Вечный, или Дорога в Кейсарию

Глава 33 Я лежал с закрытыми глазами. Осознавая, что каким-то образом смог выжить. Как всегда.  — Адам — позвал меня голос Бадхена. Он больше не напоминал падение камней с обрыва. Обычный хрипловатый баритон.  — Ты меня сожрал — сказал я, не открывая глаз.  — Но ты ведь жив.  — А ты снова научился строить предложения не из одного слова. Жаль, что для этого надо было вытянуть из меня душу.  — Тебя самого тяготила эта любовь — сказал он — я просто избавил тебя от нее. Смешно. Теперь он вновь звучал почти, как давно исчезнувший Костик — человечно и немного виновато.  — А в следующий раз от чего избавишь? — я с трудом приоткрыл глаза и повернул к нему лицо — от лишних мозгов, наверное?  — Не будет следующего раза. Клянусь. Это немного утешало.  — Вижу, у тебя есть план, кто будет следующим донором. Дай догадаться… Наама?  — Перестань. Прошу.  — Вы ведь не из пустоты возникли, правда, Бадхен? Какой монстр вас породил? Пауза.  — Это не самая подходящая тема для посткоитальных бесед, Адам. Выбери другую.  — Дай-ка подумать… нет, знаешь, ничего другого на ум не приходит. Разве что ты мог бы проанализировать состояние биржевого рынка на ближайший квартал? Хотя нет, это тоже не особо годится. Откуда вы четверо появились?  — Давай поговорим об этом в другой обстановке. В другой… в другой раз.  — …когда ты опять решишь трахнуть меня в душу?  — Ну хватит — сказал он спокойно — звучишь, как целка-истеричка. И ведь это не самое плохое, что я успел с тобой сделать. Я не нашелся, что ответить на это — он был прав.  — Насчет Наамы — сказал он — я знаю про нее, конечно. Она сильна, очень. И жаль, что эта сила обратилась против меня.  — А раньше?  — Раньше… вопрос, когда оно было, это «раньше». Время, знаешь ли, относительно, когда в этом замешано слишком много заинтересованных сторон. Всего час назад ты разговаривал, как Халк, а теперь цитируешь Эйнштейна, подумалось мне. Неудивительно, что сам я едва могу пошевелить рукой от усталости.  — Тебе холодно? — спросил вдруг Бадхен — принести чаю? Или поесть? У тебя вся одежда мокрая. Ах да, я ведь снова одет. И одежда и правда мокрая насквозь, не высохла ничуть за последние… сколько времени прошло, интересно? Бадхен мог бы подсушить, ну да ладно. Я позволил ему принести сухую одежду из спальни и переодеть себя. Выпил чай, наблюдая, как он убирает в мусорное ведро пакет с разбитым пивом и раздавленными апельсинами.  — Ты ужинал? — спросил он из кухни. Я закатил глаза.  — Слушай, вали отсюда. Иди к… к Финкельштейну. Кстати, это он так удачно придумал — использовать меня в качестве запасной зарядки?  — Он ничего не знал. Разумеется, не знал. И все же как удобно все получилось.  — Что с тобой будет? — спросил я — ты восстановился, или это временное улучшение?  — Я не знаю. Но во всяком случае, я не приду к тебе за этим, Адам. Тебе нечего больше дать мне.  — А к кому тогда пойдешь? Он не ответил. Я закрыл глаза, чувствуя, как по телу пробегает противный озноб. Сука, он довел меня до уязвимости обычного смертного. Я никогда не простужался от переохлаждения.  — Адам — позвал он снова.  — Что?  — Если к тебе придет Наама… беги от нее. И от Жени беги. Сейчас они оба одинаково опасны для тебя.  — Учту.  — До встречи — по его тону чувствовалось, что уходить он отчаянно не желает. Ну же, Бадхен, мне ведь нечего тебе больше дать, почему ты топчешься на пороге?  — До встречи — не стал я спорить. Все же стоило верить, что он не вернется за новой порцией, хм, человеческого тепла и душевности. Черт, на эту тему можно острить бесконечно.  — Никому не открывай — сказал он напоследок. Я услышал, как открывается входная дверь, и потом захлопывается после короткой паузы — надо надеяться, за его спиной. Креветок на ужин в тот день не получилось. Я залил кипятком кускус с овощами быстрого приготовления и съел перед телевизором. Через пару часов ноги перестали подкашиваться в руки — дрожать. Голова все еще казалась пустой, как чугунок после варки картошки. Но Бадхен был прав — я ведь все еще жив. И это главное. Не знаю, чего он опасался — ни Наама, ни Женя меня не домогались и на моем пути не возникали. Зато Люстиг, несмотря на высокий пост, регулярно звонил по непрослушиваемой линии. Я знал, что он хочет — тайное имя Бадхена. Никакие мои уверения и клятвы в том, что имя ушло с Шаари в могилу, не помогали. Наоборот — постепенно это превратилось у него в навязчивую идею. Обернуть домогательства против него я не мог — номер был неопределяющийся, и голос изменен специальным оборудованием. Имени своего он, естественно, не называл и игнорировал его, когда это делал я. Потом начался прессинг — меня стали «прочесывать» через налоговую, прозванивать из странных мест, приносить какие-то мелкие повестки в суд… все это было так мелочно и смешно, что не верилось в руку Люстига — насколько я его знал, он был широкой души человеком. Но звонки с требованиями продолжались, как и все остальное. И приходилось верить, что люди способны меняться не в лучшую сторону.  — Даже если бы я его знал, это имя… зачем тебе оно? — спросил я в трубку устало, когда он позвонил в очередной раз.  — Ты прекрасно знаешь, зачем.  — Поверь мне, нет. Убить всех врагов? Избавиться от внешнего государственного долга? Принять бюджет в первой же редакции?  — Нет.  — Тогда я не знаю.  — Это и не требуется. Просто подумай и скажи мне его наконец. Потому что станет хуже.  — Кому? — уточнил я — мне или тебе? Люстиг повесил трубку. Скоро он подошлет ко мне бомжа, который будет ходить за мной по пятам и бормотать: «дай-миллион, дай-миллион, дай-миллион»* — подумал я, отправляя очередную повестку в мусорку. Точнее, собрался отправить, но не получилось — конверт не поместился в забитом до краев ведре. Я завязал пластиковый мешок, вытащил его из ведра. Посмотрел на часы. Одиннадцать часов вечера. Спустился с мешком вниз и кинул в контейнер. Вышел из «мусорной комнаты» и увидел двоих в полицейской форме, стоящих возле входа в подъезд. Я остановился. Одним из преимуществ «проклятья Бадхена» являлось то, что неприятности с окружающими обходили меня стороной, если я сам в них не вляпывался. Достаточно было не лезть к смертным, чтобы остаться незамеченным и невредимым. Так что я просто сделал пару шагов назад — и наткнулся на…  — Привет, Адам.  — Финкельштейн — я схватился за сердце — ты что тут делаешь?! Сразу же вспомнилось предупреждение Бадхена: при встрече бежать от оставшихся демиургов сломя голову. Но Женя не сильно походил на алчущего моей души безумного бога. Разве что стал казаться… старше?  — Охраняю, как и обещал. Что за движуха вокруг тебя началась, Эвигер?  — Ты об этих? — я кивнул в сторону полицейских за углом.  — И не только. Тобой сильно заинтересовались в разных кругах. Твое счастье, что лично тебе никто ничего сделать не может. Но заочно — могут изрядно испортить жизнь.  — Это Люстиг.  — Вот как.  — Председатель парламента — пояснил я на всякий случай.  — Ясно. И что ему от тебя надо?  — Имя Бадхена. Глаза Финкельштейна полезли на лоб.  — Откуда он знает?!  — Я разболтал — смысла скрывать собственную ошибку не было.  — Черт, Адам — простонал он.  — Облажался, прости.  — Ты не?..  — Я его даже не знаю, Женя. Шаари молчал до последнего.  — Хорошо. Черт, час от часу не легче — он задумался — ладно. Эти тут еще долго простоят, а может, и наверх поднимутся. Так что лучше тебе сегодня дома не ночевать.  — Я без денег и в домашних кроксах. К тебе не поеду, даже не пытайся — на секунду возникло подозрение, что это он все подстроил, чтобы заманить меня к себе. Бадхен был прав, надо бежать…  — Понял, не ко мне так не ко мне — ответил он. Вздохнул, вытащил из кармана бумажник, а оттуда — пачку купюр.  — Бери такси и езжай в какой-нибудь отель, мотель — что угодно. Потом вернешь.  — С Люстигом что делать? — сказал я, засовывая деньги в карман домашних штанов.  — Бадхен им займется — сказал Женя. Это прозвучало, как похоронный звон. Но я не протестовал. Располагаясь в каком-то захудалом постоялом домике — это было что-то вроде местного аналога «лав-отеля», где не просили удостоверения личности — я думал про Люстига. Если Женя поговорит с Бадхеном, это закончится очередным политическим убийством. По-другому тот ничего улаживать не умеет. Убить — и дело с концом. Не то, что мне было жаль Люстига. Или политическое состояние Израиля после того, как очередной крупный политик умрет не своей смертью. Поговорить с Бадхеном или Финкельштейном тоже не было возможности — телефон остался в квартире. Чтобы хоть что-то делать, я заварил чай. В мини-холодильнике лежала тарелка с дениш и маленькая бутылка вина, я вытащил их на стол. Сел и сунул руки в карманы. И наткнулся в одном из них на что-то картонное, плоское и остроугольное. Черная карточка с номером телефона. Телефонный аппарат в номере был — работающий. Я снял трубку, глядя на номер. Две минуты — позвонить Люстигу, предупредить, повесить трубку. А потом что? Он не прекратит своих попыток. Он искренне убежден в том, что я знаю это чертово имя. Нет, у него не получится добраться до меня всерьез — но попортить достаточно крови он сможет. Потоптаться в моих финансовых делах, сунуть нос в мои махинации с документами — он прекрасно знает, где копать, сам мне давал контакты нужных людей. Я тоже могу в случае чего под него копнуть, но… Но мне проще просто не звонить ему. Дать Бадхену и Жене все «уладить». И я никогда не услышу о Люстиге… разве что прочту некролог в завтрашних новостях. Я снова снял трубку. Набрал номер. Три гудка. Четыре. Девять.  — Ну же, Эзер. Пока я не передумал — пробормотал себе под нос. И он ответил.  — Да, Адам? — спокойный низкий голос.  — Откуда ты знаешь, что это я?  — Эта линия — для тебя. Ты передумал? Хочешь мне кое-что рассказать?  — Да. Хочу.  — Ну давай — даже по телефону стало слышно, как охрип его голос.  — Ты на прицеле Бадхена — сказал я — он уже в пути. Он, кажется, сперва не понял, о чем я. Потом засмеялся.  — Угрожаешь?  — Нет. Правду говорю. Извини. Молчание.  — Адам?  — Что?  — Мне надо кое-что тебе рассказать. Я посмотрел на часы.  — Ты уверен? На твоем месте я бы собирал чемодан и драпал. Он снова засмеялся.  — После того, как я мечтал об этом последние восемьдесят лет? Я запнулся.  — Я забыл — сказал честно.  — Так ты хочешь послушать кое-что?  — Да — сказал я со вздохом. Выслушать человека на пороге смерти? Не впервой. Люстиг давно уже повесил трубку, а я все думал над его рассказом. Теперь понятно, почему он говорил, что месть не приносит ни удовольствия, ни удовлетворения — получается, испытал это на себе. Посмотрел на часы. Пять утра. Ложиться спать? Или звонить такси и ехать домой? Вряд ли полицейские до сих пор меня сторожат. Глаза слипались, и я все-таки решил лечь. Бросил ненужную уже карточку в мусорный пакет под раковиной, лег на кровать, жалобно заскрипевшую под моей тяжестью. Неплохо ее растрахали, подумалось перед тем, как провалиться в сон. Спал я недолго, проснулся ближе к девяти. Принял душ, вызвал наконец такси. И поехал домой. Водитель слушал обычную восточную музыку. Начались новости, и он прибавил звук.  — Тело председателя Кнессета, господина Эзера Люстига, было найдено сегодня в его доме. Причина смерти пока не разглашается.  — Убили его, что же еще — буркнул шофер на арабском.  — Скорее всего — согласился я. И понял, какую совершил ошибку: всю дорогу до дома пришлось слушать разглагольствования на тему еврейской политической жизни.  — Одно хорошо — напутствовал он меня, когда я расплачивался за проезд — пока у них бардак, о нашем собственном бардаке они еще долго думать не будут.  — И то верно — дабы сэкономить время, я соглашался со всем. Получил свою сдачу и вышел из машины. До вечера я провел время спокойно. Спокойно было на душе — за Люстига, который наконец получил то, что хотел. За то, что меня больше не будут доставать по телефону. За Женю — что в кои-то веки сдержал обещание в случае чего прийти на помощь.  — Следствие установило, что причиной смерти покойного председателя Кнессета, господина Эзера Люстига является самоубийство — вещал ведущих утренних новостей по второму госканалу — На месте была найдена предсмертная записка, содержание проверяется следственными органами. Самоубийство? Записка? Час от часу не легче. Звонить и расспрашивать Женю я не собирался, но время от времени проверял новости — хотелось понять, что они в этот раз намудрили. Записку опубликовали через несколько дней во всех новостях — и смаковали еще много дней. «Через полчаса я буду мертв. Я не жалею об этом — наоборот. Я прожил долгую жизнь, сделал много ошибок. Но не жалею ни о чем. У христиан принято исповедоваться перед смертью. Это не исповедь — скорее, признание самой большой моей ошибки. Я убил человека. Нет, не врага на войне — их я тоже убивал достаточно. И не личного врага — потому что персонально он мне ничего не сделал. Он всего лишь был сыном человека, пославшего на смерть всю мою семью. Мордехай Хаим Румковский. Долгие годы я изучал его семью. Я знаю их всех — по фотографиям, по воспоминаниям предков — тех, кто выжил после его знаменитого «Отдайте мне ваших детей!». Полтора года назад я не думал о политике. Работал волонтером в хосписе. Был счастлив и доволен своей судьбой. О мести я тоже не думал — тогда. Мне нравилась моя работа. Я помогал людям смириться со своей смертью, и они уходили спокойные. Они уходили с миром. Мне казалось, что я наконец нашел свое призвание — после долгих лет метаний. Полтора года назад я вошел в комнату своего последнего клиента. И узнал его сразу же. Он был так похож на своего отца. Немощный старик, съедаемый раковой опухолью — но он был сыном убийцы. Я видел достаточно фотографий. И для верности прочел его имя на табличке — Авнер Румковский. Я не уверен, что не обезумел в ту минуту. Долг говорил мне дать этому человеку то, что ему надо — утешение, спокойствие — и уйти. А кровь моих предков приказывала отомстить. За деда. За младенца, погибшего в газокамере. Кровь победила долг. Я не думал долго. В палате было много запасных подушек. И я задушил его. Умирающего человека легко убить. Никто не узнал правды. Я вышел из комнаты и сказал сестре, что мой подопечный скончался. Этим заканчивались все мои визиты в хоспис — но в первый и в последний раз я взял дело в свои руки. В тот же день я покинул свою работу навсегда, хотя и любил ее искренне. Я убил человека, который не сделал мне ничего плохого. Он не посылал на смерть людей. Он был простым бухгалтером. Но он был сыном — как и тот младенец в газокамере. И я свершил — не правосудие, нет. Это была самая настоящая танахическая месть — око за око, зуб за зуб, сына за сына. Месть не принесла мне облегчения. Я тосковал по работе, мне хотелось искупить свою вину. Я пошел в политику, чтобы что-то исправить. Совершить больше добра, словно это могло отменить свое преступление. И я думаю о содеянном каждый день. Пришло время перестать думать. Прощайте. P.S. Ты спрашивал, зачем мне нужно имя. Ответ: я просто хотел сделать так, чтобы они исчезли. Это необходимость, а не месть.» Я покачал головой. Люстиг уже рассказал мне об убийстве сына Румковского в ту ночь по телефону — правда, с куда меньшим пафосом и куда большей откровенностью. Ошибкой своей он считал не убийство невиновного, а то, что не вывез свою семью из Польши, пока это представлялось возможным. Я подозревал, что предсмертное письмо ему велел написать Бадхен. Демиург прошелся по покойному председателю Кнессета, как танк — уничтожив не только его, но и его репутацию. После такого Люстиг останется в политической истории страны как весьма неоднозначная фигура. А из-за приписки, адресованной, судя по всему, мне, теперь общество будет долго гадать, не ударился ли он в последние дни своей жизни в религию**. Впрочем, подумал я, выключая телевизор, вряд ли его это волнует — или волновало когда-либо.