвался Кроули, который, пока ангел подбирал слова, успел налить коньяка в оба бокала и теперь сделал большой глоток из своего. А потом развернулся к Азирафелю и молча на него уставился. Молчал он довольно долго — ангел успел полбокала выпить — прежде чем на одном дыхании выпалить вопрос: — И что ты думаешь о его творческих идеях? Азирафель тоже решил немного помолчать, чтобы хоть как-то упорядочить мешанину из эмоций и мыслей у себя в голове. Он потому и хотел подумать подольше, что сейчас слова, которыми он мог выразить переживания, звучали бы не лучше, чем междометия, которыми то и дело радовал мир Кроули. И очень просто было бы отшутиться и свернуть сложную тему. Кроули наверняка радостно подхватил бы шутку, развил во что-то еще более смешное, а потом и в этически сомнительное, но в итоге на удивление гуманное. Только это все было бы нечестно, потому что Кроули ничего не знал. Ангел знал уже некоторое время, а демон — до сих пор нет. Пожалуй, это была единственная более-менее внятная мысль, которую Азирафелю удалось разобрать, и одновременно чувство, ужасное чувство несправедливости. Потому что Кроули заслуживал все знать, а ангел так глупо не мог найти для него слов вот уже больше суток. Азирафелю просто повезло догадаться, увидеть краешком глаза, когда у Кроули взорвалась машина и привычные защиты его души дрогнули. У ангела не было собственного тела, и он почти на все смотрел чужими глазами, и потому эфирным взглядом пользовался больше, чем обычно. Но уже успел с этим состоянием несколько свыкнуться. И поэтому он успел заметить отблеск переживаний демона и понял. Наконец-то понял. Это было ужасно поздно! Если бы ангел знал раньше, он бы не обиделся так сильно, когда Кроули назвал их отношения дружбой во время ссоры. Они не были друзьями! Азирафель давно уверился в том, что их отношения — больше, глубже и… и взаимны! И он никогда бы не позволил Кроули… много чего, если бы это было не так. Ангел любил Кроули, и считал, что тот отлично все понимает, просто предпочитает не показывать, не называть чувство вслух, как и Азирафель, чтобы не подвергать опасности другого. Но все было не совсем так. Кроули тоже любил. Конечно, любил! Только боялся еще сильнее Азирафеля, и боялся иначе — он испугался собственного чувства и спрятал его не только ото всех вокруг, но и от самого себя, забыл о нем, не думал, чтобы только не назвать любовь по имени. Но она все равно прорывалась наружу в его желаниях, страстных жестах, трогательной заботе и таких прекрасных подарках. И даже своей демонической язвительностью Кроули защищался — не от ангельского света, а от света своей собственной сущности. Теперь ангел вдруг понял, почему любимой комедией Шекспира у Кроули была «Много шума из ничего». Они и правда были похожи на главных героев: Беатриче и Бенедикт так сильно друг друга боялись именно потому, что любили. И смешно, что Азирафель оказывался в роли Бенедикта, хотя казалось бы… но нет. Как Беатриче видела, что Бенедикт не любит никого из женщин, а они к нему липнут — так и Кроули видит, что Азирафель любит всех вокруг, и значит, нечего надеяться на особенное отношение к самому Кроули. Всех — это почти никого. Почти так же страшно, если не хуже, потому что даже упрекнуть не в чем. На Бенедикта можно было хотя бы вполне искренне ругаться за ветреность и пустоту сердца, а на Азирафеля даже за это не вышло бы. У Беатриче с Бенедиктом все наладилось, как только их избавили от страха — что отвергнут, оттолкнут, будут смеяться. Кроули боялся, что ангел его оттолкнет, потому что Азирафель и правда отталкивал. И это было неправильно, и нужно срочно перестать — закрываться, отодвигаться на «дружескую» дистанцию. И тогда, может быть, станет лучше. — Я… я не знаю деталей, — глубоко вздохнув ответил Азирафель и улыбнулся Кроули, — что он там придумал… Но меня он, вероятно, писал с меня. Вильям наблюдательный, так что, думаю, вышло довольно точно. А про тебя… наверное, он сочинял исходя из того, что ты делал и говорил, когда вы с ним «Макбета» писали… Если только ты с ним еще по какому-то поводу не общался. Вряд ли ты ему сказал всю правду, конечно… Кстати, что ты ему сказал?.. — Ангел взволнованно сглотнул и осторожно подвинулся ближе к Кроули. Так проще будет помогать, если демону станет слишком тяжко, и проще схватить за руку или за хвост, если он вздумает убежать. — Если не хочешь, можешь не рассказывать, конечно… Ангел говорил сбиваясь, запинаясь, чуть ли не мямлил, и чувствовал, как у него пылают уши. Он слишком привык не показывать, слишком. И говорить сейчас было почти мучительно, но ангел очень постарался и взгляда не отводил. И за лицом не следил, хотя вряд ли на нем отражалось что-то приятное, потому что Азирафель волновался. — Ничего я ему не говорил, — буркнул Кроули, сделав еще два больших глотка, и некоторое время сопел в бокал. — Он сам все подумал. А я… не стал отрицать ничего, что он надумал, потому что это вызывало у него творческий энтузиазм, — продолжил бурчать он, созерцая коньяк, а потом сделал еще глоток, неожиданно возмущенно наморщил нос, посмотрел на ангела и спросил: — Про «Макбета» он тебе тоже рассказал, когда тебя наверх нес?.. Вид у Кроули был при этом всем скорее растерянный, чем недовольный. Азирафель снова не ответил сразу, молчал, внутренне смиряясь с образами, которые возникли в воображении. Как Кроули в своем мрачном одеянии показался Вильяму несчастным влюбленным и как Вильям ему сочувствовал. Может быть, Азирафель представил все чересчур эмоционально, но выходило очень трогательно и смешно. Он спохватился, поймав ошарашенный взгляд Кроули, невольно утешающе положил ладонь демону на предплечье и поспешно сообщил: — Нет-нет, он не выдал твой секрет. Это я от демона узнал, который приходил меня соблазнять, помнишь? — А, тот кретин! — тут же отозвался Кроули, снова скорчив недовольную и возмущенную гримасу. Но, кажется, эти слова его успокоили: Азирафель ощутил под рукой, как Кроули расслабился, и продолжил говорить: — Он, можешь себе представить, считал, что ты меня именно «Макбетом» и совращаешь. Называл его пьесой о зле! Думал, наверное, что раз я ей рад, то ты меня уже почти соблазнил на Падение… — ангел говорил, усмехаясь истории, и одновременно думал, что надо бы убрать руку, но, похоже, раз он решил не прятать своих чувств, не касаться Кроули тоже было нельзя. И убрать руку не выходило, вместо этого выходило машинально погладить руку большим пальцем, пока остальная ладонь нагревалась от тепла его кожи прямо сквозь пиджак и рубашку. Настолько сильно она нагреваться сама по себе не могла, значит, это сознание Азирафеля так обостренно воспринимало прикосновение… Он надеялся, что не делает Кроули неприятно: тот покосился на ангельскую ладонь, и вид у него стал еще более растерянным. Но отстраняться или возмущаться он не стал, так что Азирафель продолжил рассказывать, как можно честней: — В общем, я тебе тогда не сказал, потому что мне показалось, что ты не хотел, чтобы я знал. Но мне правда очень понравилось, и я тогда решил тебе тоже сделать настолько же значимый подарок… Я правильно угадал, что именно ты Вильяму подсказывал? — Азирафель вопросительно взглянул на Кроули. Тот ответил не сразу, долго молчал, глядя на ангела. — Про то, что убийц должно быть двое, он сам придумал, — наконец сообщил Кроули и допил остатки коньяка залпом. А потом задумчиво добавил: — Понятно. — А мне пока не очень, — с улыбкой ответил Азирафель. Ему все же пришлось отстраниться от Кроули, чтобы взять свой бокал со стола. — Что ты такое увидел во сне, что прибежал мне о нем рассказывать прямо с утра? Вильям нас морально убил? Что это вообще значит? Ангел отпил коньяку и тихо вздохнул в бокал. Кроули терпеть не мог рассказывать вслух, что чувствует и почему, и ангел долго тренировался находить формулировки, чтобы все же получить ответ на вопрос. Вот и сейчас очень постарался и не спросил: «Почему ты так волнуешься из-за пьесы?». Правда, пришлось вместо одного вопроса задать целых три, но на какие жертвы не пойдешь, чтобы не напугать свою Беатриче, в самом деле! Видно, эта комедия нравилась Кроули еще и потому, что в ней у героев все становится хорошо, а о чувствах при этом прямо почти не говорят, в сравнении с другими шекспировскими пьесами. Что ж, получается, Кроули теперь знает, какими словами ангел мог бы его хвалить, если бы имел такую возможность. Это, конечно, было очень коварно со стороны Азирафеля, вот так нахваливать Кроули, когда тот не мог попросить его остановиться. Но и он мог бы так резко на похвалы не реагировать! Азирафель готов принять, что Кроули не считает себя достойным похвал, нежных слов и любви — почему бы и Кроули тогда не принять, что ангел может все равно про него подобное чувствовать, думать и иногда высказывать вслух? У всех свои недостатки, в конце концов… Азирафель оборвал свои пустопорожние размышления и наклонился к столу, чтобы подлить Кроули коньяка. Тот сразу схватил бокал, отпил и опять принялся молча таращиться на содержимое. — В общем, это правда похоже на «Много шума из ничего». Возможно, даже слишком, — наконец сообщил он и совсем уж растерянно, почти жалобно уставился на Азирафеля. Так же, как смотрел в шестьдесят седьмом, когда ангел ему святую воду принес. Только тогда все было иначе… или все-таки не очень, почти так же?.. Тогда было практически невозможно уйти от Кроули, и все же ангел как-то смог. Собрался с силами и смог — оттолкнуть Кроули в очередной раз, когда хотел совсем другого. На этот раз ангел ничего подобного делать не собирался. Тогда — было опасно для них обоих быть рядом, сейчас — наоборот, опасно порознь. Кроули — такой смелый и сильный, и так теряется, не может сделать шаг навстречу Азирафелю и своим чувствам. Как это, должно быть, страшно для него! И какими ужасными словами он их, должно быть, про себя зовет! Азирафель повернулся к Кроули и ощутил, как заколотилось сердце от нахлынувшего сопереживания. Несчастный любимый демон, он же понятия не имеет, каковы на самом деле чувства и желания Азирафеля! И он бы тоже мог подобрать для них самые неприглядные эпитеты: Азирафель прекрасно знал, как люди и некоторые ангелы порой называют телесную любовь, наслушался за все века жизни Творения. Только ни одно из тех слов не было бы правдивым для них двоих. Жажда прикоснуться, ощутить прикосновение — были выражением любви, и слова тут нужны совсем другие. Прекрасные, нежные слова, честные, как может быть нежен и честен поцелуй. И Азирафель должен был их найти для Кроули, чтобы тот перестал бояться и показал, что чувствует, и себе, и ангелу. — Я тебя люблю больше всего на свете, мой милый, — выпалил Азирафель, опять ухватив Кроули за локоть. Перевел дух, пока в ушах стучало от волнения, и улыбнулся очень жалобной и робкой улыбкой, вдруг запереживав, что слова не те. Цитировать Бенедикта сейчас — не самая удачная идея. Вдруг Кроули подумает, что ангел шутит? Совсем перепугавшись, Азирафель крепко вцепился в руку Кроули, а тот молчал и смотрел, все так же растерянно и жалобно, и ангел нашел силы продолжить иначе: — Давно, с самого изгнания людей из Эдема… И мне кажется, ты меня боишься, но я, наверное, сам в этом виноват… Я тоже боюсь. Чем дольше жило Творение, тем сильнее я начинал тебя любить и тем сильнее боялся за тебя. И мне теперь от этого плохо, потому что… Не бойся меня, пожалуйста, я ведь правда тебя люблю, как никого больше, и могу сделать тебе больно только по дурости. Если тебя нет, то я перестаю понимать, зачем я нужен и как мне быть... Нет никакого смысла, если тебя нет. Понятия не имею, что бы я сделал, если бы в твое отсутствие нашел лужу из святой воды у тебя в квартире. Может, вовсе не стал бы Апокалипсиса дожидаться, прости меня, Господи… Кроули все так же молчал, но, кажется, не собирался сбегать, растворяться в воздухе или уползать под шкаф, превратившись в змею, и даже руку не отдергивал. Ангел вздохнул поглубже и снова улыбнулся, куда увереннее. Теперь, когда он сказал почти все, улыбаться получалось намного легче, и даже от Кроули отцепиться получилось, и Азирафель отвел взгляд, снова пытаясь перевести дыхание. — И я это говорю не для того, чтобы услышать ответ, — смущенно добавил он и, судя по ощущениям, покраснел до корней волос. — Я просто хочу, чтобы ты знал и не боялся быть со мной откровенным. Я не рассержусь и не расстроюсь, даже если ты освистал пьесу Вильяма во сне… что вряд ли, конечно… Или если ты мне опять змеиное брачное поведение начнешь показывать… — На этом месте Кроули впервые отреагировал вслух. Он сказал «м-мп-пхм» и сдавленно кашлянул. Азирафель вздохнул и решительно договорил до конца: — Раз я тебя люблю, это вовсе не проблема… Это — и все, что захочешь. Я волю теряю, когда ты до меня дотрагиваешься… змеем… или когда я лев… А когда мы люди… Когда мы люди — тоже. Прошу тебя, не бойся быть ко мне так близко, как тебе хочется. Это ведь больше не опасно, ни в каком из смыслов. Я тебя люблю и всегда буду любить. Это не изменится, раз уж все шесть тысяч лет оно… только становится сильнее. — А-а-а… Эм-м-мн… — сказал Кроули, немного помолчав. А потом еще: — Пф-ф-фм… — а потом еще несколько междометий. И очень растерянно взъерошил свои волосы, отчего они стали торчать еще сильнее и еще хаотичнее. — Нгм… — добавил Кроули, помолчав еще некоторое время. И зажмурился, очень напряженно, но всего на мгновение, шумно вдохнул, наклонился и коснулся губами уголка губ ангела. И замер так, словно боялся сделать что-то еще, или не верил, что можно сделать что-то еще, или даже этого ему уже было много. А вот ангелу было мало. В голове застучало совсем уж громко и губы пересохли, будто они оба оказались в пустыне. Но он все еще не знал, можно ли ему… осмелиться на все, чего требовало тело, желая выразить. Перед его внутренним взором вдруг пронеслись все разы, когда он прикасался к Кроули словно бы случайно и видел, как тому становилось нехорошо, как он сжимался и отстранялся. С рукопожатиями, правда, все было в порядке… И когда Кроули был змеем. И ангел ничего не понимал, никогда! А сейчас — понимал еще меньше. Может, Кроули все же неприятно вот так, в человеческом теле? Не хочется, или не нужно? Или он сам не знает? И как тогда быть? И что Азирафелю все-таки можно сделать в ответ? Он понятия не имел. От попыток хоть как-то справиться с собой у него загудело в висках, и всякие внятные мысли разбежались с резвостью крыс с тонущего корабля. Азирафель зажмурился накрепко и со вздохом, больше похожим на судорожный всхлип, приоткрыл рот, потянувшись к Кроули, и замер, ощущая тепло его губ своими. Это было мучительное и одуряющее ощущение, оказаться настолько близко и не сметь стать еще ближе, потому что страшно, душераздирающе страшно — что Кроули все же испугается и исчезнет, прямо с бокалом коньяка в руке. Ангела оглушили ощущения тела, и он осознал, что судорожно хватается за запястье Кроули уже обеими руками, и губы, которыми он почти коснулся губ Кроули, дрожат, и, кажется, слезы начинают катиться, потому что невыносимо... Если бы Азирафель так же удерживал своего льва, тот бы спятил, а человеческое тело просто очень страдало. — Ангел… — хриплым и совсем тихим шепотом выдохнул Кроули, и это было единственное внятное слово, которое он сказал. За ним последовало еще одно совершенно неразборчивое, но очень выразительное междометие, а потом демон буквально впился Азирафелю в губы, судорожно и жадно, словно ангела у него прямо сейчас собирались отнимать и это был последний шанс. Это длилось несколько ослепительных секунд, а потом Кроули так же резко отстранился, сдернул с себя очки и, не глядя, бросил на стол. Вид у него был совершенно ошарашенный, и он опять попытался что-то сказать, но после короткого «э-эм» молча приник к губам Азирафеля и запустил пальцы ему в волосы. Рука у Кроули ощутимо дрожала, и, кажется, весь остальной Кроули — тоже… И Азирафель продолжил замирать, но, к счастью, только внутренне, от осознания собственной бестолковости. Оттого, как глуп был все это время, и зачем-то думал, что Кроули неприятно… когда все было совсем наоборот. Наверное, Кроули было так же трудно сдержаться, как Азирафелю сейчас… или даже труднее. И он избегал прикосновений не оттого, что не хотел их, а оттого, что хотел слишком сильно. В голове вдруг сделалось очень горячо, и руки задрожали, как и у Кроули, но теперь они могли обнимать, и ангел прижимался к демону всем телом, которое охватило жаром уже целиком ото всех этих суматошных мыслей и от ощущений. Ему хотелось чувствовать губы Кроули своими, приоткрывать их и мягко целовать в ответ, чтобы Кроули не прекращал, чтобы это длилось и длилось, и длилось. И чтобы дыхание замирало, как у пойманной в силок сойки, и чтобы ласковые пальцы Кроули у ангела в волосах, и чтобы можно было… чтобы все было можно, нужно его держать, крепче держать. Держать и не отпускать — вот чего ангелу хотелось сейчас, телесно и внетелесно. И дать держать себя в ответ, так крепко, как нужно, как получается. Чтобы позволить выразить все, что Кроули не мог сказать вслух. Говорить у Кроули не выходило совсем. И думать, по правде сказать, тоже не очень выходило. Прямо сейчас у него в голове по кругу вертелось только: «Охренеть. Охренеть. Охренеть. Охренеть, — потом вдруг брало паузу, будто хотело дыхание перевести, и с новой силой вопило: — Охренеть!!!» — и продолжало дальше в том же духе. Это очень мешало… хоть как-то переварить… все, что ему ангел наговорил… Кроули думал, что будет не так! То есть, не думал, что будет так… Хотя он вообще ничего толком не думал после этой клятой пьесы. А сейчас — тем более не думал. Но когда Кроули еще мог думать, он считал, что они после Апокалипсиса друг с другом все выяснили… И он просто херней страдает, как и все последние лет сто… или сто двадцать?.. И вот сейчас он приедет, Азирафель ему что-нибудь скажет — и Кроули поймет, что и правда страдает, и правда херней, и успокоится. А теперь Кроули не знал, что ему считать. Кроме того, что охренеть… Совсем. Целиком. Полностью. Перестать охреневать Кроули не мог совершенно, потому что охреневал заново каждую секунду, ото всего, что происходило, от каждого прикосновения Азирафеля, от того, как ангел к нему прижимался, от его сбивчивого дыхания, от поцелуев в ответ. В ответ. Охренеть. Одного этого было так много, слишком много — что расхренеть у Кроули просто не было моральных сил. Хотя он сперва даже пытался что-то в ответ сказать. Вроде как, так было положено: если тебе тут в любви признаются — сказать что-нибудь, желательно, приличное… то есть, приятное… чего уж тут может быть приличного! В общем, не такое, как у Кроули обычно говорить выходило, получше. Особенно в ответ на ангельский монолог, который был чудовищно, невыносимо похож на тот, из пьесы. И сходство было вовсе не в том, что Азирафель, как это с ним иногда бывало от сильного волнения, несколько раз сбивался на среднеанглийский. Засранец Вильям и правда был наблюдательный. И проницательный, зараза. И понимал все лучше Кроули. Который ничего не понимал. И тогда не понимал, и сейчас не понимал. Ничего, кроме того, что со словами у него намного хуже, чем у долбаной Корделии из долбаной трагедии засранца Вильяма. И что не словами… будет еще хуже. Это Кроули тоже раньше так считал, а теперь не считал. А что он считал теперь, было непонятно. Чтобы хоть что-нибудь считать, нужно было для начала расхренеть хотя бы от того, что Азирафель тогда, в сороковые, когда Кроули в первый раз Гавриила запугивал, его змеиные брачные игрища заметил. И думал, что это, мать его за ногу, «не проблема»! Охренеть! И прямо сейчас Кроули пытался если не расхренеть, то хотя бы осознать, что это, если не проблема… Как это все называется. Прямо на практике. Которая уверенно свидетельствовала, что он — не только Адский аспид, но и Адский долбоеб. И в сорок девятом году долбоеб, и в шестьдесят седьмом долбоеб, и недавно в беседке — тоже долбоеб, и потом… Потому что считал, что Азирафель считает совсем не то, что он на самом деле считает, и поэтому вел себя так, что Азирафель считал, что Кроули не считает то, что на самом деле считает… На этом месте мозг у него снова совсем отказался соображать, потому что мысль была слишком сложная. А еще потому, что ангел как-то так в него вцепился, проведя пальцами по спине, что по ней по всей забегали мурашки, а потом и по остальному Кроули забегали тоже. И это было чересчур много и невыносимо мало одновременно. И думать не выходило ни о чем, кроме этого прикосновения… — Ещ-щ-ще, — не сдержавшись, прошипел Кроули вслух, ангелу в губы, прямо как раньше, когда был змеей, когда думал, что Азирафель ни хрена не знает, о чем Кроули думает и что чувствует. А он знал, лучше Кроули. Все вокруг, во имя драной Преисподней, лучше Кроули знали, что он думает и чувствует, начиная со всяких мертвых поэтов и композиторов. Кроули чувствовал, что ангел ему нужен весь, весь целиком, тут, физически, там, метафизически, раньше, сейчас, потом, всегда, везде и совсем. И чувствовал, что он не в состоянии сказать этого словами, никогда не был в состоянии… только показать, вот так, как сейчас. И ровно в этом было дело все сто… или сто двадцать… или четыреста… или все шесть тысяч лет. И еще Кроули чувствовал, что охренеть. Потому что Азирафелю он, удивительным образом, зачем-то нужен точно так же. И тот, что еще удивительнее, тот как-то понимает без слов, так, как Кроули сейчас показывает. И отвечает, прямо сейчас. Охренеть. И еще… Еще. Потому что Кроули вовсе не довыразил чувства, совсем почти не выразил, едва ли начал толком выражать. — Конечно, лю… любовь моя, — срывающимся и дрожащим голосом ответил Азирафель. — Все, что захочешь… сколько… захочешь… Договаривал он с большим трудом, принявшись целовать Кроули сам, спускаясь губами ему на шею, и демон теперь едва дышать мог, вдобавок к тому, что не мог думать. Только вспоминать немножко мог. Ангел, прикасающийся губами к шее — это внезапно оказалось знакомое ощущение… и слова… Это было знакомо другому, змеиному телу. Потому что ангел себе тоже больше позволял, когда… Они оба себе больше позволяли в других телах. А так, как сейчас — ничего раньше не позволяли. Тоже оба. А теперь Азирафель светился, и Кроули бы зажмурился, если бы вдруг не сообразил, что это для него, про него, про Кроули, и говорил слова вот эти свои невообразимые, и целовал так... так, что охренеть можно. — Прости, родной… что я так долго… должен был давно… но я не понимал… не видел… ничего, совсем ничего, — шептал Азирафель совсем тихо, но Кроули все равно слышал, и его горячее дыхание у себя на шее чувствовал. Он еще и извинялся за что-то, когда это Кроули тут соображал не лучше, чем та кукла, которая вообще ничего не соображала! От изумления Кроули замер — так глупо, когда ему только что сказали «все, что захочешь». По счастью, он услышал щелчок ангельских пальцев у себя за спиной и обнаружил, что они больше не сидят, а лежат, и он нависает над ангелом, а тот сияет на него таким невыносимо открытым и беззащитным взглядом, что вышибает из Кроули последние связные мысли. И тогда Кроули принял важное стратегическое решение — не думать вовсе, раз у него все равно паршиво получается. В конце концов, в змеином облике он несколько раз так делал, и ангел вон… не расстроился. То есть, похоже, расстроился все-таки, но не из-за того, что Кроули не думал, а наоборот — из-за того, что слишком дохрена думал всякой ерунды. Про то, что можно и нельзя себе позволять, и про то, как Азирафель воспримет то и это, и… Выходила ужасная хрень: ангел ни рожна не знал, как Кроули к нему относится, потому что Кроули ни рожна не показывал. И считал, что так будет лучше, потому что адский долбоеб. Так что теперь он решил срочно перестать думать, как будет лучше — и сделать так, как ему хочется. Давно хотелось. Может быть, вообще всегда… Ангел на него смотрел, и Кроули тоже смотрел, а потом наклонился и снова поцеловал, сперва неторопливо и осторожно, нежно… Азирафель в принципе был единственным существом в сотворенной Вселенной, к которому Кроули был способен чувствовать что-то, что можно было назвать «нежным», хотя бы принять за нежное в сумерках издалека. Но долго так у него сейчас не вышло, потому что он чувствовал еще полно всего, и его было много. И когда Азирафель был рядом, и Кроули ощущал его запах, его вкус, такие бесконечно знакомые, ощущал всего ангела целиком, выученного наизусть так давно и повторенного до мелочей совсем недавно, когда они менялись обликами — у Кроули напрочь сносило все остатки тормозов, которые у него еще были. Не трогать, сохранять хоть какую-то дистанцию — было единственным способом не вылить все, что он чувствует, Азирафелю прямо на голову, целиком, как есть. Но сейчас план был ровно в том, чтобы вылить. Поэтому Кроули продолжил целовать ангела ровно так, как ему хотелось. Поцелуи придумал гений. Кроули всегда восхищался и никогда даже не пытался приписать их себе. Возможно, у него все-таки было что-то похожее на совесть… ну или хотя бы эстетическое чувство, которое ему не позволяло. Поцелуи были вовсе не про то, что можно вписать в адские отчеты. Хотя многие смертные умудрялись использовать их ровно так… но они все что угодно могли так использовать. А идея была не в этом. Она всегда была в том, чтобы выразить чувства без единого слова, все целиком — одним-единственным прикосновением. В глубине души, как Кроули сейчас понимал, он знал всегда, про что на самом деле его дурные желания, которые он привык задвигать куда подальше и которых все равно становилось чем дальше, тем больше. Чем больше копилось внутри невыраженных чувств. Они были про его хроническую неспособность выразить словами, про то, как у него язык ломается об какую-нибудь фигню вроде «я так рад тебя видеть, дорогой мой», которая Азирафелю, по неизъяснимым Божественным причинам, удавалась легко, безо всякого труда и в промышленных количествах. А Кроули так не мог, поэтому в таких же промышленных количествах ворчал — вот уж что ему легко давалось. И пытался вместо этого сделать, чтобы хоть как-то... без слов. Иначе он бы, наверное, на хрен взорвался еще пару тысяч лет назад. Вытащить Азирафеля за шкирку из очередной передряги, сочинить для него лучшую в мире пьесу, накормить его какой-нибудь очередной вкусной ерундой. И еще одно — то, чего он себе прежде не позволял: прикоснуться, дотронуться. И это было мучительно: у них обоих были физические тела, которые позволяли самым лучшим образом выразить чувства без слов. Всегда было можно — и одновременно нельзя. Кроули казалось, что нельзя ни за что, чтобы не показать… всего того, что Кроули считал неправильным чувствовать. Всего того, что показывал сейчас, невыносимо остро ощущая все шесть тысяч лет своих невысказанных переживаний на губах и на кончике языка. Так много… он вовсе не был уверен, что это можно выразить за один раз, и даже за десяток. Ты мой, мой, весь — вот что сказало бы любое его откровенное прикосновение. Я хочу, чтобы ты принадлежал мне целиком, до кончиков ногтей, до последнего дурацкого смешного завитка волос на макушке — здесь, до каждого пера в крыле, всем своим невозможным искренним сиянием — там. Мне. Ну и еще — Ей. Но больше никому. Ни ангелам, ни смертным, никому. Они все без тебя прекрасно обойдутся, а я — не обойдусь. Потому что для меня ты — единственный в мире. Думать Кроули перестал отлично, очень тщательно, поэтому не сразу заметил, что говорит это самое «мой» и «весь» вслух, вперемешку с маловразумительными, но очень выразительными стонами и совсем уж невразумительным шипением. И что одежды на них нет, потому что она ужасно мешала, так что одежду ангела он умудрился заботливо переместить на соседний стул, а вот свою — вообще хрен пойми куда, но далеко, и почему-то именно переместить, а не развеять. Так что от поцелуев Кроули в выражении своих чувств успел продвинуться… далеко. И шесть тысяч лет переживаний Кроули плавно растеклись по всей его поверхности, везде, где он касался ангела. Но от этого ощущения почему-то не становились менее острыми, а вовсе даже наоборот. Они были невыносимо яркими, и их все равно было мало, и чем больше становилось — тем они становились сильнее, и тем сильнее хотелось еще. Кроули говорить совсем не мог, но Азирафель отвечал на его прикосновения — словами. Он даже сейчас умудрялся находить слова, и Кроули постарался слушать, хотя не был уверен, что его сознание способно понимать, но уж запомнить-то сможет… Все, что Азирафель хочет выразить в ответ, позволив Кроули выражать все… Азирафель всегда выражал словами, вслух, и сейчас, когда с трудом мог говорить, все равно пытался. И раньше пытался, вдруг сообразил Кроули, только он ему не давал, пугаясь собственной неспособности ответить… так что ангел, кажется, почти перестал пытаться. Но сейчас снова стало можно, и он говорил. — Твой… твой… ангел… ангел мой, — говорил Азирафель шепотом, прерывая слова стонами, не в силах справиться с дыханием. Кроули тоже не мог… и с руками не мог… и с губами… Особенно когда ангел так голову запрокидывал, что нельзя не прикоснуться, особенно теперь, когда стало можно, все можно… Но Кроули опять замер, не до конца понимая, почему — то ли чтобы Азирафель мог договорить, то ли потому, что он сказал: — Ты… ты мой мир… жизнь моя… — и на Кроули разом свалилось осознание всего, что ангел говорил раньше, вместе с тем, что он говорил сейчас. Азирафель был единственным с Начала Времен, кто зачем-то иногда называл Кроули ангелом… И только сейчас Кроули… нет, не понимал, ощущал — почему. Азирафель светился как-то совсем невероятно, сильно, глубоко и ярко. О том, что ангел способен так сиять, Кроули знал, но даже не думал раньше, что это сияние — о нем и для него. Как и слова, и улыбки, и взгляды, и остальное. — Без тебя… ничего бы… не было… Совсем ничего… Ни музыки… ни книг… Только райские кущи и дождь за стеной… Благодаря… тебе… твоему яблоку… сердце Творения… забилось… «Охренеть», — снова подумал Кроули, ощущая, как ангельских чувств опять становится слишком много, чтобы он мог сразу их переварить. А уж смысл сказанного — тем более, он просто в голову не лез. И Кроули снова решил не думать, раз не выходит… Тем более, Азирафель замолчал: у него дыхание совсем перехватило, и он прижался к Кроули совсем крепко, стиснув в объятиях, и зажмурился, но Кроули все равно ощущал, как он продолжает смотреть, так же невыносимо восхищенно. Пылать эфирным взглядом, светиться своим нестрепимо искренним восторгом и изумлением и видеть все, что Кроули сам в себе боялся разглядывать, чтобы не рассмотреть и не показать ненароком. Когда ангел таращился пристальней, Кроули прятал еще глубже. Потому что нельзя такое показывать, неизвестно, что из этого выйдет, что вообще с Мирозданием случится, если позволить увидеть и самому посмотреть. А сейчас само собой выходило смотреть туда, куда он раньше боялся, и мироздание вспыхивало у Кроули в голове, как сигнальные огни на маяке, и мерцало и, кажется, смеялось — удивительно знакомо, но он никак не мог окончательно вспомнить. Зато мог ощущать и показывать, что когда Азирафель рядом, демон забывает, что он — демон. Забывает, что Падает. Падение похоже на полет космического спутника: бесконечное, вечное кружение, потому что спутник с демоном больше ничего не умеют и больше ни для чего не нужны — только падать и падать, и падать по орбите Мироздания. Но упасть совсем, смириться с падением — нельзя, упавший на Землю может лишь оставлять на ней кратеры, клубы пыли, грязь и пламя. А он никогда не хотел причинять Творению вреда. Как можно, когда в нем есть ангел? Рядом с которым почему-то можно больше не Падать. Перестать бесполезно вращаться вокруг Мироздания, остановиться и смотреть, как Мироздание вращается вокруг них. И демон вместе с ангелом смотрел на проносящуюся вокруг, ревущую яркими красками, звуками и чувствами, бесконечно прекрасную и удивительную Вселенную. Кроули замер, глядя на все это и пытаясь осознать, вместить в себя. И отмер только когда Азирафель, закрыв глаза, снова запрокинул голову — и Кроули было решил, что он сейчас скажет что-то еще более ужасающее и невообразимое. Но вместо слов ангел издал протяжный, полный томительного наслаждения стон. И вряд ли он сказал все, что хотел, просто Азирафелю тоже хотелось слушать Кроули, и он оставался с ним всем телом, позволяя рассудку помутиться от телесных и невыносимо материальных ощущений. А ведь мог бы сохранить ясность сознания там, где крылья и свет. Но это бы означало, что он слушает Кроули вполуха, и Азирафель этого не хотел. Хотел все услышать, увидеть, почувствовать, целиком. От этого понимания у самого Кроули сознание тоже куда-то уплывало… или в чем-то растворялось… возможно, в Азирафеле. Как вишневый сок в воде. Если сделать так, получится полупрозрачная розовая жидкость, которая будет очень похожа на то, что сейчас представляло собой сознание Кроули. И это было знакомое ощущение… для другого, змеиного тела. Тогда он тоже мог бы сохранить ясность волевым усилием. Хотя это было сложнее, когда в действие приходили змеиные инстинкты. Но Кроули все равно мог — и не стал. И, кажется, в глубине души считал себя виноватым, что не стал, все эти годы. А теперь Кроули считал не так… он считал, что можно спятить, если не деть куда-нибудь, не выплеснуть наружу хоть бы часть того, что в нем накопилось. И тогда было так же: одного-единственного ангельского прикосновения оказалось достаточно, чтобы все, что он прятал внутри себя, устремилось к поверхности, наружу. И тогда он, пожалуй, не выдержал бы невыносимого напряжения, если б не выразил хоть что-то… А теперь наконец можно было выразить все. И сознание, которое столько лет сдерживало Кроули, с радостным восторгом катилось куда подальше, тонуло в розовом полупрозрачном тумане, заполняющем его целиком. Выразить все, что Азирафель видел и знал, и то, чего пока не видел и не знал, все, что было у Кроули внутри. Ему нужно было больше поцелуев, очень-очень много поцелуев. И других прикосновений — ладонями, пальцами, языком, всем собой. Здесь и вот здесь, и тут, и ниже. И ближе. Так близко, как только возможно физическому телу. До одурения, до головокружения, чтобы Вселенная бешеной каруселью вращалась вокруг Кроули и Азирафеля и здесь, на материальном плане, тоже, превращаясь в размытые цветные пятна. И только ангел в этом мельтешении виделся ясно и ощущался остро, потому что был центром мироздания Кроули, осью, вокруг которой вертелось все. И это было так невыносимо прекрасно, что почти больно… Пронзительно, как звук скрипки на самой высокой ноте. И так близко, что Кроули в какой-то момент перестал различать, где заканчивается он и начинается ангел. Кто целует первым, и кто отвечает на поцелуй. И кто из них сейчас стонет — может быть, оба вместе, потому что у них одно дыхание на двоих. Мир закончился и снова начался для ангела в одно мгновение. Его разум всегда был воплощением божественной ясности, существовавшей до Начала Времен, а теперь он рассыпался на мириады осколков, блестящих колким серебром, как кружащийся в свете луны снежный вихрь. Потерять ясность, чтобы обрести ее заново, больше, полнее и правильней — вот к чему он стремился. Сейчас всем мирозданием был один падший ангел, он наконец позволил себе стать им для Азирафеля, и тот растворялся, сливался с ним. Падение — это не страшно, если падать вместе. Падение — это как полет, и ангел летел с Кроули и с людьми с первого дня их падения. Они летели вместе каждый раз, когда ангелу удавалось ухватить темноту, чернеющую болью в душе Кроули, ту самую темноту, куда обещала не смотреть Всевышняя. Она обещала и не смотрела, но ангел мог, ему позволили. Там, в темноте, выл ветер и всегда было холодно, но стоило только присмотреться — и отовсюду мерцали звезды, и падал, бесконечно летел горящий белым светом, обжигающий стужей снег. Совсем ничего не стоило показать это демону, и тогда Падение останавливалось, и он тоже начинал смотреть. А потом все останавливалось совсем, и ангел будто немел своей эфирной сущностью, переставая ощущать Кроули. Словно натыкался на стену, за которую ему нельзя заглянуть, словно Кроули выпихивал его оттуда и не давал смотреть. Теперь было не так, и Азирафель ощутил, как его наконец пустили за эту стену. Он влился туда, как бурлящий поток сквозь прорвавшуюся плотину, и нашел там Солнце над снежной равниной до горизонта, отражающее свой блистающий свет от слепящего белизной Мироздания. Оно вращалось вокруг ангела, и ангел не мог различить, где заканчивается его собственный свет и начинается другое, огромное, в котором сияет улыбка Всевышней и сверкает сущность Кроули. Кроули, и еще больше Кроули. Больше. Больше. Больше. Азирафелю всегда было мало ангелов вокруг. Словно они были недостаточно ангелы — тоже сияли холодом, но в нем не было смеха и яростного блеска космоса. Ничего не было, только пустота, страх и мечта о пламени, сжигающем Творение. Но был Кроули. Кроули — был. Он один стоил их всех, и сейчас Азирафелю наконец стало достаточно ангелов. Там, где заканчивались слова и оставалось только сияние, он впервые за все шесть тысяч лет своей жизни переставал мыслить, вспоминать слова, осознавать эмоции. Все здесь состояло лишь из одного — из света любви ангела и демона, сливавшегося воедино. Свет блистал, горел ярче, продолжая двигаться, сверкать, как небосвод над планетой, и приводил в движение все вокруг, и все горело, двигалось, сверкало и смеялось таким знакомым смехом Господа. А потом реальность перестала сверкать и смеяться и схлынула, как океан в отлив, оставив их лежать на берегу.