Arca, in quam...

Возвращаясь домой в темноте вечерних сумерек, Виктор натягивает капюшон на голову, чтобы хоть как-то защититься от ветра, упрямо подгоняющего его, тараном бьющего в спину. Он и сам рад бы торопиться, распахнуть двери парадной, взлететь по лестнице (древний лифт, помнящий еще Совок, снова не работает, только натужно рыдает, натягивая тросы), а в конце концов — залезть на диван и забыться неспокойным сном. Такая вот заурядная мечта… Прохожих необычно мало; Виктор срезает вдоль Мойки, спешит, засовывает руки в карманы, чтоб не околеть окончательно, грызет губы, чувствуя, как солоновато отдается привкус, когда он тяжело сглатывает. Сумка бьет по боку. Осень в Петербурге особо подлая и ранняя, напавшая раньше срока. Глаза печет от усталости. И вдруг — откровение, голос, впившийся ему в уши голодной адской гончей, не отпускающий. Он вдруг как грянет, как раздвинет в стороны все бестолковые мысли, смурные, как и вечернее небо над Виктором; голос ясен, чист, и кажется, что нет на свете ничего прекраснее этого долгого и пронзительного пения… Ошалелый Виктор останавливается, крутит головой. Мимо спешит деловая демоница в шубке из искусственного меха, помахивает хвостом в такт шагам, косо, с подозрением на него поглядывает. Согнутая бабка с крючковатым носом шустро несется мимо, вышагивает кто-то с детьми — усталый смущенный мужичок, не способный удерживать сразу двух девчонок дошкольного возраста. Проплывает пышная дама с собачкой — она увлеченно беседует с маленьким лохматым песиком и восклицает что-то вроде: «Веня, ну достаточно ведь пить!», складывает руки на мощной груди, а терьер сердито ускоряет шаг. Никто не слышит чудесной песни. Песня манит, зовет, тоскливая и пронзительная, крючком подцепившая его сердце, болезненно забившееся рыбешкой, заплясавшее на острой лесочке, подсеченное, усилием вытянутое из груди. Его волочет к набережной, к самому краю, и Виктор незаметно уж для себя перебирает ногами. В его голове взвывает по-волчьи, как на охоте, и тут же присоединяются, подхватывают несколько других. Он окончательно оглушен. В Мойке плещутся русалки — молодые, красивые, похожие на зыбкие тени; в сумраке они кажутся еще прекраснее, свежее, таинственнее. Завидев Виктора, они тянутся ближе. В темной воде мелькают длинные хвосты, посверкивающие чешуей, голубовато-белые; взрезает гладь раздвоенный плавник, острый, переливчатый. Они ведут хоровод, хохочут, берутся за руки и кружатся, кружатся водоворотом — вода закручивается, завязываются в тугой морской узел мысли Виктора, остаются они, только они. Красивые улыбчивые девушки, длинноволосые, тоненькие, с бледной кожей, на которой серебрится речная вода, с проблеском чешуек по ключицам, на шее, словно фейская пыльца осела, с узкими прорезями жабр. Голоса взвиваются выше, нарастает песня, шумит, переливается, как текучая быстрая вода, маслянисто лижущая гранит набережной. Льнут ближе с плеском — едва не выпрыгивают; заметив затуманенный, пораженный его взгляд, тянут длинные тонкие руки, призывно завывают, оглаживают по хребту довольным упоенным смехом. Самое главное — сладостное обещание этих колдовских глаз, искрами светящихся изнутри. Виктор не способен различить ни единого слова — и вряд ли это любой из человеческих или демонских языков. Это стон, крик, мольба, русалочий хор… Нет холодного города, нет нудных лекций, от которых потом болит голова, не нужно суетиться, стремиться к чему-то — зачем, когда есть вечный хоровод, легкомысленный хохот и плеск их хвостов. И ему хочется к ним, остаться навеки, потому что Виктору кажется, что песня о нем, непременно о нем. В себя он приходит, когда перемахивает вниз, когда летит в воду, в разомкнутые объятия речных красавиц, улыбающихся ему сладко, топко. Холодная, ледяная Мойка принимает его; сразу мокнет и прилипает к телу одежда — мерзкое чувство. Его продирает, сковывает, и этот ужас сильнее песни — Виктор беспомощно бултыхается и орет, как утопляемый котенок. Русалки смеются задорно, визжа. Сверху кто-то тоже кричит, и к реке кидаются все прохожие. *** Ночь раскрашивается беспокойными красно-синими неоновыми цветами — мигалками примчавшейся «скорой». Водитель покуривает, медики возятся, тормошат выуженного из воды утопленника. Сначала думали — сам бросился, потом крикнули про русалок, и вызвали Инквизицию. Их всего-то двое, да еще рядом рыщет служебный пес, немного расстроенный, что для него не нашлось работы. Один инквизитор тщетно допрашивает отловленных хитрой магией русалок — те двинуться не могут, завязли в путах заклинаний, но вместо ответов все больше смеются и подмигивают, прихорашиваются. Инквизитор тщетно отводит глаза, не глядит на русалок, приподнимающихся из воды, игриво мурлычащих. Напарник — рогатый бес с хищными чертами — над ним откровенно потешается, лениво, но бессовестно флиртует с русалками и умудряется отпускать ехидные комментарии обо всем на свете. Русалки обычно в город не заплывают, путаются в сложной системе каналов, блуждают; им куда привольнее и свободнее в открытом море. В начале мая обычно ловят таких мечтателей-дуралеев, щекочут, тискают и развлекаются. Едва ли они кому-то навредили — никогда их жертвы, обалдело улыбающиеся, не жаловались. — Дамочки, мозги ваши рыбьи, етить вас за хвосты, — вбивает им бес, — ведь кто-то же придумал охоту осенью устроить? Надо совесть иметь: а если простудится товарищ? А если воспаление легких? Нет уж, это уже нападение! Правильно я говорю, товарищ капитан? Товарищ капитан — этот костлявый блондин, мальчишка лет двадцати, неуловимо чем-то пугающий — хмурится и бурчит, кивает. — Давайте к нам, к нам! — заливаются неуемные русалки. А Виктор трясется, сидит, закутавшись в какой-то теплый плед, высовывая из него только побелевший нос. Сидит, пока над ним колдуют медики с амулетами — накидывают на него связки-ожерелья. Чихает и трет нос. Глаза у него до сих пор осоловелые. — Как ты их, инквизиторство, в кутузку поволочешь, интересно! — хохочет бес во всю глотку, ничуть не стесняясь пламенных взглядов напарника. — Опять — как в тот раз — мне в воду лезть? Ей-Денница, уволокут, что ты сделаешь? Как же ты будешь без меня? Видно, загадочный «тот раз» в памяти инквизитора еще свеж, потому что смущается он еще больше, чем от вида обнаженных, дьявольски красивых русалок. Подъезжает грузовичок с несколькими большими аквариумами, и инквизиторы растерянно спорят, как в них грузить шаловливых хвостатых девиц.