Вечный, или Дорога в Кейсарию

Глава 3 По вторникам ко мне приходила уборщица, смуглая худая женщина лет сорока по имени Смадар. Вот и сегодня — я едва успел продрать глаза, а она уже открывала дверь своим ключом. Обычно на эти пару часов я обязательно планировал что-нибудь вне дома, но сегодня не успел — проспал.  — Адам! — весело крикнула она своим хрипловатым прокуренным голосом — ты почему дома сидишь?  — А куда идти? — сонно ответил я.  — Да куда хочешь, только не мешай мне.  — Понял, выметаюсь. Кофе в…  — …буфете, сахар в холодильнике. Знаю. Давай-давай. Иди вон тоже кофе попей… Может, познакомишься наконец с какой-нибудь приличной девушкой. Выгнанный из собственного дома, я решил проехаться до южного Тель Авива. Как и всегда в таких случаях, я очень скоро горько пожалел о своем решении — сначала постояв в порядочном количестве пробок, а потом проведя минут пятнадцать в отчаянном поиске парковки. Наконец нашел что-то в районе старой автобусной станции. Несмотря на то, что стояла середина рабочего дня, улицы города были битком забиты гуляющими. Я прошелся по району, который чем-то напоминал среднее между Найроби и чайнатауном, потом вернулся к машине и поехал туда, куда собирался изначально. Мне давно уже следовало туда наведаться. Говорят, что люди мечтают о бессмертии, но очень часто не знают, чем занять себя в скучный дождливый день. Это правда. Когда ты бессмертен, время становится врагом номер один. Его — времени — за две тысячи лет у меня было очень, очень много. Большую часть я тратил на странствия с места на место, на поиск ночлега, еды, безопасности. Но в какой-то момент крыша над головой находилась, брюхо оказывалось набито, ничто мне не угрожало. Скука — вот чем являлся мой второй враг. Не сарацины и не крестоносцы, не римские воины и не испанская инквизиция (тут я вспомнил цитату из Монти Пайтона и усмехнулся). Во все века и времена, я в первую очередь боролся со скукой. Я перепробовал все, на что расщедрилась человеческая фантазия, дабы расшевелить и развеселить свой праздный разум: пил вино и курил опиум, спал и с женщинами, и с мужчинами, в разных комбинациях и количествах. Осознавая свою бесталанность, я тем не менее на долгие годы посвящал себя различным искусствам — писал, высекал из мрамора, даже лицедействовал. Иногда проникался любовью к спорту — особенно, когда это оказывалось в почете, и опять-таки пробовал все подряд. Остыв к физическим упражнениям, отдавался наукам, медицине, литературе… Хотя две тысячи лет и покажутся кому-то просто большим числом, по личному опыту могу сказать, что для человеческого разума просуществовать так долго — все равно, что прожить бесконечность. А я ведь был всего лишь человеком, несмотря на бессмертие и сопутствующую ему неуязвимость. Может, боги и могут легко скользить по глади времени, не сознавая его течения — я честно прожил все эти миллиарды миллиардов секунд, каждую до единой. К моему облегчению, мой разум не повредился — по крайней мере, буйнопомешанным я точно не являлся. Наверное, этому способствовала моя счастливая, как у Шерлока Холмса, способность забывать ненужное. Спустя несколько прожитых веков я обнаружил, что память милосердно отпускает многое, чему я был свидетелем. Я знал, что видел войска Саладина и Ричарда, стоящие друг напротив друга за мгновение до жесточайшей битвы — но деталей того дня я не помнил, как не помнил лиц Яна Гуса, Талейрана, или Тьюринга, хотя точно видел их всех. Встречи остались в моей памяти лишь в виде сухих фактов, лишенных деталей или эмоций, тогда как другие, куда менее замечательные вещи, я порой помню куда как лучше. Помню нежную прохладу галилейского моря, до того, как на его берегах появился город Тиберия. Помню клубы пыли и песка под копытами армии — чьей, когда и где?..- не знаю. Помню солнце, вздымающееся над полями, где охотился на уток с какими-то то ли горожанами, то ли дворянами — через много лет я снова гулял по этим полям, только теперь уток не было и в помине, а название стало очень претенциозное — елисейские. Помню сладкие губы и объятия первой светловолосой женщины, которой я обладал. И первого мужчины — на это приключение я отважился только через два века своих скитаний. В двадцать первом веке не осталось почти ничего, чем я мог бы кормить свою скуку. Не считать же телевидение и интернет альтернативой крестовым походам. Тем не менее, пару лет назад нашлось то, что пока еще давало пищу моим уставшим разуму и душе. Я стал волонтером — провожающим для умирающих людей. Не для тех, кому требовалось отпущение грехов, или последнее напутствие, или рассказ про загробную жизнь. Оказывается, людей, которые не желали этого всего, было куда больше, чем я думал. Некоторым не с кем было проститься — у них, как и у меня, не осталось рядом ни одной близкой живой души. Они просто хотели по-человечески провести последние часы и минуты своей жизни. Не с медсестрой, которая украдкой поглядывает на часы, потому, что разрывается между умирающим и живыми, не с изнывающим от скуки племянником, который уткнулся в свой смартфон и, как Евгений Онегин, мечтает — «когда же черт возьмет тебя». Не с ними. Со мной. Ведь у меня времени имелось всегда больше, чем достаточно. На входе в хоспис ко мне подлетел мой коллега, молодой и зеленый соцработник. Кажется, Идан.  — Спасибо, что пришел, Адам! Что-то случилось, что тебя давно не было?  — Помогал бывшему однокласснику с жильем — ответил я, хмыкнув про себя за такую беспардонную ложь.  — О, понятно — рассеянно ответил Идан — мне нужна твоя помощь сегодня, прямо сейчас.  — Весь к твоим услугам — ответил я, улыбаясь.  — В пятой комнате. Тут я понял, что с Иданом не все ладно. Он старался говорить ровно и профессионально, но получалось излишне резко для такого добряка, как он. Значит, что-то было не так.  — Не хочешь мне ничего рассказать?  — Он мой дядя — поколебавшись, ответил Идан — Но он… не самый лучший человек, скажем так. Я не хочу идти туда, понимаешь?  — Если скажешь, что он тебя в детстве изнасиловал, я тоже туда не пойду. Пусть подыхает в одиночку — ответил я серьезно.  — Нет, не так все плохо — испугался Идан — он не извращенц, не абьюзер… по крайней мере, я о таком за ним не знаю. Но и хорошим человеком его не назовешь. Изменял тете, на моих кузенов плевать хотел… боюсь, что не смогу стать ему подходящим спутником перед смертью. Да еще наговорю лишнего — глаза его потемнели, и я поверил, что да: наговорит.  — Ясно. Ну что, с этим уже можно работать. Иди к своим праведникам — я кивнул у сторону общей комнаты хосписа, где сидели остальные его обитатели, и ждали прибытия какой-то звездульки, которая хоть немного отвлекла бы их от невеселых будней. Он облегченно улыбнулся и поспешил к своим. А я направился в пятую. Комнаты в хосписе были очень уютными — светлыми и чистыми, с красивыми картинами на стенах, светлой мебелью, кучей техники. Все это, на мой взгляд, только ухудшало дело. Никому не весело преждевременно покидать пятизвездочный отель, особенно если выгоняют, фигурально говоря, практически насильно. Может, руководители хосписа считали, что это дает постояльцам недостающую, по их мнению, мотивацию поскорее выздороветь?.. Я не знаю. На широкой кровати лежал тощий человек лет сорока. В черной фуфайке и длинных черных шортах, он выглядел немного похожим на Стива Джобса в его последние дни. Я сверился с табличкой на изножье кровати.  — Орон?  — Я — хрипло ответил он.  — Меня зовут Адам. Спрашивать его, как он себя чувствует, не имело смысла — и так ясно, что хреново. Я сел в удобное кресло возле Орона. Он молчал, лишь хрипло дышал. Кроме этого дыхания, в комнате стояла такая тишина, что казалось, я слышал тихое капание обезболивающего из капельницы в трубку, присоединенную иглой к его вене.  — Мой племянник… там… — проговорил он, не открывая глаз.  — Идан? Точно, там.  — Не хочет меня видеть — горько сказал он.  — А вы его — хотите?  — Не знаю… Может, чтобы извиниться…  — Могу передать извинения. Потом. Или сейчас позвать его? Он помолчал, облизнул губы слегка приоткрыл веки и взглянул на меня. Глаза его были полны страдания — как и у всех, кто оказывался на здешних койках.  — Наверное… потом будет лучше.  — Чем хотите заняться пока что? — спросил я.  — Не знаю. Хочу… лежать. Послушать что-нибудь… Поговорить… Ясно — передо мной не самый беспокойный тип умирающих, но и не из тихих. Многие просто просили, чтобы я молча держал им руку, и их я любил больше всего. Хотя встречались и такие, кто до последнего жаловались, умоляли и плакали. Так что сегодня мне еще повезло.  — Давайте поговорим — покладисто ответил я. Он опять прикрыл глаза, а я начал болтать всякую ничего не значащую чепуху. Главное — чтобы болтовня не раздражала душу и разум, и не навевала скуку и тоску. Не самое легкое занятие. Он не отвечал, а я и не настаивал на том, разумеется, и никуда не спешил. У нас у обоих впереди была вечность. Каждый час в комнату заходила медсестра, проверить капельницу. Заменяла пустую полной, кидала взгляд на Орона, выходила. Кажется, иногда они сменялись, но я плохо запоминал лица. Солнце за окном село, в комнате стало темно.  — Включить свет? — спросил я.  — Нет. Дайте руку… пожалуйста. Я подвинулся поближе, протянул свою руку к его, крепко сжал холодные худые пальцы.  — Жутко умирать так — тихо сказал он.  — Да — согласился я.  — Хорошо, когда есть кто-то, кто может держать за руку. Как мама. Да?  — Скорее, как поводырь.  — Нет. Как мама. В детстве. Помните? Идешь в первый раз в садик, и страшно… хочется плакать, и домой, под одеяло. А мама… — он сглотнул и продолжил — а мама держит за руку. И уже не так страшно. Я кивнул, хотя никогда не ходил в садик, да и он не мог видеть моего кивка.  — Скажите, что все будет хорошо — прошептал он еле слышно.  — Больше не будет больно. — проговорил я — наверное, это хорошо?  — Да… да. Больше он ничего не говорил, да и я тоже. Через час пришла новая медсестра. Взялась за капельницу, потом посмотрела на Орона.  — Адам?..  — Он умер пару минут назад. Не хотел вас отвлекать.  — Спасибо — она тяжело вздохнула, засекая время смерти по часам на стене — наверное, мы дальше сами справимся. Я поднялся, морщась от неприятных мурашек в затекших ногах.  — Тогда я домой. Только Идану хотел кое-что передать.  — Он в гостиной, скоро уйдет, так что поспешите. Гостиная практически опустела — всех разобрали по комнатам. Идан потерянно бродил между длинными диванами и яркими пуфами, и я понял, что он ждал меня.  — Адам? — он поспешил ко мне, лицо было напряженным и тревожным.  — Орон скончался, Идан. Мне очень жаль. Перед смертью он просил передать, что сожалеет о том, что сделал всей вашей семье. Идан серьёзно кивнул.  — Спасибо, что пришел сегодня. Тебя словно сам бог послал.  — Надеюсь, что нет — пробормотал я. Дома я оказался уже поздно ночью. Смадар вымыла все на совесть — полы сияли чистотой и полировкой, с мебели исчезла пыль, а с зеркал — пятна. Есть мне не хотелось, так что я выпил стакан сока и лег в кровать. Лежа на чистой простыне, подумал, что в отличие от многих других дней в своей жизни, этот я вряд ли забуду. Хотя… как знать. И только уже засыпая, словно последний зеленый луч заходящего солнца, в моем мозгу промелькнул последний на сегодня образ — глаза Евгения Финкельштейна. Не злые, не гневные, и не добрые. Глаза Бадхена. **** Как бы я не хотел, чтобы Костик и его подозрительный друг остались в прошлом, они все же напомнили о себе пару дней спустя. Позвонили с незнакомого номера. На такие я обычно не отвечал, но сегодня ждал посылку с курьером, поэтому рискнул.  — Адам? Это Константин.  — Чего опять надо?  — Ну ты и хамло. Я хотел тебе вещи твои вернуть.  — Если не понятно с первого раза, я тебе их отдал безвозмездно, то есть даром. Не нужны — выбрось.  — Дай мне трубку — услышал я на фоне голос Жени — Але, Эвигер? Костик мне все мозги проел насчет того, что тебя надо как-то отблагодарить за услугу. Я вижу, его жутко хитрый план не удался, так что говорю тебе прямым текстом: сегодня идем ужинать в Кордеро.  — Это еще что?  — Да хрен его знает. Ресторан для хипстеров, кажется. Спрашивай Костика, я просто плачу за счет.  — Костик приглашает, а ты платишь за счет? — уточнил я — дай мне только понять, ты его сладкий папочка? Или подпольный миллионер Корейко?  — А тебя это каким боком вообще касается, Адам? — елейным голосом спросил Финкельштейн.  — Никаким. Поэтому и на ужин идти нужным не нахожу. Трубка помолчала, потом Женя ответил.  — Я пожарным работаю, денег хватает. Костик мой друг, я его знаю считай вечность. Что такое дружба до тебя, я вижу, не доходит.  — Это твоя легенда? — спросил я и сжал телефон покрепче. Сейчас он ответит мне «да», и я спрошу: «Что ты хочешь от меня, Бадхен? Зачем весь этот фарс?» И…  — Какая к черту легенда, Адам?! Ты там в шпионов не наигрался? Давай, ищи нормальную одежду к ужину. Мы приедем к восьми. И, не слушая моего ответа, Женя отключился. К восьми я был готов. Почему бы и нет? Поесть на халяву в дорогом месте — такое времяпровождение приятно в любую эпоху. За мной заехали — разумеется, на машине Евгения. Глядя на них — на вальяжного Женю и на Костика, который теперь выглядел намного лучше, чем в больнице, я гадал, что их на самом деле связывает. Несмотря на то, что Финкельштейн назвал ресторан местом для хипстеров, это оказалось просто очень неплохим заведением. Мы заказали первых и основных блюд, бутылку Шабли, отпили от своих бокалов и принялись за еду практически в полном молчании. Искоса я взглянул на их бокалы — все в порядке, у обоих вина оставалось на донышке. Хоть это ничего не значило, мне все же стало легче на душе.  — Чем по жизни занимаешься, Адам? — прервал тишину Женя — Костик сказал, что ты не работаешь.  — Так и есть — подтвердил я — живу сегодняшним днем. Иногда волонтерствую в хосписе.  — Святой Адам — хмыкнул Костик.  — Неужели в лотерею кучу денег выиграл? — поинтересовался Женя, отпивая из бокала.  — А ты — неужели пожарный? — я поспешил переменить тему.  — Ужели — коротко ответил он. Беседы не получалось. Я посмотрел на Костика. Нет, на бомжа точно не похож. Сегодня на нем красовались белая рубашка и серый пиджак, он был гладко выбрит, причесан и расслаблен. Сейчас больше, чем когда-либо он походил на Бадхена, с которым мы напились в Риме на грани двух столетий. Вот только сходство оказалось чисто внешним. А вот Евгений…  — Как Шабли? — спросил я его.  — Нормальное — ответил он равнодушно. Я почувствовал неодолимое желание «расколоть» его. Играть в кошки-мышки? Можно, если только не знать, что мышка всегда проигрывает.  — Сделай тот фокус с вином, как тогда, на Новый год — сказал я ему.  — Какой фокус? — с интересом спросил Костик.  — Жене лучше знать.  — Адам, когда Константин сказал, что у тебя не все дома, я не поверил, признаю. Теперь раскаиваюсь в этом.  — Я не говорил, что у него не все дома — возмутился тот — я сказал, что у него, судя по всему, серьезные провалы в памяти.  — Думаю, что кое-что он все-таки помнит. Да, Адам?  — Я все помню — ответил я сквозь зубы. Разговор все больше напоминал сценку из «В ожидании Годо», и я решил, что десерт не стоит того, чтобы оставаться. Бадхен — кем бы он ни притворялся — будет вилять вокруг да около, ответов я не получу. Можно идти домой. Я кинул салфетку, которая лежала до тех пор у меня на коленях, на стол.  — Спасибо за угощение. Могу ли я надеяться, что это будет наша последняя встреча? Вместо ответа Женя хлопнул себя по карману.  — Хочу покурить. Костик, ты со мной?  — Я бросаю — ответил тот хмуро.  — Адам — он перевел взгляд на меня — Коли ты и так удаляешься, давай разделим на двоих порцию никотина. Тель-авивский вечер обдал нас влажным и липким осенним ветром. После прохлады ресторана это ощущалось, как потная оплеуха по лицу. Финкельштейн закурил свою сигарету, я вытащил свои. Не то, что так уж любил курить. Но привычка осталась еще с шестидесятых.  — Так кто из вас настоящий Бадхен? — спросил я.  — А ты как думаешь?  — Это ты. Я прав?  — Ну. — он затянулся. Объяснений, судя по всему, мне не полагалось. Я зашел с другой стороны.  — Что теперь будет?  — Ничего. Ты же видишь — Костик все забыл.  — В смысле?..  — Пока он думает, что мы — его бывшие одноклассники, мы с тобой мало что можем сделать, Эвигер. Ты и я.  — В… смысле? — повторил я напряженно.  — Костик ведь тоже — Бадхен. Трикстер-творец, бог — как тебе привычнее будет? Да только… сам понимаешь, с амнезией не шутят.  — Тоже…? Так вы что — едины в двух лицах? Женя тихо рассмеялся.  — Смешно, Эвигер. Привыкай к мысли, что теперь ты — тридцатишестилетний русский израильтянин, наш с Костиком бывший одноклассник, и просто хороший человек. Я вот привыкаю.  — Не неси чушь.  — Заткнись. Костик упоминал, что в выдуманном им прошлом сломал тебе руку на выпускном? Ведь она болит, верно? Болит перед дождем? Я открыл рот, чтобы ответить, и в эту самую секунду понял, что рука и правда болит. Ноет какой-то тоскливой ломотой. Но я никогда не ломал ее! Что за хрень?!  — Что ты натворил, Финкель?!  — Я — ничего не натворил. Пока. А вот что натворит Костик… Женя бросил сигарету под ноги и затоптал.  — Пошли обратно. Я хочу еще мидий.