***
Воспользоваться советом Эшвуда — осмотреть окрестности — Марвин решил нынче же вечером. Когда солнце пошло на убыль, он двинулся было к темневшим над водой скалам, но вскоре свернул к лесу: хотелось вдоволь надышаться терпким запахом хвои. Деревья то густели, хитросплетая над головой ветви, то редели, открывая взору уютные поляны. Но Марвин всё же не выпускал из вида тропы, — неширокой, но исхоженной, — до тех пор, пока она вдруг не кончилась. Меж стволов мелькнул одинокий домишко, совсем неподалёку залаяла собака, а потом навстречу Марвину вышел и её хозяин. Цыкнув на пса, он остановился: настоящий человек леса, поджарый и косматый, в простой мешковатой одежде, никогда не знавшей утюга. — Ну-у, — затянул он сипло, с присвистом. — Новенький, никак? Вроде хозяин говорил, что вызвал из города младшего конюха. Марвин невольно улыбнулся. — Я… — рассказывать о себе не очень-то хотелось, и он ограничился пространным: — Да, я работаю на лорда Эшвуда. — А кто тут не работает на лорда Эшвуда? — человек ухмыльнулся в густые рыжеватые усы, почесал подбородок. — Мы тут все навроде родственников. Клинт, лесник. Марвин тоже представился, огляделся по сторонам: слева к дому тянулись заросли кустарника, а могучая сосна-одиночка справа притягивала взгляд — нарост на стволе отличал её от прочих. — Так что хозяин? — поинтересовался Клинт. — Уже уехал? — Да, сегодня утром. — Ясно. Слышал, он опять договаривается… с этими, как их там… родственники бывших церковников. Чёрт их знает. Хочет убедить их продать ему южные земли. Хочет, это… владеть островом самолично, ну. Вроде как монарх какой. — Но это его дело, верно? Клинт опустился на поваленное дерево и бегло глянул на Марвина исподлобья: — Да уж конечно. Моё, что ли. Моё дело малое — следить тут за порядком. Мне — что? Мне за счастье, если хозяин выкупит земли. Я же здесь со времён месье Бертрана, другого края не помню и знать не хочу. — Месье Бертрана? — Его, его. Присаживайся, ежели торопиться некуда, — Клинт подвинулся, устроился поудобнее, вытянув ноги, и пустился в долгий рассказ. Через какую-нибудь четверть часа Марвин уже знал почти всю историю острова. Как оказалось, некий Паскаль Бертран, чистокровный француз, бежал сюда от революции, прихватив семью: супругу и малолетнего сына. Отец Паскаля некогда выкупил часть островной земли и даже отстроил дом, где они и поселились — по первости. Позже обзавелись жильём и в столице, но возмужавший наследник Паскаля, Доминик, так сильно прикипел к диким красотам Нодленда, что вернулся сразу после женитьбы на очаровательной полукровке Луизе, дочери француженки и шотландца. В те же годы Доминик Бертран крепко сдружился с молодым соседом и владельцем севера острова — Гилбертом Эшвудом. Общими усилиями они совершенно преобразили здешние земли и подумывали над строительством гавани, тем более что старший сын Эшвуда, Рудольф, проявлял недюжинный интерес к морскому делу и судоходству. Вскоре, однако, пришла весть о смерти Паскаля Бертрана, а через семь лет скончался и Доминик, оставив безутешную жену и единственную дочь одних на всём белом свете. Или на целом острове — всё едино. — Чтоб кто эдак всю душу в эту самую землю вкладывал — это таких господ ещё поискать надо, — заключил Клинт. — Миссис Бертран горевала уж горевала — сразу слегла. И года не протянула, бедняжка. Мисс Лорелин ничего, держалась. Шестнадцатый год ей тогда, помнится, пошёл. Только вот прибежит иной раз, посмотрит на меня… тоскли-и-и-во посмотрит — ей-богу, без ножа режет. Отец, конечно, любил её крепко — вот сядут, бывало, на лошадей… — сверху вдруг зычно гаркнул ворон; Клинт беззлобно погрозил ему кулаком: — У, бес-с-тия! — и замолчал. Марвин, обрадованный затишьем, поднялся с бревна и снова пригляделся к странной сосне: теперь он ясно видел приколоченную к стволу плотную доску с нарисованной поверх мишенью. Мишень была изрядно продырявленной — стреляли по ней, видимо, дробью из охотничьего ружья, и стреляли метко. — Умеешь? — полюбопытствовал Клинт. — Немного. До вас мне далеко, — Марвин развернулся к тропинке, размышляя, как бы повежливее отделаться от словоохотливого лесника. Беседа начала утомлять, а темы у Клинта наверняка не переводились. — А не моё это. Я на своём веку настрелялся по самое… — он крякнул и махнул рукой. — Молодой хозяйки работа. — Леди Эшвуд? — потрясённый, переспросил Марвин. — Что? Не для дамы, говоришь, занятие? — Я ничего не говорил. — И то верно, — хохотнул Клинт, сплёвывая себе под ноги. — Болтун из тебя как из моей лысины гнездо. Ну, так это ещё что! Были времена, она из револьвера в двухпенсовик с двадцати шагов попадала. Какие у нас тут, в глуши, развлечения? Отец её, мистер Бертран, лучшим стрелком в округе слыл. Куда он ни пойдёт — так и она тут, рядом крутится, а сама едва из пелёнок вылезла. Ма-а-хонькая, но держится, как на приёме. Поначалу всё «сэр» мне говорила. Это я-то сэр! Вот оно что. По всему выходило, что оборотистый Эшвуд не упустил шанса жениться на юной дочери погибшего друга и заполучить земли, принадлежащие Бертранам. Ловко, ловко. Но едва Марвин собрался попрощаться, Клинт, помрачнев, добавил: — Жаль будет, если и её та же хворь заберёт. Оно, говорят, передаётся, так-то. По крови. Мистер Бертран… будь он душой здоров, разве он бы… это, ну… покончил с жизнью? Укор горел в его взгляде, громыхал в словах. Какая ирония! Знал бы он, что выбрал себе в собеседники самого нездорового душой из всех возможных калек. Как он сказал — мы тут все навроде родственников? Что ж, если в ком Марвин и почуял вдруг родственную душу, то это был покойный мистер Бертран, счастливый семьянин, отчего-то (отчего?) не нашедший выхода — выхода в жизнь, а потому шагнувший в смерть. И ещё плоть от плоти его, леди Эшвуд, с её живыми цветными глазами и упрятанной в них мягкой печалью. Нежный росток, который остался от отца и жил за отца, как Марвин теперь жил за себя прежнего. Что это было — милосердная жестокость или жестокое милосердие? Бог его знает, бог его знает. Он знает, знает. А им нечего и голову забивать. Тоска надвигалась неотвратимо, как волна. Всё было так правильно, так покойно рядом с отцом Лоуренсом, но стоило отдалиться от церкви на полусотню миль… — Если живёшь в поместье, господь тебя упаси крутить с горничными, — Клинт улыбнулся и широко зевнул. — Хозяин этого страсть как не любит. Марвин посмотрел вперёд, на дорожку, на вызолоченные лучами стволы деревьев: что и говорить, закатное солнце умело красиво прощаться. А вот он сам — нисколько. — Пройдусь до скал, пока совсем не стемнело. — Когда я сюда приехал, поговаривали, что на скалах живут сирены, хотя тут ни одно судёнышко сроду не разбилось. Ты-то, конечно, не веришь в эту нашу чертовщину, а? — В вашу — нет, — ответил Марвин уже на ходу. — Мне вполне хватает своей.II
17 декабря 2019 г. в 14:45
Эта постель была куда удобнее прежней, но Марвин по привычке проснулся ещё до рассвета. За окном, казалось, сонно шелестел залив; можно было лежать и представлять себе валики волн, дробящиеся о скальные подступы. Или это всё же ветер играл ветвями деревьев в саду? Непогода вчера разошлась не на шутку — повезло, что он не задержался в пути до ночи.
Эшвуд, должно быть, уже отбыл по делам. И теперь, едва проснувшись, Марвин пустился в тягостные раздумья, от которых болезненно, монотонно загудело в висках. Верно ли он поступил, согласившись на эту работу? Под крылом отца Лоуренса, по крайней мере, получилось обрести нечто более ценное, чем тысяча фунтов — спокойствие, тихое и долгожданное. Когда он закончит с картиной, непременно вернётся в церковь Святой Анны, а дальше — бог направит.
Это просто реставрация. Не ваять своё, а чинить чужое — разница огромна, это скажет любой.
Марвин прикрыл глаза, наслаждаясь последними секундами тёплой полудрёмы — и тут в мысли, порождённые внезапными, непрошенными воспоминаниями, вдруг явился Олли.
Олли, — подвижный, угловатый и смуглый, как заводная обезьянка; Олли с присущей ему пошловатой патетикой — образ его почти размылся в голове, но всё же это был Олли, юный и живой, как никогда.
…Он стоял у окна, размахивая плошкой для мытья кистей, и слова сыпались из него бойко, как горошины, сдобренные крепким ирландским акцентом.
— Я не люблю физиономии, Койн! После того, как Уоттс порвал четыре наброска из пяти, я ненавижу их ещё сильнее. А вокруг — сплошные физиономии. Жизнь смеётся надо мной, как и ты. Скалься, скалься! Уоттс велел показать новый набросок наутро.
— Соболезную.
— Он соболезнует! — Олли уселся на подоконник; на пол свалилась жестянка с графитными карандашами, обмотанными бечёвками. — Впрочем, ладно; я утешусь вчерашним скандалом с рогами на портрете святого Антония. Слышал бы ты, как надрывался Уоттс! «Какой бесов сын это сделал?!» Никто не сознался, увы. Но я! — он сощурился, направив на Марвина перемазанный масляной краской указательный палец. — Я узнал руку творца!
Марвин отвесил театральный поклон:
— Сэр Далтон Марш говорил, что мазню от шедевра порой отделяют детали. Я всего лишь отдал должное его словам.
— Нужно признать, это было блестяще, Койн! Но ты лучше скажи мне, где я возьму подходящую для наброска физиономию, когда скоро заря схватится?
— Пригласи Мадлен, — сказал Марвин с ужасным прононсом. — Она едва ли откажется. У неё всё подходящее, м-м? — и, не выдержав, зашёлся в хохоте, неприличном и заразительном.
— Ах ты подлый негодяй! Поглядите, вспомнил! Если хочешь знать, эти ветреные француженки — лучшее, что создал господь бог. Помяни моё слово. И президент академии так считает. Но я, чёрт побери, не рисую женщин! Они же минуты не сидят спокойно: поправить платье, волосы, поглядеть, что выходит… как у меня может что-то выйти, коли ты крутишься вокруг своей оси, ma cherie?
— Ищи и обрящешь, — Марвин шагнул к настенной полке, с любопытством заглянул в коробку, где Олли, как святыню из святынь, хранил новые кисти: о, они действительно были хороши.
— Да ведь я уже нашёл! Вот он, мой образ, весь передо мной — прекрасный гибрид, голубоглазое дитя эльфа и полуорка с патлами, как у того поэтишки из салона… Но уж больно прямы! Не накрутить ли тебе папильотки?
Марвин прицелился в него кистью, как стрелой — и запустил прямо в цель: нагрудный карман Олли. Он охнул, картинно хватаясь за сердце, а потом ловко спрыгнул вниз — и в одно мгновение оказался рядом.
— Сэр Далтон Марш говорит, что у тебя правильные черты. Начинать нужно с классики, друг мой, а уж потом малевать рожу вроде моей, а?.. Ну-ка, повыше подбородок!
Марвин стряхнул его руку с лица и продолжил разглядывать кисти: одна, ретушная, была по-игольному тонкой, и не переломиться могла только в цыплячьих пальцах Олли. Сгодится разве что в зубочистки. Он коварно засунул её в рот, предвкушая взрыв гнева Олли, но тот неожиданно охнул, отступил на шаг и забормотал путано, как в горячке:
— Замри! Не двигайся, Койн. Ради всего святого, не шевелись. Я убью тебя, если ты сойдёшь с места. Вот так, вот так… Не переживай, рога рисовать не буду. Настоящему чертяке этот маскарад ни к чему, а?.. Тише… тише…
…Тише! Хорошо бы сердце послушалось приказа, а то словно с цепи сорвалось, не стук — грохот. Марвин резко поднялся, стряхивая с себя дурман сонливости и воспоминаний. Олли умер накануне своего восемнадцатилетия, угас от желудочной лихорадки за считанные дни.
Как давно это было!
Но внутри вдруг полоснуло болью так остро, что на мгновение Марвин забыл, как дышать. Комната успела напитаться прохладой, но он не стал греть воду — умылся ледяной, чтобы привести себя в прежнее равновесие. Нельзя позволять ниточкам из прошлого затягивать за шее удавку. Он и так чудом сумел высвободиться из этой петли.
До завтрака Марвин решил снова навестить комнату-мастерскую, хотя вчера и проторчал там до глубокой ночи, открывая ящики с коробками и раскладывая их содержимое на длинном столе. Кисти ласково — до почти экстатического трепета — щекотали ладони, а обыкновенные листы бумаги пахли умопомрачительно. Чувствовать себя вновь причастным к этому таинству было столь волнительно, что руки дрожали; он даже умудрился разбить один из флакончиков с льняным маслом.
Картина стояла на прежнем месте, бережно прикрытая куском ткани, будто вуалью. Марвин улыбнулся холсту, как раньше улыбался сэру Далтону Маршу, надел фартук и принялся разводить краски. Не было смысла браться за что-то более существенное, пока солнце только пробуждалось. Довериться свечному свету он не мог — с годами зрение стало ухудшаться.
Птичье пение развлекало Марвина всё время, пока он подготавливал краски и искал палитру — развлекало и потом, когда он с ребяческим восторгом погружался в стихию цветов и оттенков, вымазав пару кистей и собственные пальцы.
День обещал быть погожим. Это стало понятно, когда Марвин вышел на крыльцо, чтобы выплеснуть мутную воду из ведёрка — лучи так бойко целились прямо в лицо, что пришлось сощуриться. В нижнем углу резных перил подрагивала паутина, а в её центре вяло шевелил лапками сверчок. Марвин присел на корточки, раздираемый смешным противоречием: освободить пленника или дать насытиться пауку.
— Попался, приятель? Тебе-то я, положим, дам сейчас удрать. Но, говорят, от судьбы убежать непросто, м?
— Вы так думаете?
Женский голос прозвенел совсем рядом так ясно и неожиданно, что Марвин дёрнулся, расплескав воду на рубашку. Поспешно выпрямился, поднял глаза: молодая дама в строгом синем платье смотрела прямо на него — открыто, заинтересованно. Её светлые волосы были аккуратно зачёсаны со лба и убраны в сетку, и Марвин вспомнил о своих, безобразно отросших до середины шеи и наверняка встрёпанных — во всяком случае, сегодня их точно ещё не касалась расчёска. Он сконфуженно заправил за уши пряди, стряхнул цветные капли с рукавов. Никакого подобающего ситуации ответа не шло в голову. Не рассказывать же ей, в самом деле, о том, что пауки плетут свои ловушки, учитывая особенности добычи, и в сеть для сверчка может попасться только сверчок, а не муха?
— Кажется, я напугала вас, мистер Койн, простите, — она шагнула вперёд, и только теперь Марвин увидел, что за её плечом стояла служанка — видимо, горничная. — Очень жаль, что супруг не успел представить нас друг другу. Можете называть меня леди Эшвуд.
Марвин оторопело кивнул. Хозяйка поместья? Разве она не должна быть много, много старше? Разве Эшвуд вчера не упоминал о своём взрослом сыне?
Всевозрастающее чувство неловкости отупляло и обездвиживало. В обители отца Лоуренса Марвин никогда не позволял себе выглядеть неопрятно, тем более в присутствии дам. Радость от встречи со старым занятием сыграла с ним скверную шутку, но кто бы мог подумать, что супруга Эшвуда вдруг явится сюда так рано, без предупреждения?
— Разрешите пройти в дом?
Марвин широко распахнул дверь, зацепив взглядом собственные перепачканные пальцы. Он был настолько беспомощен в своей неряшливости, что даже не мог подать леди руку, чтобы помочь взойти по ступенькам.
— Да, конечно, — проговорил он, безуспешно пытаясь вытереть свободную левую кисть о фартук. — Прошу прощения, леди Эшвуд.
— Ну слава богу, — сказала она доброжелательно, без тени насмешки. Прошла мимо — тонкая, довольно высокая, с безупречной осанкой. — А то я начала было думать, что вы и вовсе не умеете говорить. Или не желаете.
— Я… не ждал… — пропустив молчаливую горничную, Марвин вошёл следом. — Послушайте, ваша милость, я ещё не трогал картину. Понимаете, сначала нужно поработать с палитрой на другом холсте, прочувствовать оттенки, и только потом… — он запнулся, когда она развернулась на каблуках и посмотрела на него всё с тем же любопытством. Солнечный свет из окна мягко охватил её бледное, с высокими скулами лицо, обнажил удивительный цвет глаз — радужки были болотно-зелёные, окаймлённые нежной коричневой канвой.
— Понимаю, мистер Койн, — леди Эшвуд улыбнулась, но не ему — задумчиво, в пространство, провела рукой в тёмной кружевной перчатке по полке с коробками. — Вчера ночью я вдруг проснулась и увидела, что здесь горит свет. Это было… так удивительно. Странно. Будто сэр Далтон Марш вернулся. Мне тоже захотелось сюда вернуться. Я помню здесь всё. Сбегала сюда от гувернантки, а сэр Далтон прятал меня вон в том шкафу. Дом стоял закрытым много лет, и тут приезжаете вы, оживляете его, как по волшебству.
— Надеюсь вскоре оживить не только его.
— Кого же ещё?
— Кого? — Марвин, удивлённый странной постановкой вопроса, подошёл к мольберту, положил на него руку — как на надёжное плечо старого друга. — Картину, разумеется.
— О, ну да, картину, — она вгляделась в его лицо так, будто видела там что-то сокрытое. — Вы хорошо его знали?
— Сэра Далтона Марша? Нет, не слишком, леди Эшвуд. Если вы, конечно, имеете в виду личное общение, — докучать ей подробностями казалось лишним, и Марвин тактично замолчал.
— Он был умным и удивительным человеком. Очень умным и очень удивительным. И ещё — единственным джентльменом, кроме папы, который мог безукоризненно произнести моё имя на французском.
Марвину нравилось, что она говорила о сэре Далтоне Марше по-человечески тепло и просто, без напускной печальной торжественности и заламываний рук. Неясным оставалось одно — почему она жила здесь девочкой? Бывшая воспитанница Эшвуда, из которой он старательно лепил свою будущую Галатею? Впрочем, это касалось только супругов, и Марвин поспешно одёрнул себя, не позволяя мысли развиться.
Леди Эшвуд неторопливо прошлась по мастерской, приветствуя наверняка знакомые ей изгибы полок и гладь столешницы касанием пальцев.
— Надеюсь, вам понравится здесь, мистер Койн, — сказала она на прощанье. — Доброго дня.