Вечный, или Дорога в Кейсарию

Глава 26 Встреча с Бадхеном подействовала на меня, как ушат ледяной воды, опрокинутой за шкирку. Проснувшись утром на полу на том же месте, где заснул вчера, с затекшими руками-ногами и ноющей головой, мне наконец удалось осознать один-единственный факт: последний год я жил исключительно интересами демиургов. Охотился на мороков, играл в частного детектива, помогал Саару заново обрести «любовь» и принимал у себя дома существ, от которых по-хорошему следовало держаться подальше. Заваривая первую за день чашку кофе, я безуспешно ломал голову, пытаясь понять, зачем соглашался на правила их игры. Последние (осознанные) две тысячи лет я не был замешан ни в чем подобном: рисковать не любил, в войнах не участвовал, не принимал ничью сторону. Но вот появился Бадхен, и я радостно принялся помогать ему — в чем именно? Спасать мир? Не смешите меня. Спасал я большей частью собственную задницу. Точнее, верил, что спасаю: вчерашнее происшествие убедительно показало, что ни одно из моих действий не имело смысла. В конечном счете Бадхен поступит так, как захочет, а не как скажет ему Финкельштейн или Наама. Вспомнив ночную встречу, я внутренне съежился. Да уж, называется — пообщались… Сердце на секунду замерло — наверное, тоже вспомнило, как сжималось вчера от ощущения неописуемого счастья, и я застонал — да что же это такое?! Какого черта тебе надо, Адам? Почувствовал впервые за две тысячи лет на пару мгновений так называемую «настоящую любовь» — и тоска заела по несбыточному? Я помотал головой. Не была она настоящей, эта «любовь», а чувства… По сути, изнасилованием это было — слово, которое я терпеть не мог, особенно если касалось оно непосредственно меня самого. Поискал взглядом сигареты, но запах и вкус напомнили о Бадхене, и я с отвращением выбросил пачку в мусор. Подумалось, что если получится бросить курить на почве посттравматического синдрома, будет не так уж плохо. Зазвонил телефон. Женя, разумеется.  — С тобой все в порядке?  — В порядке.  — Мне приехать?  — Зачем? Он запнулся, словно пытаясь придумать причину.  — Хочу убедиться, что с тобой все нормально.  — Да нормально все, Жека. Мы же договорились — я позвоню тебе, когда разберусь со всем сам. Дай время подумать, ладно?  — Так Бадхен… — он замолчал.  — Я жив и здоров, все в порядке — терпеливо сказал я — у нас был инцидент, но, как видишь, я не исчез и не умер.  — Вот это меня и удивляет — пробормотал он.  — В смысле?  — Он собирался убить тебя вчера, Адам. Замуровал меня дома и пошел за тобой.  — Замуровал, значит — усмехнулся я. Эх, Женя, Женя, аховый из тебя защитник.  — Адам…  — Как видишь, он передумал.  — Вижу — в голосе его звучали вина и радость.  — Жека… давай на некоторое время сделаем перерыв? — сказал я душевно.  — О чем ты?  — Обо всем. Мороки, Бадхен, жертвоприношения… если сказать честно — мне как-то плевать на это все. Даже не знаю, как у вас получилось убедить меня помогать вам до сих пор… хотя что это я. Прекрасно знаю: шантажом и угрозами.  — Ты с ума сошел, Эвигер? — вспылил он — Когда это я тебя шанта…  — В общем, Женя, я пас. Спасай мир, только без меня.  — Тебе серьезно плевать? Ты понимаешь, что Бадхен может уничтожить тебя, эту планету — все наше бытие в один момент?  — Хотел бы — давно уничтожил. А от нашей героической борьбы мало что зависит, признай это наконец. Что бы там не думала себе Наама, Люстиг или ты — ни хрена вы не можете против него. Вон, даже замуровать тебя в гипсовой израильской хрущобе оказалось парой пустяков.  — Что он с тобой сделал вчера? — спросил он с нажимом — раньше ты так не думал.  — Поверь мне, ничего экстраординарного. Могу сказать, что теперь мне даже спокойнее — Бадхен куда более адекватен, чем я думал, так что мир пока в безопасности, и беспокоиться о нем и тем более обо мне не стоит. На все будет воля божья, Жека. Пока!  — Адам!.. Я отключил телефон. На всякий случай вытащил из аппарата батарейку и закинул все детали в шкаф. А потом начал собирать чемодан. Мне точно пора было переезжать. Не на другую улицу, не в другой город. Настала пора отдохнуть от Израиля. Через неделю все было готово. Соню я сплавил соседу по лестничной клетке, мебель и ненужный скарб пожертвовались какой-то благотворительной организации, творящей благо главным образом своему гендиректору. Остальное я собрал в несколько чемоданов, и вскоре сидел в зале ожидания, пока объявляли посадку на рейс в Прагу: прошлый визит оставил довольно-таки приятные воспоминания, и теперь мне захотелось вернуться именно туда. По прибытию я нашел неплохую компанию по недвижимости, снял квартиру неподалеку от еврейского квартала и с тех пор наслаждался эфирным молчанием. Финкельштейн, слава богу, понял «намек» и ни разу не перезвонил с того самого дня. Саар был занят исключительно Люстигом и, судя по всему, забыл обо всем остальном, а Наама, наверное, все еще зализывала раны после разрушения центра и залегла на дно. Аномалии, которыми она так гордилась, сошли на нет — видимо, и сама поняла, что путь тупиковый, и искала новые пути борьбы против Бадхена. В отсутствие четырех источников беспокойства и проблем моя жизнь вернулась в обычное русло. Время текло незаметно, день за днем, месяц за месяцем. Вокруг постоянно что-то менялось, но я, привыкший за многие века не обращать внимания на революции и перевороты, слабо реагировал на перемены. Телевизор не купил, газеты читал от случая к случаю, лишь изредка случайно натыкаясь на «вести с фронта» — те порой оказывались даже забавными. Судя по новостям, двумя самыми «выдающимися» достижениями Шаари за два года его правления оказались поляризация населения и строительство зиккурата, который я сразу же прозвал про себя «храмом Бадхена». Если говорить о первом, за пару лет почти все ультрарелигиозные общины каким-то образом оказались переселены в отдельные города на периферии, которые иначе как «гетто», трудно было назвать. Периодически между обоими секторами возникали вспышки насилия и междоусобицы, которые рано или поздно, по моему мнению, должны были закончиться полноценной гражданской войной. При этом, судя по новостям, население было довольно размежеванием, считая, что это следовало сделать еще лет десять назад. Освобождение центра страны от ярых фанатиков Яхве объяснялось просто. Начало третьего года премьерства Шаари ознаменовалось строительством огромного комплекса-зиккурата, который официально назывался «центр свободы выбора, прав человека и межнациональной культуры» — аккурат на месте той самой библиотеки, возле которой росло Древо Жизни. Вряд ли ультраортодоксы одобрили бы появление зиккурата у себя под носом — уж очень характерно он выглядел. Светским же на подобный символизм было пофиг, разве что поворчали, что из-за центра закрыли городскую библиотеку. Функция нового здания вскоре оказалась ясна. На деле «центр свободы» оказался чем-то вроде мопассановского «Общества добровольной смерти».* Как оказалось, еще задолго до начала строительства Кнессет одобрил закон о добровольной комфортной эвтаназии для израильских и международных граждан, и вскоре после торжественного открытия центра страна гостеприимно распахнула объятия для толп самоубийц, которые мечтали об узаконенном и приятном уходе из жизни. Что же, это был не самый худший способ дарить Бадхену новые души, думал я, закрывая лэптоп, чтобы официант мог поставить на стол блюдо с моим заказом. Шаари нашел самый порядочный способ убивать людей — с их полного и добровольного согласия. Мировой порядок он этим вряд ли расшатывал — Бадхену понадобится куда больше, чем какая-то мышиная возня с душами — что бы там не вякали Женя и Наама. Я часто вспоминал тот безумный год, что провел бок о бок с четырьмя демиургами. Вспоминал и внутренне поражался — себе, в первую очередь, что терпеливо уживался с ними: спал с Финкельштейном, который несмотря на свою брутальную внешность оказался порядочной тряпкой, покорно участвовал в морокоциде, верил в херню про аномалии и конец света… с дистанции в пару лет все казалось одним большим розыгрышем, очередной шуткой Бадхена. Но ведь он был так искренен, когда беспокоился о судьбе мироздания… или нет? Была ли вообще правда в их словах, или все являлось игрой скучающих творцов, пощекотать нервы себе и одному наивному Адаму Эвигеру? Я вспоминал, как Бадхен — нет, тогда еще Костик — менялся перед моими глазами. Простодушный гопник стал непредсказуемым невротиком, а тот, в свою очередь — божеством с отвратительным характером. Я вспомнил, как он некогда умолял меня об объятиях, и подумал — не было ли это мольбой о помощи от умирающего «Костика»? Впрочем, вряд ли моя помощь что-то изменила бы в данном случае. Личность «Костика» давно уже канула в Лету, а от божественных метаний и страданий не осталось и следа. Бадхен, которого я видел в последний раз на море, был космически далек от подобных страстей. Несмотря на то, что я изредка почитывал новости про Израиль, происходящее там меня мало касалось — большую часть финансов я давно перевел в международные фонды, оставив в стране на всякий случай один банковский счет — двадцать с лишним лет назад это сильно облегчило мне жизнь. Жизнь в Праге была размеренной и спокойной, даже скучной, но после последнего года в Израиле это было как раз то, что я желал больше всего — тишины и покоя. Днем я сидел целыми днями дома, а вечером гулял по Старому месту, и мне не надоедало — наоборот. Как-то майским вечером я вышел на улицу, но вместо обычного маршрута — до площади часов и обратно, решил прогуляться по еврейскому кварталу. На улице было тихо и безлюдно, несмотря на особо теплую для этого времени года погоду. Я неторопливо шагал по брусчатке, по давней привычке вылавливая взглядом туристов-израильтян, как вдруг краем глаза уловил что-то очень знакомое. Точнее, знакомого. Сердце ухнуло куда-то в желудок — потому что почти точно это был Бадхен. Я уже почти три года не чувствовал страха, отвыкнув от холодка в животе и неприятно быстрого сердцебиения где-то в районе горла, и теперь все старые симптомы легкой паники возвращались при одной только мысли о том, что Бадхен находится на территории той же страны, что и я. Но фигура, которую уловил мой взгляд, исчезла. А вот тянущее чувство в груди осталось. Я не знал, как можно одновременно чувствовать страх перед кем-то и тоску по нему — но именно это происходило со мной в тот момент. Я тихо выругался про себя. Играя с моей свободой воли, Бадхен не позаботился убрать полностью все последствия «невинной забавы», и теперь я, судя по всему, был обречен до конца своих дней ощущать отголоски той бури, которую пробудила во мне его шутка. Я внезапно осознал, что всерьез раздумываю о возвращении в Израиль — чтобы еще раз взглянуть на него и разобраться с чувствами. И в то же время, меня трясло от страха.  — Ты меня до дурки так доведешь, Бадхен — пробормотал я, и решительно повернул назад — к дому. Прошел пару кварталов, когда уже совсем стемнело. Возле Староновой синагоги я остановился. На улице не было ни души, круглые уличные фонари освещали светлые стены синагоги, над которыми нависала огромная треугольная крыша. Я вспомнил, как поднимался на ее чердак в поисках ответов на вопросы, и как горько было не найти там ничего. А что же теперь, подумалось мне. Целый год я провел среди тех, кто творил вселенную. Почему ни разу за все время мне не пришло в голову задать им все те вопросы, которые копились в моем разуме веками? Тихий звук отвлек меня от невеселых мыслей. Я замер и прислушался. Сначала показалось, что где-то вдалеке едва слышно капает вода — размеренные капли через одинаковые интервалы в пару секунд. Потом звук стал немного громче, и я понял, что это. Звук шагов. Медленных, размеренных приближающихся шагов. Я сглотнул. Мог ли это быть околоточный сторож, ежели таковой все еще здесь имелся? Либо какой-то запоздалый прохожий… очень медлительный прохожий. Я медленно пошел навстречу звуку. Здравый смысл умолял не делать глупостей и убираться подобру-поздорову, но мне надо было знать. Еще пара шагов, и я достиг угла синагоги. Заглянул за него, и увидел то, что мечтал увидеть на протяжении веков. Невысокий, едва лишь метра два с половиной-три, из серо-бурой глины. Он шел мимо меня, и если я вел бы себя достаточно тихо, прошел бы, не заметив. Бесформенные руки двигались мерно, слегка покачиваясь вдоль тела. Глаза-щелки были лишь двумя дырками в глиняном черепе, и между ними — углубление, в котором, верно, и был вложен пергамент с нужной формулой. Внезапно он остановился. Голова начала медленно поворачиваться… Поворачиваться в мою сторону. Ждать я не стал — и махнул бегом так быстро, как только мог, всей душой моля, чтобы «проклятье» Бадхена помогло спасти меня от глиняного истукана. Мне повезло — или же я просто не представлял собой угрозы нынешним обитателям квартала. Голем не гнался за мной, даже, наверное, не собирался. К дому я подошел уже обычным шагом, что было сил кляня про себя учеников Магараля, которые, получив от меня тогда, три сотни лет назад, огромное пожертвование в синагогу, показали пустой пыльный чердак, и, должно быть, тихо смеялись в бороды, пока я заглядывал во все темные углы, пытаясь найти хоть какие-то остатки глиняной фигуры. Смешно, подумал я уже лежа в постели. Голем всегда олицетворял для меня доказательство существования божественного начала. Казалось, что увидев его, я получу бесспорное подтверждение божественной сущности, и на том успокоюсь, тогда как существование Бадхена этим доказательством не являлось никоим разом, тем более после его слов, что вместо божественной искры в сердце мироздания изначально была лишь пустота. Но голема я сегодня увидел — а уверенности не появилось. А ещё стало казаться, что Бадхен решил снова взяться за меня. **** Весна закончилась, и как-то в дождливый июньский день в мою жизнь вновь вошел Финкельштейн- без предварительного звонка и приглашения, принеся с собой отчетливое ощущение дежавю. Очень хотелось захлопнуть перед его сумрачным лицом дверь, но я сдержался. Он прошел мимо меня, слегка толкнув плечом.  — Что нового? — спросил я, глядя, как он без спроса садится на мой диван и оглядывается по сторонам. Он хмуро взглянул на меня.  — Нового немало, Эвигер. Иначе, как понимаешь, вряд ли бы я прилетел сюда после нашего последнего разговора.  — Ну так рассказывай, не томи.  — Неделю назад Бадхен встретился с Шаари.  — Правда? Мы же установили, что морок для него невидим и неуязвим…  — Полная лажа про невидимость — перебил меня Женя — и, как оказалось, про неуязвимость тоже.  — Ну так он жив, мертв?  — Жив… пока, и только потому, что кроме него, никто не может совершать полный ритуал отправления души Бадхену. Я помотал головой.  — Знаешь что, Жек? Расскажи-ка по порядку, потому что я ничего не понял. — Если по порядку… ты ведь знаешь, что храм выстроен на месте Древа? Не возле него, а прямо там же, только в нашем измерении. Теперь, чтобы подойти к Древу, Бадхену пришлось бы заходить непосредственно в храм.  — Ну и что?  — Ему это не понравилось, и он отправился к своему жрецу, дабы высказать свое недовольство.  — «Жрец» от слова «жрать подано» — пробормотал я. Женя усмехнулся и продолжил:  — Он помчался в резиденцию премьера и меня за собой потащил. Никакой защиты от демиургов там, разумеется, не было. Мы просто прошли через ворота.  — И как прошла встреча высоких персон?  — Паршиво — вздохнул он — Бадхен был в своей обычной одежде, выпивший и с сигаретой в зубах. — Представляю.  — Он потребовал от Шаари поменять расположение храма. А тот отказался. Кажется, его несколько шокировало, что он оказался создан каком-то пьяным «русским» в спортивных штанах.  — Ну так что мешает Бадхену показать свое истинное лицо — пожал я плечами — думаю, что Шаари будет приятно поражен.  — Все очень запутано, Адам — сказал он уклончиво — Ты не представляешь себе, насколько. И поэтому я приехал, чтобы вернуть тебя назад.  — Чего?! Ты сдурел, Финкель?  — Нам надо возвращаться домой… -…Сказал граф Толстой царевичу Алексею. Черта с два, Женя.  — Почему?  — Потому что не вижу смысла в этом. Зачем я там вообще нужен?  — Убеди Шаари возобновить жертвы.  — Что? Я не ослышался? Пару лет назад ты мечтал его убить, а теперь даешь зеленый свет?  — Пару лет назад Бадхен не начал бы сходить с ума оттого, что доставка душ накрылась. А сейчас — начал.  — Ну так пусть его. Он всегда был ненормальным, никому это не мешало.  — Он начнет уничтожать все подряд, Адам…  — Да пусть делает, что хочет! Ты серьезно думаешь, что на него можно повлиять? Души или не души… Перед моими глазами возник тот вечер на море. Руки Бадхена, обхватившие меня, горячечный озноб, прошивающий все тело, запах соленой воды и вкус соленых слез… Меня передернуло. Нет, ни за какие коврижки. Женя умоляюще смотрел на меня.  — Адам. Я спасал твою шкуру дважды. Прошу тебя. Помоги мне теперь ты, хоть раз.  — Хоть раз? Да я тебе уже целый год помогал, Финкель. Чего тебе еще надо от меня?  — Шаари хочет говорить с тобой. Сказал, что демиургам не доверяет, а с тобой готов общаться. Без этого он не согласен даже рассматривать возобновление жертвоприношений, а кроме него, никто другой не может этого делать.  — Почему?  — Бадхен создал морока-жреца в пьяном угаре, он и сам не знает, как. Шаари — один-единственный такой на весь мир, больше таких не будет. А значит, что Бадхен будет сходить с ума и дальше. Становиться все более опасным и непредсказуемым. Это уже не игрушки, поверь мне! Я молчал.  — Прошу тебя, Адам — повторил он снова с мольбой в голосе.  — Это ловушка? — помедлив, спросил я — скажи только честно.  — Нет — ответил он очень серьезно и искренне, глядя мне прямо в глаза. Наверное, именно так когда-то граф Пётр Андреевич смотрел на цесаревича Алексея Петровича. И я сдался. Не потому, что поверил ему. Мне просто хотелось вновь увидеть Бадхена.