Arca, in quam...

Как бабушка понимала, когда нужно идти за травами, Вера не знает. Смутной детской памятью она улавливает в зыби разноцветных картинок пучки ароматных трав, висящих в гостиной. Бабушка уходила в ночь, являлась с целым холстяным мешком свежих трав, разбирала их на большом столе на кухне. Сушеные травы пахли и сладко, и горько, заманчиво. Вера бродила под ними, поднимая голову, зачарованно протягивая руку, и касалась соцветий. И вот это чувство накатывает на Веру однажды, когда она летом просыпается, встает с постели, лениво мешает яйца для омлета и листает старую бабкину книгу с обтрепанными пожелтевшими листами — отнюдь не поваренную, конечно, таящую куда более страшные и притягательные семейные традиции, чем чудные пирожки с мясом и грибами. Она потягивает носом над готовым омлетом и улыбается. А потом понимает: пора. Пора в лес. Лес зовет, протягивает лапы-ветки в скромный петербургский дворик-колодец; в окно настырно стучит березовая кисть, хлещет по давно не мытому стеклу. Внизу визжат дети. Кожа зудит от странного желания бежать, гнаться. Кинуться в глубины леса, упасть, обнять его весь, зарыться носом в мох, вдохнуть, пропитаться, слиться с ним. — Пор-ра! — торжествующе скрипит Невермор, крадя у нее тост. Это все она осенью вспоминает, когда разбирает травы, ласково трогает высохшие стебельки, побуревшие, совсем не пахнущие свежестью сенокоса и июльского дня. Невермор радуется по-детски, прыгает по спинкам стульев в гостиной и советует, лезет не в свое дело, конечно, но Вера хихикает, подкармливает его печеньем с изюмом. Вечно голодный ворон бережно подхватывает крошки у нее с бесстрашно протянутой ладони, а потом ложится на колени. — Тебе бы котом родиться, Мор, — бурчит она, почесывая ему перышки, перебирая. Они едут в лес на попутках, но девушка с вороном на плече и мешком в руках — не самое странное, что можно встретить на дорогах близ Петербурга. Добираются они благополучно, поскольку Невермор клацает клювом на водителей и всячески ее оберегает. Он же находит прикопанную под кривым деревом шкатулку — в ней серп, блестящий лунной половинкой. Лес начинается внезапно, переходит из широкой просеки. Вера шагает без оглядки. Травы подсказывает ворон, хотя Вера сама кое в чем разбирается, внимательно щурится, роется в ворохе кустарников. Они вместе набивают мешок, Вера не чувствует усталости, работа ее не утомляет, а согнутая спина не болит. Это таинство — молитва лесным духам и богам. В тишине переливчато поют птицы, им вторит ее ворон, гогочет, ликующе мелькает в кронах. Сок липнет к рукам, травы вспарывают кожу, кровь удобряет землю, отдается в жертву. Под ногами хрустят веточки — она выбирает тропки, о которых помнит не каждый зверь. Время течет сквозь мысли; темнота скапливается под деревьями. Бродяжничество Веры не заканчивается, она шагает, принюхивается, что-то ведет ее. Мать-и-мачеха от насморка, багульник — от кашля… Серп косит умело. Она выходит на большую поляну, когда становится совсем темно. Веру совсем не удивляет, что она видит во мраке, потому что прекрасный цветок, похожий на садовую лилию, светится изнутри, высвечивает все. — Папоротник! — орет ворон заполошно, хлопая у нее над головой крыльями. — Цветок папоротника! Режь! Хватай! Беги! — Беги? — переспрашивает Вера, испуганно закатывая глаза, трясясь руками. Серп едва не роняет, но уверенно подсекает стебель, и полыхающий цветок ложится ей в руку яркой звездой. Тени сгущаются, взвывают, колышутся. Там, между высокими деревьями, Вера может разглядеть огоньки злобных маленьких глаз. Рык заставляет ее дрожать всем телом — она медленно поднимается, закидывает мешок за плечи. И Вера бежит — она счастлива. Она почти что летит. Невермор же вьется наверху и кроет стражу цветка отборнейшей глухой брани. — Хорошо улепетывала, — курлычет ворон сейчас, осенним ветреным днем. — Мешок не забыла — молодец. А то сидели бы сейчас без всего. Для хозяйства, опять же, нужно… Высушенный цветок папоротника хранится в банке на самой высокой полке. На черный день.