Arca, in quam...

Вера всегда помнила, что у бабушки был ворон. Большой, откормленный (бабуля всегда отдавала ему лучшие кусочки из своей тарелки — он запросто проглатывал все подряд и еще добавки просил), чрезвычайно наглый и умный. Ворон не обижал Веру, в то время маленькую и не слишком-то умную девчонку, которая так и норовила полезть к крупной птице ручонками с растопыренными пальцами. Теперь-то она понимала, что запросто могла этих пальцев лишиться, а то и глаза, но ворон ее не трогал, а только мученически вздыхал и воздевал острый клюв к потолку. Или впечатлительной Вере так казалось. Когда бабушки не стало, она помнит смутно. Детская память изъедена страхом: в то время Вере казалось, что она осталась совсем одна, точно бабушка была ее самым близким человеком, а ведь она навещала ее только на каникулах. Многие ее истории и до сих пор кажутся странными, невообразимыми, старыми сказками, которые так любят травить дамы на пенсии. Вера как сейчас помнит ее квартиру, полную антикварной мебели, приглушенный свет лампы с абажуром, старческий скрипучий голос. И черного ворона с лоснящимися блестящими перьями. Он завораживал и приковывал столько же, сколько зыбкие истории бабушки. Ее не стало, а ворона не нашли. Казалось даже, никто не помнит, что он вообще был. Родителей больше волновала квартира, наследство, а Вера молчала. Но пропажа ворона засела у нее в памяти, она некоторое время гадала, куда птица делась. Бабушка выпустила его напоследок? С тех пор мелькает слишком много лет: счастливых и не очень, можно будет рассудить потом. Вере всего-то восемнадцать, ей не время еще об этом думать, ей нужно веселиться. Возвращаясь домой после гуляний с подружками, Вера шагает удивительно твердо для той, кто уговорил столько шампанского. Вечер удивительно теплый, распогодившийся. Ей почему-то хочется петь. Что-нибудь громкое, разудалое, русское народное. Вороний крик оглушает. Вера останавливается, задирает голову. Над ней кругами носится заполошная птица, сливающаяся с темнеющим небом, пока не снижается постепенно, не падает прямо на руку живым весом. Зачем она руку ему протянула, Вера не знает. Крупный ворон, будто бы сотканный из темноты, вертит головой, косит на нее черным глазом, моргает часто. — Вер-ра? — скрипуче спрашивает он, и голос будто бы раздается у нее в голове. — Вымахала… Чего глядишь? Воронов не видала? — Говорящий, — цедит Вера пораженно и срывается на лихорадочное бормотание: — С ума сойти. Мне кажется. Да-да, мне кажется, девочки не зря говорили, что мне хватит вина, а я-то думала, я трезвая совсем, иду хорошо, мир такой красивый, светлый… — Кр-реститься надо! — хрипато грохочет ворон, смеется будто — страшный звук, будто ветки трещат сломанные. А потом вспархивает ей на плечо, оживленно подпрыгивает, ластится к щеке и щелкает клювом у самого уха. Пугает. — Вот досталась… чучело. Неумеха. Бабка бы со стыда умерла! — Бабушка, — тянет Вера, и в голове у нее начинает складываться. — Так ведь ты ее… фамильяр? — Она шагает, потому что не может не идти, бредет к подъезду. — Пока Исход не случился, я и не думала, что она может быть ведьмой, а теперь… — Чего с мелкотней говорить, — презрительно хрипит ворон. — Чего б ты понимала. Ведьма! И снова скрипит старой дверью. Вера не пытается его стряхнуть с плеча: заранее знает, что не получится. — Как тебя звать, умная птица? Она снова несмело тянет руку, и в этот раз ворон клюется. Осторожно — не больно. Чтобы выпустить только единственную капельку крови, и на Веру накатывает удивительная ясность, она слышит шорох изнанки за плечами, приветственно распахивающей двери новой ведьме. — Невермор, — каркает ворон.