Тёмные скалы

      Первая неделя, проведённая в Брайфилд-Холле, подходила к концу. Несмотря на желание как можно скорее закончить с картиной, Марвин не любил излишней торопливости в делах, и работа шла степенно, размеренно. Поутру приветливые светлые стены мастерской разгоняли скопившуюся за день и навалившуюся по вечерам тоску — да и тоска ли это была? — и Марвин уже заранее скучал по этому дому, ещё не покинув его.       Эскизов накопилось много, только теперь со всех листов на свет взирало одно и то же лицо. Марвин выучил эти черты так тщательно, как учил псалмы, будучи мальчишкой. Но всматривался ли он в строки псалтиря с такой же истовой, затушеванной радостью, от которой перехватывало дух?       И всё-таки это тоже была работа: усердию часто способствовало вдохновение, разжигающее внутри благодатное пламя. Так разумно ли противиться ему?..       Леди Эшвуд приходила каждое утро — с тихим достоинством садилась в глубокое плетёное кресло, которое Марвин принёс для неё из гостиной, и развлекала себя вязанием или чтением. Иногда они всё же разговаривали: её похвалы тешили самолюбие, она была так же любезна с ним, как и лорд Эшвуд в день знакомства. Но в её любезности чувствовался иной интерес — будто она искала в Марвине не художника, а человека; и, найдя, радовалась.       — Думаю, на сегодня всё, леди Эшвуд, — он отложил карандаш в сторону, разглядывая рисунок, но ответа так и не услышал.       Это было непривычно, и Марвин вышел из-за мольберта, дивясь тишине, которую не нарушал даже вкрадчивый шелест книжных страниц.       Леди Эшвуд спала, опустив томик стихов на колени. Книга уже почти вырвалась из тонких ослабевших пальцев, и Марвин, едва дыша, спешно опустился на корточки подле кресла и подхватил её.       Теперь нужно было встать и уйти, однако он медлил. Марвин знал, что смотреть на леди Эшвуд так, как он смотрел сейчас — скверно, постыдно, но он смотрел, смотрел. Даже во сне её черты не расплылись и не утратили своей утончённой нежности. И вовсе не начинали увядать — хотя, если верить рассказам лесника, ей было около тридцати лет. Она не походила ни на одну из тех женщин, с которыми он знался в пылкой, дурной юности; и уж тем более ни на одну из тех, обществом которых пытался утешиться много позже. Что ж, тем справедливее, что она досталась в супруги человеку достойному — за всё время пребывания на острове Марвин не услышал ни одного плохого слова о лорде Эшвуде.       Тщательно напоенная истиной мысль не принесла ни облегчения, ни радости. Раньше Марвин знал только три состояния души — хорошо, плохо и сносно, а нынче первые два, оттеснив привычное третье, накрепко сцепились в одно. Не сменяли друг друга, как это бывало прежде, а шли рука об руку, шаг в шаг.       — Боже, храни Марвина, — прошептал он беззвучно, с усмешкой. И подумал, что уйдёт в другую комнату сейчас же.       Но леди Эшвуд вдруг встрепенулась, как подстреленная птица, и вскрикнула так же — отчаянно, горько:       — Papa, qu'est-ce qui vous est arrive?!       Марвин выронил томик и схватил её за руки, сам изрядно напуганный.       — Леди Эшвуд? Вы здесь, дома, всё… хорошо. Принести вам воды?       Несколько секунд она смотрела на него непонимающе, мутно, а потом её взгляд наполнился привычной ясностью.       — О… простите, мистер Койн, — прошелестела она, и её щеки порозовели. — Сама не понимаю, как это вышло. Вчера я заснула почти под утро и… видимо, усталость…       — Всё хорошо, — повторил он и, едва ли осознавая, что делает, стиснул её пальцы крепче. — Мне часто снятся скверные сны. Но это пустяки.       — Я… что-то говорила, да?       — По-французски, — ответил Марвин. И добавил: — Я не слишком в нём силён.       Он действительно совсем отвык от французской речи и понимал её с большим трудом, особенно настоящую, беглую, живую.       — Вы и так хороши, — леди Эшвуд попыталась улыбнуться. Показалось — или лицо её больше не выражало острой тревоги? — Не нужен вам французский.       Марвин опустил глаза и ужаснулся, увидев её ладони в своих — почему она не сопротивлялась его хватке? А потом ужаснулся снова, и снова. Прозрачная бежевая ткань перчаток не скрывала белой кожи, — и ещё более белых шрамов поперёк запястий. Что это? Что?.. Зачем? Неужто Клинт был прав, когда говорил, что опасается за неё?       — Это не то, о чём вы подумали, — леди Эшвуд наконец высвободила руки и поднялась с кресла. Марвин поднялся тоже. Он, разумеется, не ждал никаких объяснений, зато теперь пугающая двойственность чувств внутри ушла. На душе стало плохо, просто плохо. Но если плохо не только ему одному?       Новая мысль вдруг ударила наотмашь, и Марвин не смог сдержаться:       — Лорд Эшвуд… Он обращается с вами… неподобающе?       — Лорд Эшвуд! — воскликнула она; теперь пылали не только её щёки, но и глаза. — О! Вы не должны! Вы не должны думать о нём дурно, вы его совсем не знаете. Он благородный человек… добрый человек! Он мой самый близкий друг.       Он молча смотрел на её преображение, поражаясь, с какой горячностью она кинулась защищать своего престарелого супруга. Марвин подозревал и до этого — но теперь понял совершенно точно, что имеет дело с натурой страстной. Леди Эшвуд подошла к окну, распахнула его настежь — и стояла так несколько долгих мгновений, омытая чистым прохладным воздухом.       — Давайте присядем, — предложила она. — Я расскажу вам всё, и рассказ будет долгим.       — Вы не обязаны… не стоит. Простите, леди Эшвуд.       — Нет, стоит, мистер Койн! Я не люблю домыслов и не хочу, чтобы вы судили о чём-то превратно, — и тут же заговорила снова, не давая ему вставить и слова: — Это поместье принадлежит лорду Эшвуду, но так было не всегда. Раньше оно принадлежало моему прадеду, потом — деду, потом — моему отцу. У лорда Эшвуда тогда был собственный дом на севере, но не слишком обжитый, если вы понимаете, о чём я. Лорд Эшвуд часто отлучался с острова, а когда приезжал, то чаще всего останавливался здесь, у нас. Это всех устраивало — у них с папой было много общих дел. И самая крепкая дружба, которую я только видела.       Задумчивая улыбка осветила её лицо прежде, чем она продолжила:       — А я дружила с сыновьями лорда Эшвуда — тогда я называла его дядюшкой Гилом, — и считала их братьями. Пусть кто-то попробовал бы доказать мне обратное! Они были мои братья, и всё. Старший, Рудольф, постоянно рассказывал нам о кораблях, на эту тему он мог говорить бесконечно. Серьёзный, всегда собранный… Совсем не то что его младший брат, Джордж. О, маленький Джорджи был горяч, как огонь, — он и минуты не мог усидеть на месте, носился по дому и окрестностям, словно маленький вихрь. До сих пор помню, как моя нянюшка распекала его, когда он возвращался с прогулки в порванной одежде и со свежими синяками: «Глядите-ка, вон он, молодой лорд Джордж! И не совестно вам, молодому лорду, ходить как сыну конюха? Ей-богу, теперь вас и не отличить друг от друга, и не удивляйтесь, если завтра ваш папенька поручит вам вычистить конюшню!» А я… со взрослыми я всегда было кроткой, как овечка — только папа и знал, какова я на самом деле; но стоило нам с Джорджем отдалиться от поместья на несколько футов, как мы превращались в настоящих бесенят. Лазали по скалам, играли в Робин Гуда, один раз даже пытались уплыть на самодельном плоту… Я очень огорчалась, когда они уезжали. Джордж говорил, что не променяет такую сестрицу, как я, на сотню столичных девчонок, у которых только кружева и воланы на уме, а я сердито отвечала: «Нет, ты забудешь меня, и Руди тоже забудет, вы станете большими и важными, женитесь на столичных мисс с кружевами и воланами, а я буду вам чужая; лучше и не приезжайте вовсе!» Но они, конечно же, приезжали, и однажды Джордж отозвал меня в сторону. «Поди-ка сюда, Лори, — сказал он заговорщически. — Я придумал одну славную штуку, но лучше бы нам сбежать подальше отсюда». Мы пошли в наше укрытие, маленькую пещеру на скалах, но Джордж и рта не успел раскрыть, как следом влез Руди. Он всю дорогу шёл за нами по пятам. «Хотел бы я знать, для чего тебе фамильный отцовский кинжал?» — строго спросил он у брата. «Хотел бы я знать, — тут же ядовито парировал Джордж, — для чего ты лезешь не в своё дело, кэп?». «Это очень даже моё дело. Не расскажешь мне — придётся объясниться с отцом». «Ты не брат, а корабельная крыса, доносчик!» — буркнул Джордж, но тут вмешалась я: «Немедленно прекратите ссориться! Говори, Джордж; Руди нам не враг, и ты это знаешь».       Леди Эшвуд на мгновение замолчала, переводя дыхание, а Марвину подумалось, что в детстве он точно бы нашёл общий язык с шалопаем Джорджем Эшвудом.       — Он рассказал, что вычитал в одной книге про братание на крови. «Надо порезать руки и приложить раны друг к другу, вот так, — увлечённо объяснял Джордж. — Тогда мы станем повязаны навсегда, а ты, Лори, будешь моей настоящей сестрой. Ну, — снисходительно добавил он, — если, конечно, не струсишь». О! Меня это так возмутило, что я вскочила на ноги и пребольно ударилась головой о каменный свод. «Я! Струшу! — закричала я, ужасно оскорблённая. — Да что вы такое несёте, мистер?! Вы не перепутали меня с мисс Пиккот, которая падает в обморок, если вдруг уколет пальчик за вышивкой?» Руди, конечно, поначалу протестовал. «Это жестоко и бессмысленно». Джордж тотчас передразнил его, как попугай. «Жестоко и бессмысленно, уф-уф-уф! А мистер Марш говорит, что сделки и обязательства на крови нерушимы». «Да он просто пошутил с тобой, — сказал рассудительный Руди, — а ты и рад поверить». «Ужас, до чего ты скучный, Рудольф, тебе будто пятьдесят лет! Как знаешь, а мы с Лори всё равно побратаемся», — и тут он достал кинжал, очень красивый и острый. Я была всё ещё обижена на него за то, что он посчитал меня трусихой, а потому выхватила кинжал и быстро порезала руки первая. «Правая — для Джорджа, левая — для Руди». Они сделали то же самое; всё это казалось нам таким значимым и таинственным… дети, — она усмехнулась. — Кровь так и хлестала из порезов, они получились глубокими. Я оторвала с рукавов кружева, и мы кое-как перебинтовались ими, но всё равно перепачкались. Представляете, в каком виде мы заявились в поместье? Там началась такая суматоха, срочно послали за доктором… Ох, и досталось же всем тогда! Нам запретили играть вместе целую неделю, но уже на следующий день я влезла в комнату Джорджа через окно и состроила ему физиономию. «Так что же, Джи-Джи? Теперь в тебе течёт французская кровь — ты наполовину француз! Vive la France! Vive l'Empereur!». Он вскочил с кровати злой, как тролль. «Ну, мисс! — вскричал он. — Не будь вы девчонкой и моей названой сестрой, уж я бы вас поколотил!». «А ты прежде догони, братец» — дразнилась я. Вот какими мы были, мистер Койн... В детстве мы думали, что всегда будем такими беспечными и счастливыми. Сладкая иллюзия! Через три года умерла мать Рудольфа и Джорджа, а потом и мой отец. И мама — почти сразу после него.       — Мне очень жаль, леди Эшвуд, — было совестно, что его слова стали причиной не самых простых воспоминаний, но её откровенность трогала, цепляла за живое.       За живое! Значит, что-то человечески-живое ещё оставалось в нём.       — Вам снятся ваши умершие родители? — внезапно спросила она.       — Иногда.       — Мне снится папа. Очень часто. Знаете, я ведь не видела его после смерти. Гроб всё время был закрыт. А в самом начале, когда всё только случилось… Лорд Эшвуд мне не позволил. Я помню всё так подробно, будто это было вчера. Он вошёл в холл, и я сразу побежала навстречу — я весь день не отходила от дверей. И если бы не боялась оставить маму, то и вовсе бы не сидела дома. Так вот, лорд Эшвуд… Он вошёл, и я посмотрела на его лицо… тогда он был не то, что сейчас — у него были густые тёмные волосы, он очень красиво, благородно старел. И тогда я впервые заметила, что он наполовину седой. «Что, дядюшка Гил? Вы нашли, нашли его?». «Да, голубка», — сказал он необычайно ласково, а в глазах у него стояли слёзы. Вы когда-нибудь видели, как плачет сильный джентльмен? Он плакал за нас двоих, потому что в самые ужасные моменты я становлюсь будто замороженная… Я только рвалась к выходу, а он удерживал меня. «Нет, нет, вы не должны смотреть, нет, нельзя! Подите к дядюшке Гилу, вот так; я буду держать вас крепко, а потом прикажу сделать самого вкусного чаю. Всё пройдёт, кроме памяти — я разделю её с вами». Вскоре приехал Рудольф, который к тому времени уже женился, а через несколько дней — сэр Далтон Марш. Мы были вместе, как в старые времена, и это помогло мне пережить… Лорд Эшвуд стал плечом, на которое я всегда могла опереться. И остров! Папа так любил его. Как же я могла выйти за кого-то, кроме лорда Эшвуда, посудите сами? Подарить эти земли стороннему человеку, который не вложил в них ни души, ни пенни? — леди Эшвуд посмотрела в окно и, опустив голову, тихо прибавила: — Папа был бы рад узнать, что остров теперь в самых надёжных руках.       В её голосе не чувствовалось скорби по той жизни, которую она, вероятно, оставила позади, выйдя за Эшвуда. Но какую же смерть принял несчастный мистер Бертран, если его хоронили в закрытом гробу? Может быть, выстрел в лицо? Разумеется, спросить об этом Марвин не решился, и сказал только:       — Вы хорошая дочь, леди Эшвуд.       — Вот уж не знаю. Это очень странное чувство, мистер Койн — знать, что твой близкий человек мёртв, но так и не увидеть его тела. Вам ведь тоже оно знакомо.       Он подумал о своей семье, о сэре Далтоне Марше, и кивнул.       — Но во сне я постоянно вижу папу, и это… ужасные сны. Кошмарные. Он весь в крови, одежда изорвана, а лицо… — леди Эшвуд на миг сжала губы, — …я едва могла его узнать. Сегодня он тоже мне снился.       — А молодой лорд Джордж, каким он вырос? — Марвин постарался увести её в сторону от печальной темы. — Вы упомянули только лорда Рудольфа.       — Джордж! Знаете, ведь он ничуть не изменил себе, — вопреки надеждам Марвина её взгляд совсем потух. — Оставался таким же диким, горячим, но очень славным. А потом он просто неудачно упал с лошади во время охоты, вот и всё.       Марвин в который раз убедился, что умение вовремя прикусить язык очень полезно. И он овладел им почти в совершенстве, почему же сейчас?..       Стало быть, леди Эшвуд и её супруг разделили целых две беды на двоих — это не могло не сплотить их до той степени близости, которая возможна только между душами родственными.       — Джордж много путешествовал и всегда писал мне письма. Это были очень забавные, добрые письма — однажды он рассказал, что чувствует себя настоящим французом, когда смотрит на Монблан. Он очень хотел вернуться туда и привезти мне леонтоподиум.       — Серебряный цветок.       — Или цветок Прометея, — подхватила она со слабой улыбкой. — Здесь такие не растут, можете мне поверить: я ещё в детстве облазила эти скалы, все до одной. А Джордж… он больше не вернулся на Монблан. И сюда тоже.       — Леди Эшвуд, — Марвин в три шага преодолел расстояние до окна. — Обещаю найти для вас леонтоподиум, если вы пообещаете извинить меня за бестактность. Я не должен был вовлекать вас в тягостные воспоминания.       — Не все такие уж тягостные, — сказала она куда бодрее, чем до этого. — А знаете, по рукам, мистер Койн. Мне даже интересно, куда вы отправитесь за цветком. В любом случае это будет не раньше, чем вы закончите с картиной. И, между прочим, я веду себя ужасно эгоистично, говоря только о себе. Если вы захотите поделиться со мной… боже мой, да чем угодно! — я с радостью выслушаю.       Что же он мог ей рассказать? О том неопознанном, необъяснимом, в схватке с которым Марвин вышел не побеждённым, но и не победителем? Дать повод усомниться в трезвости своего рассудка?       Он не был уверен, что старое безумие окончательно оставило его, зато не сомневался, что близится новое. И когда леди Эшвуд подняла на него глаза и посмотрела с невыразимой лукавой нежностью, понял, что не ошибся.