Вечный, или Дорога в Кейсарию

Глава 24 В восемь утра понедельника я переступил порог хосписа, который, как думал, покинул навсегда полгода назад. Идана еще не было на месте — он попросил меня приехать пораньше, а сам собирался подтянуться к девяти. Медсестра на ресепшен указала мне нужную комнату, но я не спешил — весь день впереди, еще успею насидеться. Выпил на кухне стакан кофе из кофемашины для персонала, прополоскал рот, вымыл руки. И только после этого прошел в девятую. Мой сегодняшний пациент спал, и я пока взял со стола заготовленный Иданом листок с базовой информацией: имя, возраст, диагноз. Адир, двадцать девять лет, саркома кости. Разведен, родители не в Израиле. Я уселся рядом с больничной кроватью, вытащил книгу, которую взял с собой и принялся ждать.  — Вы… кто? Я поднял взгляд со сто тридцать четвертой страницы. Это надо же, прочел почти половину, пока ждал. Захлопнул книгу.  — Местный клоун. Хожу по комнатам и развлекаю людей.  — А, проводник — усмехнулся он бескровными губами — вы ведь знаете, как тут вашу братию называют? Ангелами смерти.  — Серьезно? Что-то не особо оригинально звучит.  — Людям не до оригинальности, когда стоишь одной ногой в могиле.  — Вы правы. Адир отвернулся. Я не мешал ему думать — в нашем деле важно не подгонять и не давить. Отложил книгу на соседний стул и смотрел на летний день за окном, ожидая, что он решит делать дальше.  — Как тебя зовут? — спросил Адир минут через пять.  — Адам.  — Ясно.  — Твои родители не в Израиле?  — Я не хочу говорить о родителях, Адам. Не хочу о погоде, курсе валюты на сегодняшний день или о том, как спокойно мне станет, когда все закончится. Если бы хотел — попросил бы пригласить психолога. Но мне не нужны разговоры — он повернул ко мне голову и смотрел прямо в глаза — Я просто не хочу умирать, Адам, понимаешь? Я кивнул.  — Нет, не понимаешь — сказал он сдавленным голосом — У тебя есть ужины, завтраки, прогулки на свежем воздухе… блин, да даже воздух! А у меня не будет ничего, понимаешь? Даже глотка воздуха, даже тени… все, я сдох! Я — ничто! Я молча слушал его, не перебивая.  — Смерть невыносима, Адам — прошептал он. — Тебе не понять этого, пока не придет твой собственный смертный час. Ты посидишь здесь в этом чертовом кресле, покалякаешь на разные темы и будешь считать минуты до моей смерти, а когда я стану горой мертвого мяса, пойдешь домой смотреть сериал. Так что почему бы тебе не сэкономить время и не уйти прямо сейчас? Уйди вон, Адам. Оставь меня в покое. Я молча поднялся и пошел к двери. В самом начале волонтерской деятельности меня инструктировали: если вас не хотят видеть в комнате, не старайтесь убедить человека, что он ошибается, не пытайтесь остаться силой и против его желания. В последние часы слово умирающего — закон. Выгоняют — вставать и выходить. Если надо, позовут обратно. Нет — значит, человек решил уйти один, и на то его полное право. На моем опыте, проводника возвращали обратно в половине случаев — тихим «стойте» или через медсестру. Для этого полагалось оставаться в хосписе хотя бы в течение двух-трех часов после просьбы освободить помещение. Но обычно просили вернуться, стоило только открыть входную дверь. Так произошло и в этот раз. Я едва взялся за дверную ручку, как услышал его хриплое:  — Останься. Послушно вернулся обратно в кресло.  — Адам — прошептал он — сделай что-нибудь. Я так боюсь… боюсь, понимаешь? — голос его задрожал.  — Хочешь взять меня за руку? Многим помогает — сказал я вполголоса.  — Нет. Хочу… обними меня. Вам можно обнимать клиентов?  — Можно, конечно. Адир вяло хлопнул ладонью по краю постели, и я пересел к нему. Скинул с ног кроксы, в которых обычно ходил в хосписе, вытянул ноги и обнял его за плечи, позволив тощей шее устроиться на моем плече. Места для меня оказалось предостаточно — у него, как оказалось, не было левой ноги.  — Удобно?  — Нормально — он мотнул головой туда-сюда — не думаю, что шея успеет затечь за оставшееся время. Собственный черный юмор подействовал на него убийственно — губы скривились, а потом он зарыдал в голос, как маленький ребенок, который наконец осознал всю несправедливость окружающего мира и свою беспомощность перед ним.  — Почему я? — шептал он, уткнувшись носом мне в бок — почему именно я, Адам? За что? Я осторожно поглаживал костлявое плечо Адира и молчал. Вряд ли ему требовались ответы. Он и сам прекрасно знал: ни за что. Подобные вещи редко происходят с людьми за что-то.  — Сделай хоть что-нибудь, прошу — шептал он раз за разом, повторяя это как мантру — сделай хоть что-то, Адам…  — Скажи мне, что сделать — прошептал я ему на ухо, прижимая к себе. Его сердце лихорадочно билось об мои ребра, на бледных щеках выступил болезненный румянец, и я обеспокоенно подумал, что намечающаяся паническая атака запросто его убьет. Потянулся к капельнице и прибавил частоту капель, хоть по идее и полагалось ничего лишнего не трогать. Но в его случае терять было нечего, и я рискнул. Адир вздрагивал в моих объятиях, захватив меня самого в кольцо цепких, хоть и слабых рук.  — Я не знаю… обними еще крепче. Я не знаю… господи… Такие, как он, попадались мне нечасто — обычно к последнему этапу болезни большинство смирялось, особенно те, кто находился под постоянным наблюдением паллиативных психологов, или был слишком слабым, чтобы чувствовать что-либо, кроме смертельной усталости. После подобных случаев некоторые особо слабонервные волонтеры переставали появляться в хосписе, хотя именно этому типу больных помощь провожающего требовалась больше всего. Он лег почти что поверх меня, обхватив руками, как любимого плюшевого мишку и положив голову мне на грудь, хоть это и было чертовски неудобно — по крайней мере, мне. Замер в такой позе, и я тоже старался не двигаться. В комнату неслышно зашла медсестра, поменяла капельницу и так же тихо вышла. Адир лежал неподвижно, лишь изредка издавая слабый звук — то ли стон, то ли всхлип. Я покосился на капельницу, прикидывая, не стоит ли повысить дозу еще немного, но пока решил этого не делать.  — Хочешь рассказать что-нибудь? — тихо сказал ему на ухо — или лучше, чтобы я говорил? Он мотнул головой и прижался крепче. — Просто обнимай меня. Так сильно, как можешь. Прошу. Он уже не рыдал — видимо, приступ отнял у него все силы, а заодно и несколько последних часов жизни. Только всхлипывал, цепляясь пальцами с посиневшими ногтями в мой живот. Я терпел. Поглаживал его по напряженной спине, чувствуя, как постепенно расслабляются окаменевшие от страха мышцы. Кажется, от слез ему стало легче — дыхание стало неглубоким и прерывистым, но без судорожных всхлипов. Через какое-то время я привык к неудобной позе, и даже немного расслабился сам, задумавшись о чем-то своем. И пропустил тот момент, когда что-то изменилось. Адир зашевелился, потом дернулся и схватился за горло.  — Адам… я не могу дышать… Адам… я… Я немного отстранился, посмотрел в его лицо и понял, что началось удушье. Он дергался у меня в руках, как рыба, вытащенная на воздух. Или как висельник в веревке.  — Сде… Ада… — его губы стремительно синели, глаза расширились от накатывающего смертного ужаса. Я спешно надавил кнопку экстренного вызова медсестры, и продолжал крепко держать в объятиях, пока не прибежал персонал и подсоединил его к аппарату искусственной вентиляции легких. В себя Адир после этой процедуры не пришел, и я вышел на свежий воздух. Курить пока было нельзя — на случай, если придется возвращаться в комнату, и вместо этого я влил в себя третью порцию кофе, пока любовался великолепными ирисами в палисаднике, принадлежащем хоспису.  — Приедешь завтра? — раздался позади меня голос Идана. Я обернулся.  — Приеду, если он очнется.  — Я позвоню тебе, если очнется… точнее, в любом случае позвоню.  — Угу.  — Что-то случилось? — обеспокоился он — обычно ты как-то спокойнее все воспринимаешь.  — Отвык уже. И случай, мягко говоря, не из легких.  — Вот блин…закон Мерфи в действии, а?  — Точно — я посмотрел в его расстроенное лицо — не бойся, не брошу я тебя. Если надо — буду приходить. Он вымученно рассмеялся.  — У нас сильный недобор, Адам.  — Я так и понял после твоего десятого звонка за последние два месяца.  — Хорошо, что ты понимаешь тонкие намеки — ответил он серьезно. Я посмотрел на часы. Три часа дня. Неужели прошло уже семь часов с утренней чашки кофе? Желудок жалобно молил о пощаде и нормальной еде.  — Ладно, я пока поеду перекушу чего-нибудь. Если что, звони — буду здесь в течение получаса. Мы пожали друг другу на прощание руки и я зашагал к машине, гадая, стоит ли возвращаться домой, или на всякий случай ждать звонка от Идана в ближайшей забеголовке. Солнце нещадно пекло и в салоне автомобиля было невыносимо жарко, пока я не врубил кондиционер на полную мощность. Глядя на плавящееся от июньской жары небо, я плюнул и поехал к себе — остывать и смывать запах хосписной безнадеги, но телефон держал наготове даже в душевой кабине. Днем Идан не позвонил, а к восьми вечера от него пришло сообщение: «Он так и не пришел в сознание. Скончался полчаса назад». «Ясно» — написал я, оторвавшись от кормежки новенькой Сони. Ответа не последовало, но молчание тоже может быть красноречивым, и я добавил через несколько минут: «Звони, если надо. Я не сбегу». Через минуту пришел эмодзи с огромными глазами полными слез. Я хмыкнул. Ничего не скажешь, интересный способ выражать признательность. Надо опробовать его на Финкельштейне. Через несколько дней новости заставили меня отвлечься от своих собственных проблем: законопроект об увеличении квоты на гастарбайтеров прошел в первом чтении. Зачем Шаари столько новых иностранных рабочих, я не понимал. С полицией дело тоже обстояло туманно — ее изъятие из арабских городов разом повысило в них уровень бытовых убийств. Если раньше я встречал в газете упоминание об одном-двух «убийствах чести» раз в пару месяцев, теперь такое происходило куда чаще — почти каждую неделю. Жители требовали вернуть полицию в их города, но требования попросту игнорировались. Проблема заключалась в том, что я не мог точно предположить, в чем заключается резон Шаари проводить подобные изменения. Гастарбайтеров проще приносить в жертву, но зачем ему восемьдесят тысяч человек? Зачем ему смерти молодых девушек и женщин в арабском секторе — легче прятать собственные жертвы? Передо мной вырисовывался образ серийного убийцы с неограниченными возможностями, но Шаари при встрече не произвел на меня такого впечатления. В религиозном секторе тоже начались непонятные шевеления. Раввинатские суды принялись ужесточать и без того жесткие рамки всего, что касалось их сферы деятельности. Один за другим вышли несколько абсурдных вердиктов. Самым странный из них, на мой взгляд, заключался в том, что дети, рожденные от донорской яйцеклетки, пусть даже донором являлась еврейка, не признавались евреями. Остальные тоже отличались разной степенью сюрреалистичности: запрет на любых домашних животных, не только собак, и запрет на покупки с китайских сайтов одежды под страхом, что ткань окажется шаатнез*. Хотя последний вердикт по идее касался только ультрарелигиозного сектора, это отразилось на всех: многие магазины одежды оказались «некошерными», и теперь не только на пищевых продуктах, но и на одежде можно было увидеть значок главного раввината. Разумеется, цены при этом возросли — надо же платить за услуги раввинату — но никто не роптал и не возникал. Впрочем, как и всегда. Я тем временем ждал новостей от Финкельштейна — он обещал разузнать, не получил ли морок доступ к дереву, и заодно прозондировать почву с Бадхеном. Люстиг и Саар съехали от меня на следующий день после побега, и по непонятной мне причине поселились в квартире на соседней улице.  — Ты настолько привык меня пасти? — спросил я Саара, когда он сообщил мне свой новый адрес через неделю после переезда.  — Не всегда все крутится вокруг тебя, Адам — хмыкнул он — но в случае чего, лучше быть рядом. Да и здесь намного дешевле, чем там, где мы снимали с Наамой.  — Как же ты ее оставил наедине с огромной квартплатой и зарплатой инструктора по йоге? — упрекнул я его — да еще центр рухнул… Он усмехнулся.  — Не бойся, с деньгами у нее проблем нет. А уж страховки, которую она получит за центр, ей хватит до… лет на пять хватит.  — А ты?  — А я технический директор, Эвигер. Обо мне тоже можешь не беспокоиться. Лучше придумай, чем занять Эзера, потому что он кипит жаждой мести против Бадхена и Наамы. Пока что я его сдерживаю, но понимаю, что тебе пригодится союзник вроде него.  — Ты не боишься, что его убьют?  — Боюсь. Но заперев его дома, чем я буду лучше своей бывшей? Пусть делает, что считает нужным.  — А ты? Что ты собираешься делать?  — Я собираюсь ему не мешать — коротко ответил Саар, тоном, говорящим, что разговор на эту тему закрыт.  — Хочешь, возьму его с собой в следующий раз, как пойду в хоспис? Если у него за поясом двадцать лет работы с кататониками, возможно, ему подойдет…  — Вряд ли ему такое подойдет, как раз из-за двадцати лет такого опыта — перебил меня Саар — дай ему посмотреть на нормальных, счастливых людей, Адам. Я собираюсь затаскать его по всем самым злачным местам Тель Авива, а там посмотрим.  — Потому что нормальные и счастливые люди сидят исключительно в «Данджн»** — пробормотал я, но спорить не стал — возможно, ему лучше знать, что нужно Люстигу. Но стратегия Саара не сработала. Погуляв пару недель по барам и клубам, Люстиг наотрез отказался продолжать ночной образ жизни, и теперь Саар рвал волосы на голове, пытаясь понять, как тому угодить.  — Он не прожигатель жизни — сказал я, когда Цфания обрисовал ситуацию по телефону — странно, что ты этого не понял раньше. Ему надо строить коммунизм, или сражаться на благо человечества, или…  — Или провожать умирающих в хосписе? — закончил он за меня.  — Не думаю. Это далеко не каждому подходит — сказал я честно — многие сбегают в самом начале первого визита.  — Ты боишься, что он тоже сбежит?  — Нет, но он может навредить: например, подавать им ложные надежды. Это ошибка многих новичков — человек стоит одной ногой в могиле, а ему говорят: не думайте о плохом, вы обязательно поправитесь!  — Разве это вредно? — удивился Саар — что плохого в надежде?  — То, что это обман. Провожающих приглашают только к тем, кто умрет в течение нескольких часов и все еще находится в сознании. Таких мало, но они есть, и заслужили, чтобы их не дурили перед самым концом. Саар помолчал.  — Думаешь, Люстигу подойдет эта деятельность?  — Ему во всяком случае проведут вводный курс, а перед этим устроят кучу собеседований и тестов на соответствие. Так что это не мне решать, а координатору.  — Я скажу ему. Спасибо, Адам.  — Он сам стесняется спросить? — хмыкнул я.  — Он сам даже не подозревает, что обдумываю эту идею. Как ожидаемо, подумал я. Несчастный Люстиг… какое падение: с члена Мапай до комнатной собачонки двоих демиургов, ни один из которых не удосуживается спросить, что их питомцу вообще надо по жизни. Впрочем, при нашей встрече у меня дома через пару дней после разговора с Цфанией Люстиг не произвел впечатления несчастного человека: смотрел все так же насмешливо, разговаривал все так же иронично, а за неторопливыми движениями я заметил море кипучей энергии.  — Саар ходит по дому и смотрит на меня глазами избитого щеночка. Ему кажется, что меня надо холить и ублажать — сказал он, насыпая себе три с горкой ложки черного кофе в стакан и заливая кипятком — у тебя, по крайней мере, я могу сам себе приготовить кофе.  — Вижу, тебе быстро наскучила жизнь удалого бонвивана.  — «Жизнь удалого бонвивана» — повторил Эзер, словно смакуя мои слова — Эвигер, если ты и дальше будешь пользоваться такими выражениями, люди быстро просекут, что тебе давно перевалило за сто. Поменяй вокабуляр, пока не поздно.  — Ты точно хочешь работать с онкобольными? — спросил я, игнорируя насмешку.  — Я хочу делать хоть что-нибудь. В идеале, я бы разобрался с Бадхеном и Наамой, а потом убедил бы Саара прикончить меня, если уж это под силу только одному из них. Но пока, как видишь, мы с ним играемся в домик.  — Ты хочешь умереть? — для меня его слова были сюрпризом. Я помнил, что он говорил об этом в убежище, но то был жест отчаяния. А сейчас?..  — Я никогда не хотел вечной жизни, Адам. Не хотел забывать о том, кем был, не хотел выжить, когда вся моя семья погибла в концлагере. Я боролся против Бадхена на стороне Наамы, потому что она обещала мне избавление. Но, как видишь, обещания не сдержала. Голос Люстига звучал спокойно, тогда как слова были полны горечи.  — Саар тоже вряд ли даст тебе уйти — сказал я откровенно.  — Думаю, вторую войну с Бадхеном я вряд ли переживу, так что все в порядке. Кстати, у тебя неплохой кофе. И печенье нормальное. И Люстиг с удовольствием принялся уничтожать тахинное печенье, которое мне подарила сестра одного из недавних «клиентов». А я позвонил Идану, чтобы договориться о встрече. Я знакомил Эзера с Иданом с легким сердцем: был уверен, что тесты и собеседования он запорет, и на том инцидент будет исчерпан. Но я недооценил Люстига. Он знал, что говорить и как правильно отвечать на вопросы. Скорее, он даже знал, как правильно думать, потому что на одних заученных ответах в таком деле далеко не уедешь. По итогам тестирования Идан охарактеризовал его как «глубоко эмпатичного индивидуума с весьма стабильной психикой и устойчивыми моральными принципами», и рекомендовал после короткого инструктажа направить в хоспис на первый визит, под присмотром более опытного волонтера. Этим волонтером, разумеется, оказался я.