Я иду к тебе домой

Санкт-Петербург, ноябрь 2014

— Ну что, Шунь, съездим завтра к Мише с папой? — Да, конечно. С утра? — Как встанем, соберёмся, так и поедем. — А Лёшка не поедет? — Он на гастролях где-то. — Ну и ладно, раз он такой. — Не ругай его, Шуня. Ему тоже нелегко. — Мам, я не ругаю, я просто бурчу. В кухне сидели двое, моя мама и я. Пили тёплое молоко с топлёным маслом, смотрели мои фотографии из разных уголков планеты, а в воздухе висела не озвученная тоска. Мама могла бы сколько угодно бодриться и делать вид, что уже отболело насколько это вообще возможно, но я видела, что это не так. Что в глубине мама плачет и зовёт своих любимых мужа и сына вернуться, как в своё время шептала над Мишкой в очередной больнице: «Вернись, Мишута, вернись к маме». Лёша считал, что это просто естественное материнское отчаяние, но я точно знала, что мама всегда боялась того дня, когда организм её сына износится и его сердце откажется отбивать ритм жизни дальше. Сейчас я невольно поставила себя на её место. Как мы с ней похожи в своей сути, в силе, с которой любим наших Мишуток. Но ещё я осознала, что я не смогла бы быть такой же сильной, как мама. Когда после похорон папы я поделилась этим с Лёшей, он как-то пожал плечами, хмыкнул и изрёк: — Никогда не узнаешь, пока с тобой не случится. Я бы хотел, чтобы ты никогда не узнала. Я бы тоже очень хотела никогда не испытывать насколько я сильна морально, но ведь жизнь непредсказуема. Кто знает, вдруг мой Мишка тоже увлечётся героином и я буду так же, как моя мама плакать над ним в больнице и шептать «Мишута, вернись к маме»? Или мой Мишка просто погибнет от укуса змеи (в Индии это плёвое дело, наткнуться на змею) и я до конца дней своих буду живым мертвецом, похороню себя заживо, потому что без сына я точно не смогу и не захочу дальше жить. Нет, всё-таки, моя мама сильнее меня. — Ой, а это Мишутка? — мама нашла на планшете фото, где мой Мишка восседал на слонёнке. — Да, это Мишка. — Надо же, на слонёнке сидит такой. Вижу, ему нравится. — О да! Мы его не могли потом стащить со слонёнка, он всё вопил, мол, я махарадж, а это мой слон, вези меня, мой слон! Чалмы ещё не хватало для полного счастья, — мама увеличила фото, чтобы лучше рассмотреть лицо внука — загорелое, довольное по уши.  — Как он на тебя похож, Сашута. Хотя, в овале лица от Олега тоже что-то есть. — Что логично, да? — хихикнула я, подсовывая маме фотку на телефоне, которую прислал Олег. — О, — важно протянула мама, — казак! Хорош, хорош! — там Миша — или Михайло, как его звал его отец — был наряжен в костюм казачка, вот в эти знаменитые шаровары, вышиванку, из-за ворота которой поблескивал крестик на веревочке, и всё прочее. Михайло сидел у отца на коленях и с интересом изучал шашку, которую этот же отец держал в руке, — чуба только не хватает. — Ну чуб не отрастил ещё, — усмехнулась я, — смотри, — я пролистала на фото, где Миша стоял со старшими братьями, Романом и Устимом, — такой подкидыш! — засмеялась я их непохожести. Тёмненький светлоглазый Роман и светленький и светлоглазый Устим очень отличались от моего чернявого Миши. — Ну нет, ну смотри, вот с этим мальчиком, — она указала на Устима, — овал лица похож, глаза хитрые. Но это твоё, — мама легонько пихнула меня локтем в бок, а я хитро ухмыльнулась и отпила молока, — а как же Олег жене объяснил, что это за мальчик и почему он зовёт его папой? — Ой… как-то объяснил. Скандал был, Наталья, разумеется, обиделась, но как-то смирилась что ли. Я не спрашивала у Олега подробностей, да и Наталья, когда меня видит, в волосы мне не вцепляется. Она поддерживает холодный нейтралитет. Главное, мам, что, когда Миша там, ему там хорошо и к нему хорошо относятся. — Да, это главное.       На следующий день мы отправились на Богословское. День был солнечный, сухой, без осадков и это радовало. Кладбище и так не очень позитивное место, а уж под дождём или мокрым снегом я вообще их не перевариваю, ещё с похорон бабушек, дедушек, с самого детства я терпеть не могу кладбища, я почти физически ощущаю боль и скорбь, когда смотрю на надгробия, имена, фамилии годы жизни… Мне страшно, когда я представляю, что когда-то такая же плита будет носить имя моей мамы, брата, моё в конце концов. Миша был прав в своём нежелании быть преданным земле, я его поддерживала в его взглядах, только я всегда боялась обсуждений смерти, а Лёша с Мишей могли часами философствовать, мол, куда мы уходим, что от нас остаётся, что там, на той стороне? Я рассказывала об этом моему индусу и он, с присущей йогу философией, подводил меня к мысли, что мы обязательно возвращаемся на землю, не стоит так страшиться смерти, что закрывая глаза на смертном одре, индус надеется на то, что его новая жизнь будет лучше, а в идеале — что её не будет вообще и он достигнет нирваны. И, хотя индус, как и любой человек, боится умереть, он боится по другим причинам, нежели европеец. Индус должен быть уверен, что его смерть наступила вовремя, что дхарма выполнена сполна. Только в этом случае, он закроет глаза и спокойно примет смерть. Вообще индусы для нашего понимания довольно загадочны и трудны. И как ни пытался мой индус привить мне более спокойное отношение к отходу в мир иной, у него не получилось.       Четыре белые лилии легли на чёрную плиту. Мама зажгла лампадки и свечки. Я принялась убирать сигареты и оставленные фанатами пластиковые стаканчики, в которых когда-то было на донышке водки. Ей-богу, что за люди! Это же могила, а не скамейка во дворе. Я старалась не смотреть на надгробие. Прибравшись, мы с мамой уселись на скамейку и вздохнули в один голос. Так получилось. Мама взяла мою руку в кожаной перчатке в свою и погладила по ней. Цветастые мамины шерстяные варежки легко скользили по коже моих перчаток. — Ну вот, Мишута, сестра приехала к тебе. Завернись потеплее, дочка, — она поправила мой шарф, а на мои глаза набежали слёзы. Я же давала себе слово, что не буду плакать. Ну, а что уже плакать? Уже умерли, уже случилось. Чего ты ревёшь-то, дурочка? — А я с Мишкой так и не помирилась, мам. Мы же поругались тогда… — проговорила я. — Когда? — немножко встревожилась мама. — Ну, когда Оля сказала, что он опять запил и, кажется, снова колется. — Ну-ка, расскажи. — Ну я не могла до Миши дозвониться, ни по скайпу, ни так, ни через Шурика, ни через Лёшку. Я думала, может, Миша со своими у Шурика в гостях. Шурик сказал, что нет, а Лёша говорит, мол, попробуй Оле позвонить. Ну вот Оля мне и сказала, что Миша сейчас даже с мамой не разговаривает, он в угаре. Я на него разозлилась, и из принципа стала дозваниваться. В итоге он взял трубку, говорит, ну чего ты трезвонишь, я занят, мне не до тебя сейчас. А я с обиды и говорю, а до кого тебе, до шприца с бутылкой, ты матери когда последний раз звонил, паразит? — А Миша что? — мама держала мои руки, но смотрела на надгробие сына. — А Миша проворчал «не доставай, Сашок» и отключился. Я хотела ему написать, что в таком случае у меня нет больше брата, но остановилась. А сейчас думаю, может из-за меня, из-за моих слов, пусть не озвученных, у меня, и правда, не стало одного брата? — Глупая! — мама резко обернулась ко мне, — не смей так думать! Не смей винить себя в Мишиной смерти! — А кого же винить, мама? Я не выдержала и всё же заплакала, пряча лицо в мамино плечо. Она обнимала меня, что-то говорила и гладила по голове, утешая. Почти как в детстве… — Миша уже не обижается, он уже простил. Да он и не обижался, Сашута. Не ругайтесь больше, дети…