Arca, in quam...

Нимфа танцует на площади. Приходит из ниоткуда и пропадает в никуда, когда солнце золотисто проскальзывает по Дворцовой, неровными лучами облизывая брусчатку. А она вертится, крутится, отплясывает. Босая, в расхристанной рубахе, в юбке с подолом волочащимся. Лента шелковая в волосах — багряная, просверкивает кровавым росчерком. Да кого тут нет, на площади. И туристы с раззявленными ртами, поднимающие головы и фотоаппараты, ловящие в кадр мощных лошадей и ангела с обрубками крыл. И те, что народ на площади в каретах катают — лошадки послабее, краска по боку кареты облуплена. И шум, и трескотня на смешении языков, как на развалинах величественной башни Вавилона; и цокают копыта лошадей, и кто-то орет, предлагает экскурсии торгашески. А она танцует, кружится, словно нет ничего, словно невесомо все, она одна настоящая, а остальное все — зыбь, мираж, придумка, которая рассыплется, стоит ей остановиться хотя бы на миг. Она танцует, и площадь освещается, и морось противная перестает накрапывать, и люди улыбаются, скидывают кепки и капюшоны, плечами поводят. Юбка вихрится калейдоскопом солярных символов, кропотливо вышитых красным на белом. Босые ноги — по холодному граниту. Ей машут, узнают. Здесь любят блаженных, но пригоршни мелких монеток не бросают никогда: боятся обидеть. Встряхивая головой, она воздевает руки, прищелкивает. Нет ни переливов музыки, ни отстука ритма; ей звучно играет изнанка. — Извините, девушка, — смущаясь, подбирается к ней бочком мальчишка в полицейской форме, фуражку на глаза натягивает. — Вы… А нимфы уже нет — истаяла, как будто и не было никогда. Только солнечное пятно через блокаду прорванных туч скользит по площади.